Лабиринт призраков

– Ким Новак, – подсказал я.

– Да пребудет с ней Господь и закон всемирного тяготения! Нет, вы меня не разочаровали. Ни разу. Вы хороший человек и верный друг. Если хотите услышать мое мнение, то я не сомневаюсь, что ваша покойная мать Исабелла гордилась бы вами и считала хорошим сыном.

– Но скверным писателем, – усмехнулся я.

– Даниэль, из вас такой же писатель, как из меня – монах-доминиканец. Причем вам это хорошо известно. И нет на свете авторучки или «Ундервуда», которые могли бы исправить положение.

Я вздохнул и впал в унылое молчание. Фермин наблюдал за мной.

– Даниэль, на самом деле я считаю, что хотя мы с вами пережили многое, в глубине души я все тот же несчастный бродяга, влачивший жалкое существование без крова над головой, которого вы из милосердия привели в дом. А вы остались, как и прежде, беспомощным ребенком, растерянным и неприкаянным, кто, сталкиваясь постоянно на своем пути с таинственными явлениями, уверовал, будто если разгадает их суть, то произойдет чудо, он сумеет вспомнить лицо матери и вновь обрести украденную правду.

Я обдумал слова Фермина. Они попали в точку.

– Ужасно, если это так?

– Могло быть и хуже. Вы стали бы писателем, как ваш друг Каракс.

– Наверное, следовало бы с ним встретиться и убедить взяться за перо, чтобы написать эту историю, – заметил я. – Нашу историю.

– Так иногда говорит ваш сын Хулиан.

Я искоса взглянул на Фермина:

– О чем говорит Хулиан? Что он знает о Караксе? Вы рассказывали моему сыну о нем?

Фермин прикинулся кротким ягненком.

– Я?

– Что вы ему наболтали?

Он усмехнулся, намекая, что проблема не стоит выеденного яйца.

– Самую малость. На уровне примечаний в конце страницы, совершенно безобидных. Мальчик пытлив и весьма наблюдателен, естественно, он все замечает и в состоянии сложить два и два. Я не виноват, что мальчишка такой бойкий. Очевидно, он пошел не в вас.

– Господи… Интересно, а Беа знает, что вы обсуждали с ребенком Каракса?

– Я не вмешиваюсь в вашу семейную жизнь. Но сомневаюсь, что есть много такого, о чем сеньора Беа не знает или не догадывается.

– Фермин, я запрещаю вам говорить с моим сыном о Караксе!

Он положил руку на грудь и с важным видом кивнул:

– Мои уста немы. Пусть на меня обрушится самый страшный позор, если вдруг в момент помрачения рассудка я нарушу торжественную клятву молчания.

– И о Ким Новак тоже не надо упоминать, а то я вас знаю.

– Тут я невинен, как агнец, закланный за грехи наши, поскольку сметливый ребенок избегает щекотливых тем.

– Вы невыносимы!

– Я смиренно принимаю ваши несправедливые упреки, понимая, что осознание слабости своего литературного дарования ввергло вас в фрустрацию. Не желает ли ваша милость расширить черный список и занести в него помимо Каракса еще кого-нибудь, о ком нельзя упоминать? Например, Бакунина? Или Эстрельиту Кастро?[6]

– Почему бы вам не отправиться спать, оставив меня в покое, Фермин?

– Бросить в беде вас одного? Необходимо, чтобы в команде присутствовал хотя бы один взрослый здравомыслящий человек.

Он придирчиво оглядел авторучку и гору скомканной чистой бумаги, накопившуюся вокруг стола, рассматривая и то и другое с живым любопытством естествоиспытателя, словно речь шла о наборе хирургических инструментов.

– Вы уже решили, с чего начать?

– Нет. Я как раз размышлял над этим, когда явились вы и принялись сыпать глупостями.

– Вздор. Без меня вы не способны составить даже список покупок.

Наконец Фермин собрался с духом перед лицом грандиозного замысла, который нам предстояло воплотить, уселся рядом на стул и посмотрел на меня проникновенно и выразительно, как принято между людьми, умеющими понимать друг друга без слов.

– Кстати, о списке. Видите ли, о том, как писать чувствительный роман, я знаю еще меньше, чем о мануфактуре и ношении власяницы, но, по-моему, прежде чем приступить к повествованию, не помешало бы составить перечень того, о чем нужно рассказать. Своего рода инвентарную опись.

– План?

