Полная версия
Триумфальная арка
Равич закурил следующую сигарету.
– Двадцать один год ей был, – только и сказал он.
Вебер носовым платком отирал капельки с усов.
– Вы отлично работали. Я бы так не смог. А если не удалось исправить то, что какой-то мясник наворочал, так вашей вины тут нет. Тут по-другому и не рассудишь, иначе куда бы это нас завело…
– Действительно, – отозвался Равич. – Куда бы это нас завело?
Вебер сунул платок обратно в карман.
– К тому же после всего, что вам довелось испытать, у вас, думаю, чертовская закалка.
Равич глянул на него со скрытой усмешкой.
– Закалки в таком деле не бывает. Разве что привычка.
– Так и я о том же.
– В том-то и беда, что не ко всему можно привыкнуть. Тут непросто разобраться. Давайте считать, что это все из-за кофе. Может, это и вправду кофе меня так взбудоражил. А мы думаем, что это от расстройства.
– А что, кофе и вправду был хорош, верно?
– Очень хорош.
– Хороший кофе – мой конек. Я как чувствовал, что вам кофе понадобится, поэтому сам и сварил. Ведь не сравнить с бурдой, которую варит Эжени?
– Никакого сравнения. По части кофе вы и впрямь мастак.
Вебер уселся в машину. Но все еще не спускал с него глаз, даже из окна высунулся.
– Может, вас все-таки подбросить по-быстрому, а? Вы, наверно, чертовски устали?
«Тюлень, – невольно подумал Равич. – Точь-в-точь тюлень и такой же здоровый. Но мне-то что? Что за чушь в голову лезет? И вот вечно так – говоришь одно, а в мыслях совсем другое».
– Я не устал, – ответил он. – Кофе меня взбодрил. Спите как следует.
Вебер рассмеялся. Под черными усами ослепительно сверкнули белоснежные зубы.
– Нет, я уже спать не лягу. Поработаю лучше в саду. Тюльпаны и нарциссы посадить надо.
Тюльпаны и нарциссы, эхом отозвалось в голове у Равича. На аккуратных клумбочках, среди чистеньких гравийных дорожек. Тюльпаны и нарциссы – персиковая и золотистая кипень весны.
– До свидания, Вебер, – сказал он. – Надеюсь, обо всем прочем вы позаботитесь?
– Разумеется. Сегодня же вечером вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет скромный. Даже говорить не о чем. Девчонка была бедная, и родни, похоже, никакой. Ну, там видно будет.
Равич отмахнулся.
– Эжени она сто франков отдала. Похоже, это все, что у нее было. Выходит, вам причитается двадцать пять…
– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо оборвал его Равич. – До свидания, Вебер.
– До свидания. Завтра в восемь утра.
Равич медленно брел по улице Лористона. Будь сейчас лето, он бы устроился где-нибудь на скамейке в Булонском лесу, грелся бы на утреннем солнышке, смотрел бы, ни о чем не думая, на воду, на зелень, пока эта жуткая судорога напряжения где-то внутри сама не рассосется. А уж после поехал бы в гостиницу и завалился спать.
Он зашел в бистро на углу Буасьерской. У стойки несколько работяг да шоферюги с грузовиков. Почти все пьют кофе, макая в него булочки. Равич постоял, посмотрел на них. Простая, ясная, надежная жизнь, все в твоих руках: днем работа до упаду, вечером усталость, ужин, жена, а после мертвый сон без всяких сновидений.
– Вишневки, – заказал он бармену.
На щиколотке у умершей была тонкая цепочка дешевенькой позолоты – дурацкое украшение, какие позволительны разве что в молодости, от избытка сентиментальности и отсутствия вкуса. На цепочке даже пластинка имелась, а на пластинке надпись – «Toujour Charles»[2], и все это без застежки, запаяно раз и навсегда, чтобы не снимать; цепочка, способная рассказать целую историю – о воскресных свиданиях в рощах по берегам Сены, о первой влюбленности и наивной юности, о ювелирной лавчонке где-нибудь в Нейи, о сентябрьских ночах в мансарде, – а потом вдруг задержка, ожидание, испуг, страх – и навеки Шарль, о котором ни слуху ни духу, и подружка, подсунувшая нужный адрес, и знахарка-повитуха, клеенка на столе, и вдруг боль, нестерпимая, режущая боль, и кровь, и растерянное лицо старухи, дряблые руки, торопливо, лишь бы избавиться, запихивающие тебя в такси, и долгие дни мучений, и хочется заползти куда-то, а потом наконец «скорая помощь», больница, последняя сотенная бумажка, скомканная в горячем, потном кулачке… – поздно, слишком поздно.
Над головой задребезжало радио. Танго, гнусавый голос, слащавые, пошлые слова. Равич поймал себя на том, что мысленно шаг за шагом повторяет весь ход операции. Перепроверяет каждое свое движение. На пару часов пораньше – и, возможно, еще был бы какой-то шанс. Вебер, конечно, распорядился срочно его вызвать. Но в гостинице его не было. И вот из-за того, что он проторчал у Альмского моста, девчонка умерла. А сам Вебер такие операции делать не может. Дурацкая цепь случайностей. Дурацкая цепочка на ступне, безжизненно вывернутой внутрь… «Приди в мою лодку, нам светит луна», – фальцетом верещал тенор.
Равич расплатился и вышел. Остановил такси.
– В «Осирис», – бросил он водителю.
«Осирис» – это был солидный, добротно-буржуазный бордель с необъятным баром в древнеегипетском стиле.
– Так закрываемся уже, – попытался остановить его швейцар. – Никого нет.
– Совсем никого?
– Только мадам Роланда. А дамы все разошлись.
– Вот и прекрасно.
Портье поплелся за ним, сердито шаркая галошами.
– Может, вам лучше такси не отпускать? Здесь потом так просто не поймаешь. А мы уже закончили…
– Это я уже слышал. И такси я как-нибудь раздобуду…
Равич сунул швейцару пачку сигарет в нагрудный карман и, миновав тесную прихожую и гардероб, вошел в просторный зал. Бар и вправду был пуст, являя собой зрелище привычного разгрома, учиненного подгулявшими буржуа: на полу окурки, озерца пролитого вина, несколько опрокинутых стульев, в воздухе затхлый настой табачного дыма, духов и пота.
– Роланда! – позвал Равич.
Она стояла у столика над горкой розового шелкового белья.
– Равич. – Она нисколько не удивилась. – Поздновато. Чего тебе – девочку или выпить? Или и то и другое?
– Водки. Польской.
Роланда принесла бутылку и стопку.
– Сам себе нальешь? Мне еще белье разобрать и записать надо все. Сейчас из прачечной приедут. Если не записать, эти ворюги все растащат, хуже сорок. Ну, шоферня, ты не понял? Девкам своим на подарки.
Равич кивнул.
– Включи музыку, Роланда. Погромче.
– Хорошо.
Роланда включила радио. Под высокими сводами пустого зала во всю мощь барабанов и литавр грянул музыкальный гром.
– Не слишком громко, Равич?
– Нет.
Слишком громко? Слишком громкой сейчас была только тишина. Тишина, от которой, казалось, тебя вот-вот разорвет, как в безвоздушном пространстве.
– Ну вот, готово. – Роланда подошла к столику Равича. Ладная фигура, ясное личико, спокойные черные глаза. И пуритански строгое черное платье, резко выделяющее ее среди полуголых девиц, – знак того, что она здесь распорядительница.
– Выпей со мной, Роланда.
– Давай.
Равич сходил к стойке за еще одной рюмкой, налил. Когда рюмка наполнилась наполовину, Роланда отстранила бутылку.
– Хватит. Больше не надо.
– Полрюмки – это не дело. Лучше просто не допей, оставишь.