– Планы выдумывают те, кто толком не понимает, куда идет, но с их помощью такие люди убеждают себя и прочих олухов, будто двигаются в правильном направлении.

– Неплохо сказано. Самообман присутствует в основе любой невыполнимой затеи.

– Вот видите! Мы составляем непобедимый тандем. Вы записываете, а я размышляю.

– А нельзя ли думать вслух?

– В этом старье хватит чернил для путешествия в преисподнюю, туда и обратно?

– Достаточно, чтобы отправиться в путь.

– Осталось только решить, что будет первым пунктом в нашем списке.

– Почему бы не начать рассказ с вашего знакомства с ней? – спросил я.

– С кем?

– С кем же еще, Фермин? С нашей Алисией из Барселоны Чудес.

На лицо Фермина легла тень.

– Кажется, я никому не рассказывал эту историю, Даниэль. Даже вам.

– Тогда лучшего входа в лабиринт нам не найти!

– Человек должен иметь право умереть, забрав с собой в могилу одну-две тайны, о которых никто не ведает, – возразил он.

– Слишком большой груз тайн способен свести в могилу раньше положенного срока.

Фермин удивленно вскинул брови:

– Кто это сказал? Сократ? Или я?

– Нет. Это сказал Даниэль Семпере Хисперт, homo pardicus, несколько секунд назад.

Он улыбнулся и развернул лимонный «Сугус», собираясь отправить его в рот.

– Конечно, вам потребовались годы, но все же вы потихоньку учитесь у мастера, негодник. Хотите конфетку?

Я взял карамельку, зная, что «Сугус» – самое ценное сокровище моего друга Фермина и он оказал мне честь, предложив поделиться им.

– Даниэль, вы никогда не слышали, что в любви и на войне позволено все?

– Случалось. Обычно подобное говорят люди, предпочитающие войну, а не любовь.

– Правильно, потому что в сущности это гнусная ложь.

– Так ваша история о любви или о войне?

Фермин пожал плечами:

– Велика ли разница?

Вот так, под покровом ночи, подкрепившись «Сугусом» и отдавшись во власть воспоминаний, увлекавших его в туманную даль времени, Фермин начал прясть нить, чтобы стачать конец и начало нашей истории…

Фрагмент романа Хулиана Каракса«Лабиринт призраков»(Кладбище забытых книг, том IV).Издательство «Люмьер», Париж, 1992.Главный редактор Эмиль де Розье Кастелен

Дни гнева

Барселона, март 19381

От толчка волны он проснулся. Открыв глаза, нелегальный пассажир увидел вокруг темноту, которой не было ни конца ни края. Качка судна, резкий запах соли и шелест волн, плескавшихся у борта, напомнили, что он находится не на суше. Раздвинув мешки, служившие ему ложем, мужчина медленно встал, прислушиваясь к фуге, исполняемой пиллерсами и шпангоутами, составлявшими основу архитектуры корабельного трюма.

Антураж казался продолжением сна: чрево корабля напоминало затонувший собор, почти до потолка заполненный трофеями, награбленными в музеях и дворцах. Стройными рядами стояли скульптуры и картины, среди них вырисовывались контуры дорогих машин, укрытых полупрозрачной тканью. Около больших часов с боем виднелась клетка. Ее обитатель – попугай с роскошным оперением – с осуждением наблюдал за безбилетником, подвергая сомнению его право находиться тут.

Поодаль пассажир заметил копию статуи «Давида» Микеланджело, на голову которой какой-то шутник нацепил форменную треуголку гражданской гвардии. За статуей призрачная армия манекенов, наряженных в исторические костюмы, застыла во времени, исполняя па венского вальса. К пышному катафалку с застекленными стенками и гробом внутри привалилась пачка старых афиш в рамках. Одна из них приглашала посетить корриду в Лас-Аренас. Указанные на плакате даты относились к далекой довоенной эпохе. В списках рехонеадоров[7] значился некий Фермин Ромеро де Торрес. Взгляд тайного пассажира заинтересованно скользнул по буквам. Человек, известный до сих пор под другим именем, которому в ближайшее время предстояло кануть в небытие, сгорев в пламени войны, беззвучно повторил: «Фермин Ромеро де Торрес». «Хорошее имя, – подумал он. – Музыкальное. Запоминающееся. Достойное тернистого жизненного пути, какой судьба готовит вечному изгою». Фермин Ромеро де Торрес, а точнее, костлявый человечек с огромным носом, который вскоре решит взять себе эту звучную фамилию, последние двое суток прятался в трюме торгового судна, отчалившего от пристани Валенсии позапрошлой ночью. Чудом ухитрившись пробраться на борт, он спрятался в сундуке, набитом старыми ружьями и тщательно закамуфлированном с помощью других товаров. Отдельные стволы были упакованы в мешки, туго затянутые узлами, что предохраняло металл от сырости, но часть ружей путешествовала без чехлов, внавалку. Именно ими человечек надеялся воспользоваться, если придется выстрелить в незадачливого солдата или в себя, если дела пойдут совсем плохо и от противника отбиться не удастся.

Каждые полчаса Фермин отваживался совершить вылазку, чтобы размять ноги и не окоченеть от холода и сырости, изъязвлявшей корпус корабля. Блуждая среди сложенных штабелями контейнеров и коробок с припасами, он рассчитывал найти что-нибудь съедобное или, если еда не подвернется, приемлемое занятие, чтобы убить время. В одну из таких вылазок он завязал дружбу с крысенком, местным старожилом, в борьбе за пропитание поднаторевшим в набегах на корабельные грузы. Преодолев естественное недоверие, зверек робко приблизился и, согреваясь в тепле коленей человека, разделил с ним трапезу, угостившись кусочками жесткого сыра, который Фермин обнаружил в одном из ящиков с продовольствием. Сыр, если твердая маслянистая субстанция заслуживала такого названия, вкусом напоминал мыло. Насколько мог судить Фермин, руководствуясь своими познаниями в гастрономии, ни одна корова или другое жвачное животное не приложило руку, а точнее копыто, к созданию этого продукта. Наверное, не зря придумали поговорку, что «на вкус и цвет товарищей нет». Однако лишения последних дней заставили серьезно усомниться в справедливости народной мудрости: оба обитателя трюма набросились на еду с жадностью, какая возникает обычно после длительной голодовки.

– Любезный мой грызун! Военная встряска среди прочего дает то преимущество, что буквально в одночасье помои превращаются в пищу богов, и даже дерьмо, художественно наколотое на палочку, начинает издавать изумительный аромат французской boulangerie[8]. Почти спартанский рацион – похлебка из хлебных крошек и опилок, размоченных в грязной воде, – закаляет дух, а также изощряет вкус до такой степени, что однажды может почудиться, будто настенная пробка ничем не хуже иберийской свинины, если та ненадлежащего качества.

Крысенок терпеливо выслушивал Фермина, пока они вдвоем расправлялись с продуктами, которые таскал нелегальный пассажир-безбилетник. Иногда, насытившись, грызун засыпал у ног человека. Фермин наблюдал за зверьком, осознавая в глубине души, что они подружились потому, что, в сущности, очень похожи.

– Мы стоим друг друга, приятель, философски переживая натиск обезьяны прямоходящей и выцарапывая себе все, чтобы выжить. Даст Бог, в недалеком будущем приматы, получив по носу, исчезнут вовсе, отправившись возделывать райские кущи вместе с диплодоками, мамонтами и птичкой додо. И тогда вы, существа домовитые, кому для счастья достаточно есть, блудить и спать, сможете унаследовать планету, в крайнем случае разделив ее с тараканами или иной разновидностью насекомых.

Даже если у крысенка имелись возражения, он не подавал вида, предпочитая мирное сосуществование без разногласий по фундаментальным вопросам и заключив с человеком своего рода мужской договор. Днем до них порой доносились шаги и голоса моряков, эхом отдававшиеся в льяле. В редких случаях, когда кому-либо из матросов взбредало в голову спуститься в трюм – в основном чтобы чем-нибудь поживиться, – Фермин отступал на исходные позиции, возвращаясь в ящик с оружием, и там, одурманенный качкой и запахом пыли, проваливался в сон. На второй день пребывания на борту Фермин, новоявленный Иов, прилежно изучавший Священное Писание от случая к случаю, сделал открытие. Осматривая ярмарку чудес, которая скрывалась в брюхе этого Левиафана, он набрел на большую коробку с экземплярами великолепно изданной Библии. Свою находку он расценил как вызывающую и весьма гротескную, однако за неимением иной духовной пищи для литературного досуга решил позаимствовать одну книгу. При свече, также изъятой из корабельного груза, Фермин зачитывал вслух себе и своему спутнику фрагменты из Ветхого Завета, который ему всегда казался намного увлекательнее и кровожаднее Нового.