– Зачем? Это ж только перевод добру.
Равич поднял глаза. Взглянул в ее надежное, такое рассудительное лицо и улыбнулся:
– Перевод добру. Вечный страх всех французов. А чего ради вся эта бережливость? Тебя, вон, не больно-то берегут.
– Так то ж коммерция. Совсем другое дело.
Равич рассмеялся.
– Тогда выпьем за коммерцию. Во что превратилось бы человечество, если бы не мораль торгашей? В сущий сброд: одни уголовники, идеалисты да лодыри.
– Тебе нужна девушка, – решила Роланда. – Хочешь, я позвоню, вызову Кики? Очень хороша. Двадцать один год.
– Вон как. Тоже двадцать один. Нет, это сегодня не для меня. – Равич снова наполнил свою рюмку. – Скажи, Роланда, перед сном о чем ты обычно думаешь?
– Обычно ни о чем. Устаю очень.
– Ну а когда не устаешь?
– Тогда о Туре.
– С какой стати?
– У одной из моих тетушек там дом с лавкой. Я уже два раза за нее закладную выкупала. Когда она умрет – ей семьдесят шесть, – дом мне достанется. Я тогда вместо лавки кафе открою. Обои светлые, чтобы в цветочек, живая музыка, ну, там, пианино, скрипка, виолончель, а в глубине зала бар. Небольшой, но со вкусом. А что, район хороший и место бойкое. Пожалуй, в девять с половиной тысяч я уложусь, даже на люстры и шторы хватит. Тогда у меня еще пять тысяч про запас останется на первое время. Ну и плата с жильцов к тому же, ведь второй и третий этажи я сдавать буду. Вот о чем я думаю.
– Ты сама из Тура?
– Да. Но там никто не знает, где я и что. А если дела хорошо пойдут, никто и интересоваться не станет. Деньги, они все прикроют.
– Не все. Но многое.
Равич уже чувствовал легкую тяжесть в голове, отчего и голос его теперь звучал как-то тягуче.
– По-моему, с меня достаточно, – сказал он, вытаскивая из кармана несколько бумажек. – И там, в Туре, ты выйдешь замуж, Роланда?
– Не сразу. Но через несколько лет – пожалуй. У меня там есть кое-кто.
– Ты к нему ездишь?
– Редко. Он мне пишет иногда. Не на этот адрес, конечно. Вообще-то он женат, но жена его в больнице. Туберкулез. Врачи говорят, еще год, от силы два. И тогда он свободен.
Равич встал.
– Благослови тебя Бог, Роланда! У тебя трезвый ум.
Она улыбнулась, не заподозрив в его словах никакого подвоха. Видимо, и сама так считает. В ясном лице – ни тени усталости. Свеженькое, чистое личико, словно она только что встала. Эта знает, чего хочет. В жизни для нее нет тайн.
Небо прояснилось. Дождь кончился. Стальные писсуары по углам улиц стояли как маленькие бастионы. Швейцар ушел, ночь канула, начинался день, и толпы торопливых прохожих теснились перед дверями подземки, словно это норы, куда их так и тянет провалиться, принося себя в жертву некоему жуткому божеству.
Женщина на софе испуганно вскинулась. Но не вскрикнула – только вздрогнула, издав неясный, приглушенный звук, и так и застыла, приподнявшись на локтях.
– Тихо, тихо, – успокоил ее Равич. – Это всего лишь я. Тот, кто вас сюда и привел пару часов назад.
Женщина перевела дух. Равич толком не мог ее разглядеть: зажженная люстра и вползающее в окно утро заполняли комнату странным, выморочным светом.
– По-моему, это уже пора погасить, – сказал Равич, повернув выключатель.
В висках все еще постукивали мягкие молоточки опьянения.
– Завтракать будете? – спросил он.