– Обратите внимание, мэтр, далее следует фантастическая притча, исполненная глубочайшего символизма и приправленная кровосмешением и жестокостью, от нее пробрало бы до печенок самих братьев Гримм.

Под эгидой моря они вместе коротали часы и дни вплоть до 17 марта 1938 года. Открыв глаза на рассвете, Фермин обнаружил, что его хвостатый приятель исчез. Вероятно, грызуна напугало чтение предыдущим вечером фрагментов из Откровения святого Иоанна Богослова, или он просто почувствовал, что плавание близится к концу, и предпочел затаиться. Фермин, как водится, промерз ночью до костей. Пошатываясь, он кое-как добрался до наблюдательного пункта – одного из иллюминаторов, сквозь который пробивалось дыхание багровой зари. Круглое окошечко находилось лишь немногим выше ватерлинии, и Фермин увидел, как над волнами цвета красного вина поднимается солнце. Лавируя между ящиками со снаряжением и проржавевшими велосипедами, связанными веревками, он метнулся к противоположному борту и выглянул в другой иллюминатор. Рассеянный, будто сотканный из золотистой дымки, луч портового маяка скользнул по корпусу корабля, и все окна трюма полыхнули светом. А вдали, в туманной дымке, причудливым кружевом обвивавшей башни, купола и трубы, распростерлась на берегу Барселона. Фермин улыбнулся, забыв на мгновение о холоде, ушибах и синяках, покрывавших тело и заработанных в стычках и передрягах, выпавших на его долю в последнем порту, где он очутился.

– Лусия… – прошептал он, воскрешая в памяти лицо женщины, мысль о которой поддерживала в нем желание жить в самые тяжелые минуты.

Фермин вытащил конверт, лежавший во внутреннем кармане пиджака с тех пор, как он покинул Валенсию, и тяжело вздохнул. Мечты развеялись в одно мгновение. Судно подошло к порту гораздо ближе, чем он рассчитывал. Каждый уважающий себя «заяц» знает, что попасть на борт не так уж и трудно. Самая сложная часть операции – выбраться целым и невредимым из переделки и удрать с корабля незамеченным. И если он все еще собирался ступить на землю собственными ногами, не растеряв костей, следовало заранее продумать план бегства. Команда засуетилась с удвоенной энергией, и, прислушиваясь к беготне на палубе, Фермин почувствовал, что корабль начал менять курс и сбавил обороты двигателя, пройдя горловину порта. Он спрятал письмо в карман и поспешил уничтожить следы своего присутствия, затолкав подальше огарки свечей, мешки, служившие ему постелью, Библию, располагавшую к созерцательному чтению, а также объедки суррогатного сыра и старых галет. Затем предпринял попытку заколотить ящики, вскрытые в поисках провианта, забивая гвозди на место облезлым каблуком стоптанных ботинок. Обратив внимание на плачевное состояние обуви, Фермин решил, что, как только высадится на сушу и выполнит давнее обещание, непременно раздобудет пару туфель, которые не будут выглядеть так, словно их стянули из морга. Занимаясь наведением порядка в трюме, нелегальный пассажир через иллюминаторы мог наблюдать, как судно пересекает акваторию порта Барселоны. Он вновь прижался носом к стеклу и вздрогнул, заметив высоко, на вершине горы, очертания крепости и военной тюрьмы Монтжуик, парившей над городом, словно хищная птица.

– Не успеешь зазеваться, как окажешься там, – пробормотал Фермин.

В отдалении виднелась стрела памятника Христофору Колумбу. Мореплаватель, как и прежде, указывал рукой в неверном направлении, перепутав Американский континент с Балеарским архипелагом. За спиной заблудившегося первооткрывателя начинался бульвар Рамбла, доходивший до самого сердца старого города, где ждала Лусия. Фермин представил ее в постели, надушенную и томную. Но чувство вины и стыда победили, изгнав соблазнительный образ из его воображения. Он нарушил клятву.

– Подлец! – обругал он себя.