Он напрочь забыл о своей гостье и, только забирая у портье ключ, вспомнил, тут же втайне понадеявшись, что та уже ушла. Он-то сам с радостью бы от нее избавился. Он хорошо выпил, шторки сознания в голове раздвинулись, цепочка времени со звоном порвалась, воспоминания и грезы, настырные и бесстрашные, обступили его. Хотелось побыть одному.
– Хотите кофе? – спросил он. – Это единственное, что здесь делают прилично.
Женщина покачала головой. Он глянул на нее пристальнее.
– Что-то не так? Кто-то приходил?
– Нет.
– Но я же вижу: что-то случилось. Вы же смотрите на меня, как на привидение.
Ее губы задрожали.
– Запах, – выдавила она наконец.
– Запах? – недоуменно повторил Равич. – Водка особенно не пахнет. Вишневка и коньяк тоже. А сигареты вы и сами курите. Что вас так напугало?
– Я не о том…
– Бог ты мой, тогда о чем?
– Тот же самый… тот же запах…
– Господи, эфир, что ли? – осенило Равича. – Вы про эфир?
Незнакомка кивнула.
– Вас что, оперировали?
– Нет… Но…
Равич не стал слушать дальше. Он распахнул окно.
– Сейчас выветрится. Можете пока выкурить сигарету.
Он прошел в ванную и отвернул оба крана. Посмотрел на себя в зеркало. Пару часов назад он вот так же тут стоял. Всего пару часов – а человека не стало. Вроде бы ничего особенного. Люди умирают во множестве, каждую секунду. Даже статистика какая-то есть на этот счет. Ничего особенного. Но для того, кто умрет, ничего важнее на свете не будет, ибо этот свет будет жить и кружить уже без него.
Он присел на край ванны и сбросил ботинки. Вечно одно и то же. Неумолимый распорядок бытия. Презренная проза пошлой привычки, вторгающаяся в сияние самых пышных миражей. Сколько бы ни нежились цветущие берега сердца в струях любви, но раз в несколько часов, кто бы ты ни был – поэт, полубог или последний идиот, – тебя стащит с самых блаженных небес потребность помочиться. И никуда ты от этого не денешься! Насмешка природы. Романтический флер над рефлексами желез и урчанием пищеварения. Дьявольская издевка: органы экстаза, одновременно приспособленные для выделений и испусканий. Равич отбросил ботинки в угол. Дурацкое обыкновение раздеваться. Даже от него никуда не деться! Только живя один, понимаешь, какая это чушь. Сколько в этом покорности, сколько самоуничижения. Много раз он из принципа засыпал не раздеваясь, лишь бы перебороть в себе эту слабость. Но все это была только видимость, самообман. От привычки и правил никуда не деться!
Он включил душ. Прохладная вода заструилась по телу. Он глубоко вздохнул и стал вытираться. Благо уютных мелочей. Вода, твое дыхание, вечерний дождь. Только живя один, начинаешь ценить и это. Благодарное отдохновение кожи. Легкое течение крови в кромешном мраке сосудов. Прилечь на опушке. Березы. Белые летние облака. Небо юности. Где они – былые треволнения сердца? Забиты и задавлены суровыми треволнениями бытия.
Он вернулся в комнату. Женщина на софе, укутавшись в одеяло, забилась в самый угол.
– Холодно? – спросил он.
Она покачала головой.
– Страшно?
Она кивнула.
– Вы меня боитесь?
– Нет.
– Чего-то там? – Он указал на окно.
– Да.
Равич закрыл окно.
– Спасибо, – сказала она.
Он видел перед собой ее затылок. Плечи. Дыхание. Признаки жизни, пусть чужой, но жизни. Тепло. Не окоченевшее тело. Что можно подарить другому, кроме тепла? И можно ли подарить больше?
Женщина шевельнулась. Она дрожала. И смотрела на Равича. Он почувствовал, как разом отлегло от сердца. Пришла легкость и блаженная прохлада. Судорога отступила. Открылся простор. Словно он прожил ночь на чужой планете – а теперь снова очутился на Земле. Все вдруг стало просто, ясно: утро, женщина, – больше можно ни о чем не думать.