Фермин не виделся с ней тринадцать месяцев и семь дней. Тринадцать месяцев, стоивших ему как тринадцать лет. И последнее, на что упал взгляд, прежде чем Фермин вернулся в свое убежище, была фигура покровительницы города Девы Марии Милосердной на куполе посвященной ей базилики. Раскинув руки, она обнимала небо, будто порываясь взлететь над крышами Барселоны. Ей, Милостивой Заступнице, Фермин вверил свою душу и жалкую комплекцию. Правда, он не переступал порога церкви с тех пор, как в девять лет в своем родном городке перепутал капеллу с публичной библиотекой. Однако теперь Фермин воззвал к тому, кто мог бы или захотел услышать его. Дал обет, что если Мадонна или любой персонаж, наделенный влиянием в небесных сферах, похлопочет за него и поможет высадиться в порту без особых злоключений и необратимо смертельных увечий, он изменит свой жизненный уклад, уделяя больше времени духовным исканиям, и станет посещать литургические мероприятия. Фермин скрепил клятву, дважды перекрестившись, и поспешил опять спрятаться в ящик с оружием, растянувшись на ложе из винтовок, как покойник в гробу. Перед тем как захлопнуть над головой крышку, он неожиданно заметил своего приятеля из племени грызунов: зверек наблюдал за ним, взобравшись на груду сундуков, подпиравшую потолок трюма.

– Bonne chance, mon ami[9], – пробормотал Фермин.

Через мгновение он погрузился в темноту, пропахшую порохом, ощутил кожей прикосновение холодного металла и полностью положился на судьбу.

2

Вскоре Фермин обратил внимание, что шум двигателей стих и корабль лег в дрейф, покачиваясь на спокойных водах гавани. По его расчетам, судно не могло так быстро приблизиться к причалу. После двух-трех остановок в промежуточных портах он научился на слух определять основные этапы маневра швартовки и звуки, которыми она сопровождалась, начиная от подачи швартовых концов и грохота якорной цепи до скрипа и стенаний шпангоутов из-за напряжения корпуса, когда судно подтягивали к пристани. Но, кроме необычного оживления на палубе – беготни и возбужденных восклицаний, – до его ушей не доносилось никаких отголосков этой специфической деятельности. По неизвестной причине капитан приказал остановить корабль, не доплыв до пристани. И Фермин, крепко усвоивший за два года войны, что неожиданности обычно сопровождаются фатальными неприятностями, крепко сжал зубы и снова перекрестился.

– Мадонна, миленькая, я отрекаюсь от злостного агностицизма и вредных теорий современной науки, – прошептал он в недрах ящика, напоминавшего гроб, который делил с устаревшим ружейным хламом.

На его молитву немедленно последовал отклик. Фермин услышал, что к ним приблизилось другое судно, меньших размеров, и встало, вплотную притершись к борту. И тотчас по палубе, как пушечная канонада, загромыхали шаги под аккомпанемент встревоженных выкриков матросов. Фермин с трудом проглотил слюну. Корабль взяли на абордаж.

3

«Тридцать лет в море, и самое худшее вечно происходит у берега», – подумал капитан Арраэс, наблюдая с мостика за людьми, забравшимися по трапу на палубу с левого борта. Они угрожающе поводили ружьями, оттесняя команду в сторону и расчищая дорогу своему начальнику. Арраэс был из породы настоящих морских волков, у кого кожа и волосы обожжены солнцем и пропитаны солью, а зоркие глаза словно подернуты влажной пеленой. В юности он верил, будто человек ступает на палубу корабля в поисках приключений, но с годами понял, что неожиданности, причем подлого свойства, часто подстерегают в порту. В море бояться было нечего. А на суше, особенно в последнее время, ему делалось тошно.

– Бермехо, свяжитесь по радио и предупредите порт, что нас задержали и мы прибудем с опозданием.

Бермехо, первый помощник капитана, стоявший рядом, побледнел, выказывая признаки нервозности, которая развилась у него в последние месяцы из-за бомбардировок и военных столкновений. Бедняге Бермехо, бывшему старшему боцману судна, ходившему в речные увеселительные круизы по Гвадалквивиру, в критических ситуациях не хватало стойкости.

– Кто сказал, что нас задержали, капитан?

Арраэс бросил взгляд на человека, только что поднявшегося на корабль. В черном плаще, к которому в комплекте прилагались перчатки и шляпа с полями, он, казалось, был единственным, кто не имел при себе оружия. Арраэс смотрел, как субъект обходит палубу. Повадки выдавали осторожность и хладнокровие, тщательно выверенные и возведенные в высшую степень. Глаза, спрятанные за темными стеклами очков, скользили по лицам матросов, при этом его собственная физиономия сохраняла непроницаемое выражение. Наконец он остановился посередине палубы, повернувшись к мостику, снял шляпу, изображая приветствие, и улыбнулся со змеиной вкрадчивостью.