– Иди сюда, – сказал он.
Она не сводила с него глаз.
– Иди сюда, – повторил он, уже теряя терпение.
3
Равич проснулся. И сразу почувствовал на себе чей-то взгляд. Ночная гостья, уже одетая, сидела на софе. Но смотрела вовсе не на него, а в окно. Он-то надеялся, что она давно ушла. Ему стало не по себе оттого, что она все еще здесь. По утрам он не выносит возле себя посторонних.
Он прикинул, не попробовать ли снова уснуть, но мешала мысль, что на него будут смотреть. И решил, что пора от незнакомки избавиться. Если она денег ждет, еще проще. Да и вообще – что тут сложного? Он сел на кровати.
– Давно встали?
Вздрогнув, женщина обернулась.
– Не могла больше спать. Извините, если разбудила.
– Вы меня не разбудили.
Она встала.
– Я хотела уйти. Сама не знаю, почему не ушла.
– Подождите. Я сейчас. Только организую для вас завтрак. Знаменитый здешний кофе. На это у нас время еще есть.
Он встал, позвонил. Прошел в ванную. Заметил, что женщина тоже здесь побывала, но все было приведено в порядок, аккуратно разложено по местам, даже использованные полотенца. Пока чистил зубы, слышал, как пришла горничная с завтраком.
Он заторопился.
– Вам было неудобно? – спросил он, выходя из ванной.
– Что? – не поняла женщина.
– Ну, горничная, что она вас видит. Я как-то не подумал.
– Нет. Да она и не удивилась.
Женщина взглянула на поднос. Завтрак был на двоих, хотя Равич об этом не просил.
– Ну, это само собой. Как-никак мы все-таки в Париже. Вот ваш кофе. Голова болит?
– Нет.
– Это хорошо. А у меня болит. Но через часок перестанет. Вот булочки.
– Я не могу.
– Бросьте, можете. Вам просто кажется. Вы попробуйте.
Она взяла булочку. Но снова отложила.
– Правда не могу.
– Тогда выпейте кофе и выкурите сигарету. Солдатский завтрак.
– Хорошо.
Равич уже ел.
– Все еще не проголодались? – спросил он немного погодя.
– Нет.
Незнакомка загасила сигарету.
– Кажется… – начала она, но замялась.
– Что вам кажется? – спросил Равич скорее из вежливости.
– Кажется, мне пора.
– Дорогу знаете? Мы тут около Ваграмского проспекта.
– Не знаю.
– Сами-то вы где живете?
– В гостинице «Верден».
– Так это совсем рядом. Выйдем, я вам покажу. Мне все равно вас мимо портье проводить.
– Да, но не в том…
Она снова осеклась. Деньги, подумал Равич. Как всегда, деньги.
– Если у вас затруднения, я охотно вас выручу.
Он достал бумажник.
– Прекратите! Это еще что! – вспыхнула женщина.
– Ничего! – Равич поспешно спрятал бумажник. – Извините…
Она встала.
– Вы были… Я должна вас поблагодарить… Иначе бы я… Эта ночь… Одна я бы…
Только тут Равич вспомнил, что произошло. Начни она из такого пустяка раздувать любовную историю, это было бы просто смешно. Но что она станет его благодарить – этого уж он никак не ожидал, и это было еще неприятнее.
– Я бы совсем не знала, как быть.
Она все еще стояла перед ним в нерешительности. Какого черта она не уходит?
– Но теперь вы знаете, – пробормотал он, лишь бы что-то сказать.
– Нет. – Женщина посмотрела ему прямо в глаза. – Все еще не знаю. Знаю только, что что-то надо предпринять. Знаю, что нельзя просто так сбежать.
– Это уже немало, – бросил Равич, беря пальто. – Я провожу вас вниз.
– Это не обязательно. Скажите только… – Она снова замялась, мучительно подбирая слова. – Может, вы знаете… что надо делать… когда…
– Когда что? – не дождавшись продолжения, спросил Равич.
– Когда кто-то умер, – выпалила незнакомка, и тут вдруг плечи ее дрогнули. Она даже не всхлипывала, плакала почти беззвучно.
Равич дождался, пока она успокоится.
– У вас кто-то умер?
Она кивнула.
– Вчера вечером?
Она кивнула снова.
– Это вы его убили?
Женщина уставилась на него ошеломленно.
– Что? Что вы сказали?
– Вы его убили? Раз уж вы меня спрашиваете, что делать, я должен знать.
– Он умер! – выкрикнула она. – Сразу…
Она спрятала лицо в ладони.
– Он что, болел?
– Да.
– Врача вызывали?
– Да… Но он не хотел в больницу…
– Вчера врач приходил?
– Нет. Третьего дня. Но он… он с тем врачом разругался и не хотел больше его видеть.
– А другого вызывать не пробовали?
– Других мы не знаем никого. Мы здесь всего три недели. Этого нам официант разыскал. Но он… он от него отказался… сказал, что сам знает… лучше уж сам будет лечиться…
– Что у него было?
– Точно не знаю. Врач сказал – воспаление легких. Но он не поверил. Мол, все врачи шарлатаны. И вчера ему и вправду стало лучше… А потом вдруг…
– Почему вы в больницу его не положили?
– Он не хотел… Говорил… Вбил себе в голову, что без него я стану ему изменять… Он… Вы его не знаете… Бесполезно уговаривать…
– Он все еще в гостинице лежит?
– Да.
– Вы хозяину сообщили?
– Нет. Когда вдруг все стихло… эта тишина… и его глаза… я не выдержала и просто сбежала…
Равич еще раз припомнил минувшую ночь. На секунду он смутился. Но что было, то было, теперь-то не все ли равно – и ему, и ей. Особенно ей. Этой ночью ей было ни до чего, лишь бы выстоять. А на всяких там сантиментах свет клином не сошелся. Лавинь[3], когда узнал, что жена его умерла, всю ночь провел в публичном доме. Продажные девки его спасли; надеяться на священников он не стал. Кто в силах понять – поймет. Объяснения тут бесполезны. Зато потом это тебя обязывает…
Он накинул пальто.
– Пойдемте. Я схожу с вами. Это был ваш муж?
– Нет, – ответила женщина.
Хозяином гостиницы «Верден» оказался гнусного вида толстяк. На лысом черепе ни волосинки, зато крашеные черные усы и кустистые брови тревожно встопорщены. Он маячил посреди вестибюля, из-за спины выглядывал официант, за официантом горничная, за горничной – плоскогрудая кассирша. Равич с первого взгляда понял: этому уже все известно. При виде женщины толстяк побагровел и замахал пухлыми ручонками, обрушивая на постоялицу весь свой праведный гнев, к которому, впрочем, как нетрудно было заметить, примешивалось и несомненное облегчение. Когда он, вволю отведя душу на проклятых иностранцах, перешел к угрозам, упомянув подозрения, полицию и тюрьму, Равич его остановил.
– Вы не из Прованса? – вежливо спросил он.
Хозяин опешил.
– Нет. А это еще при чем?
– Да ни при чем, – бросил Равич. – Просто хотелось вас прервать. А для этого лучше всего годится какой-нибудь идиотский вопрос. Иначе вы бы еще битый час тут распинались.
– Сударь! Да кто вы такой? И что вам тут нужно?
– Пока что это ваша первая разумная фраза.
Хозяин опомнился.
– Кто вы такой? – повторил он, но уже тише и с явной опаской ненароком оскорбить влиятельную особу.
– Я врач.
Хозяин мигом сообразил – бояться нечего.
– Врачи нам уже не нужны! – заорал он с новой силой. – Нам тут полиция нужна!