– Фумеро, – процедил сквозь зубы капитан.

Бермехо съежился и будто стал меньше ростом, пока незваный гость выписывал круги по палубе. Побелев как мел, помощник вопросительно уставился на капитана.

– Кто? – с трудом выговорил он.

– Социально-политическая бригада. Спуститесь вниз и предупредите членов команды, чтобы не делали глупостей. А затем, как я приказывал, уведомите по радиосвязи порт.

Бермехо кивнул, однако не двинулся с места. Арраэс строго посмотрел на помощника.

– Бермехо, идите вниз. И не обмочитесь.

– Есть, капитан.

Несколько мгновений Арраэс провел на мостике в одиночестве. День был ясным, по хрустальному небу скользили невесомые перистые облачка, которые привели бы в восторг художника-акварелиста. Мелькнула мысль взять револьвер, который хранился под замком в шкафчике в капитанской каюте, но нелепость подобного поступка вызвала лишь горькую улыбку на губах. Арраэс глубоко вздохнул и, застегнув пуговицы потрепанного кителя, спустился с мостика на палубу, где ждал его старый знакомый, нежно разминая пальцами сигарету.

4

– Капитан Арраэс, добро пожаловать в Барселону.

– Спасибо, лейтенант.

Фумеро улыбнулся:

– Теперь майор.

Арраэс слегка поклонился, глядя в темные стекла, которые сбивали с толку, не позволяя проследить, куда устремлен колкий взгляд Фумеро.

– Поздравляю.

Тот протянул ему сигарету.

– Нет, благодарю.

– Отменное качество, – заметил Фумеро. – Светлый американский табак.

Арраэс взял сигарету и спрятал ее в карман.

– Хотите проверить документы и патенты, майор? Все бумаги действительны, со всеми разрешениями и печатями правительства Женералитата[10]…

Фумеро пожал плечами, равнодушно выпустив изо рта дым и с усмешкой посмотрев на тлеющий кончик сигареты.

– Не сомневаюсь, что ваши документы в порядке. А что за груз у вас на борту?

– Припасы. Медикаменты, оружие и продовольствие. И кое-какое конфискованное имущество, предназначенное для аукциона. Полная опись груза с гербовыми печатями уполномоченных чиновников Валенсии в вашем распоряжении.

– Иного я от вас и не ожидал, капитан. Однако это ваши дела с администрацией порта и таможней. А я лишь служу народу.

Арраэс спокойно кивнул, ни на секунду не забывая, что нельзя отводить взгляд от темных непроницаемых очков.

– Если майор соизволит объяснить, что ему нужно, я с удовольствием…

Фумеро жестом предложил следовать за собой, и оба неторопливо двинулись вдоль палубы. Томившаяся ожиданием команда провожала их взглядом. Через несколько минут Фумеро остановился и, сделав последнюю затяжку, выбросил окурок за борт. Облокотившись на перила, стал смотреть на Барселону так, словно видел ее впервые.

– Вы не чувствуете вони, капитан?

Арраэс помедлил с ответом:

– Я не совсем понимаю, о чем вы, майор.

Фумеро добродушно похлопал его по плечу:

– Дышите глубже. Медленно. И вы наверняка почувствуете.

Капитан переглянулся с Бермехо. Матросы из команды посмотрели друг на друга в замешательстве. Фумеро повернулся, предложив им тоже сделать дыхательное упражнение.

– И что? Неужели никто не почувствовал?

Арраэс попытался выдавить улыбку, но губы его не слушались.

– А я ощущаю смрад, – заявил Фумеро. – И не говорите, что его нет.

Капитан пожал плечами.

– Несомненно, он есть, – заявил Фумеро. – И вы его ощущаете. Как я и все вокруг. Смердит крысой. Гнусной крысой, которую вы прячете на корабле.

Арраэс, оторопев, нахмурился:

– Уверяю вас…

Фумеро прервал его, вскинув руку:

– Если уж завелись крысы, избавиться от них невозможно. Им подбрасывают яд, и они сжирают его, не поморщившись. Крысам плевать на расставленные ловушки. Их извести труднее, чем прочих тварей, потому что они трусливы. Крысы прячутся, при этом считая себя умнее всех. – Он сделал паузу, упиваясь своей речью. – Знаете, капитан, каков единственный способ вывести крыс? Как эффективно, раз и навсегда, покончить с ними?