А сам искоса поглядывал на Равича и женщину, явно ожидая испуга, протестов и просьб с их стороны.
– Отличная мысль. Но если так, почему ее все еще нет? Ведь вам уже несколько часов известно, что у вас умер постоялец.
Хозяин озадаченно молчал и только яростно таращился на Равича.
– Я вам скажу почему. – Равич шагнул поближе. – Потому что вы не хотите переполошить других постояльцев. Ведь многие из них в таком случае съедут. Однако без полиции тут не обойтись – закон есть закон. И только от вас зависит, чтобы все это прошло как можно тише. Но беспокоит вас совсем не это. Вы испугались, что вас надули, подкинули вам покойника и оставили расхлебывать всю эту кашу. Как видите, это не так. Еще вы боялись, что вам не заплатят по счету. Не волнуйтесь, счет будет оплачен. А теперь я хотел бы взглянуть на умершего. Остальным займусь потом.
Минуя хозяина, Равич невозмутимо направился к лестнице.
– Какой у вас номер? – спросил он у женщины.
– Четырнадцатый.
– Вам не обязательно со мной ходить. Я все сам сделаю.
– Нет. Я не хочу здесь оставаться.
– Лучше бы вам этого не видеть.
– Нет. Я не хочу здесь оставаться.
– Хорошо. Как вам будет угодно.
Комната оказалась низкая, окнами на улицу. Перед дверью столпились горничные, коридорные, официант. Равич жестом заставил всех посторониться. Две кровати. На той, что у стены, лежит мужчина. Желтый, неподвижный, как восковая фигура, со странно живыми курчавыми волосами, в красной шелковой пижаме. Рядом с ним на ночном столике – дешевенькая деревянная фигурка мадонны со следами губной помады на лице. Равич взял ее, чтобы разглядеть получше, обнаружил на тыльной стороне надпись «Made in Germany»[4]. Он еще раз взглянул на покойного: нет, у того губы не накрашены, да и по виду не похож. Глаза приоткрыты, один больше, другой меньше, отчего все лицо приобрело выражение странного безразличия, так и застыв в судороге вечной скуки.
Равич наклонился поближе. Изучил пузырьки с лекарствами на ночном столике, осмотрел тело. Следов насилия нет. Он выпрямился.
– Как звали врача, который к вам приходил? – спросил он у женщины. – Фамилию помните?
– Нет.
Он глянул на нее повнимательнее. Бледная как полотно.
– Сядьте-ка вон туда. Вон на тот стул в углу. Там пока и посидите. Официант, который вызывал вам врача, здесь?
Он обвел глазами собравшихся у двери. На всех лицах одно и то же выражение: смесь ужаса и жадного любопытства.
– На этом этаже Франсуа работает, – сообщила уборщица, выставив перед собой швабру, точно копье.
– Где Франсуа?
Официант протиснулся вперед.
– Как звали врача, который его лечил?
– Боннэ. Шарль Боннэ.
– Телефон его у вас есть?
Официант порылся в карманах.
– Пасси 27–43.
– Хорошо. – Равич разглядел в коридоре физиономию хозяина. – А теперь распорядитесь-ка закрыть дверь. Или вам охота, чтобы сюда сбежалась вся улица?
– Нет! Вон! Все вон отсюда! Чего встали? Побездельничать решили за мой счет?
Хозяин вытолкал всех в коридор и прикрыл дверь. Равич снял телефонную трубку, набрал номер Вебера и переговорил с ним. Потом позвонил по номеру в Пасси. Боннэ вел прием. Он подтвердил все, что рассказала женщина.
– Этот человек умер, – сообщил Равич. – Вы не могли бы приехать и выписать справку о смерти?
– Этот человек меня выгнал. Причем самым оскорбительным образом.
– Теперь он уже не в силах вас оскорбить.
– Но он не заплатил мне за визит. Предпочел меня обозвать: дескать, я не врач, а рвач, да еще и шарлатан.
