Бывшая Ленина

Осталось понять, для чего. С Тимофеем понять не выходило.

Мало с кем выходило. Конечно, первые недели при очередном мол-челе были насыщенными и на износ, но затем все неизбежно устаканивалось: ужин, сериал под вино – и в кровать попом кверху. Зачем только Марка к маме на выходные отправляла, мог спокойно и без ущерба для детской психики соседствовать на своем диванчике.

То есть был, конечно, Рустик – веселый, неутомимый и гиперактивный. Потому что чересчур молодой, незаезженный еще. Но он затрахал во всех смыслах.

Иногда Оксана вспоминала Рустика с умилением, иногда – с легкой тоской, но в основном – с раздражением. Должен же даже мол-мол-мол-чел понимать, когда нужно, когда можно, а когда пора уже успокоиться. Спать хочется, на работу с ранья, а он опять «давай-давай». Точно соревнуется или доказывает что-то кому-то.

Тимофей, слава богу, с самого начала никому ничего не доказывал. С ним было просто и легко, иногда комфортно. Он даже бесил комфортно, обозначая для себя и остальных мягкие границы, которые никак невозможно перескочить и о которые невозможно расшибиться. Поорут друг на друга, подуются, Тимофей уйдет, скомкав бороду, Оксана всплакнет по былому и несбывшемуся, а через пару часов он прибежит с вином и креветками, она согласится отдать вечер «Нетфликсу», лишь иногда, вопреки свежей традиции диванолюбивого американского народа, перетекающему в секс, тихий и уютный, – взрослые же люди. И снова мир, покой и местами комфорт до конца выходных. Идеальный бойфренд на уик-энд.

Сегодня нетфликснуть не получилось ни в каком смысле. Оксана не возражала бы против любого, но Тимофей на полдороге опять сгинул в телефоне, а едва ступив на порог и поспешно скинув «ньюбалансы», плюхнулся в кресло-мешок и не вставал оттуда минут сорок. Он явно забыл о грандиозных планах непременно посвятить всю ночь и полвоскресенья просмотру чего-то там остро необходимого всякому современному человеку. Общался с кем-то более насущным или опять ковырял эпизоды для своих «мэш-инок».

Оксана разобрала пакеты, приготовила легкий ужин на двоих, накрыла, два раза позвала, а на третий Тимофей заткнулся наушниками. Оксана кивнула, поела, попила воды, убрала свою тарелку в посудомойку, а Тимофееву – в холодильник – и через ванную пошла спать.

Тимофей возник в спальне, когда Оксана уже засыпала, – с виноватым «ну чего ты» и боязливыми ласками. Ласки были приятны, но сон – приятней, так что Оксана, почти не размыкая губ, попросила: «Тщ-щ, завтра» – и быстро соскользнула обратно в дремоту. Тимофей не стал ни мешать, ни обижаться – в этом он был молодец. Хотя бы в этом.

Оксану разбудило солнце. Оно ловко продавилось между недосомкнутыми шторами и легло на лицо полоской, слепящей даже сквозь веки.

Оксана готова была осерчать: каждый день поднимают будильник и дураки-начальники или сослуживцы, а в последний из длинных выходных еще и природа становится предателем, – но удержала себя в расслабленно-сонном состоянии. Оно ловко подсунуло другую трактовку: зима прошла, скоро лето, солнышко гладит только Оксану, а природа шепчет ласковые обещания, которые, может, и выполнит. Стало приятно. Шепот – веток, например, – и свежесть ветерка из форточки добавили бы приятности, но ветерок на этой неделе был северо-западным, так что лучше с ним не соприкасаться.

Оксана понежилась пару минут, сладко потянулась и зевнула, чуть не вывихнув челюсть, хихикнула по этому поводу, сползла с подушки, чтобы убрать луч с лица, и стала, как в садике, подсматривать за миром одним глазом.

Мир был не таким интересным, как в садике, но довольно симпатичным. Кусок стены с дизайнерскими обоями, совсем неевклидовый от затененности и зажмуренности второго глаза, чистенькая простынь, на ней чистенький кусок крепкого плеча и клок бороды. Оксана некоторое время размышляла над тем, как этот клок мог попасть на плечо. Ни к чему не придя, вытянула руку и осторожно исследовала загадочный участок. Ага, это он съежился, а борода встопорщилась. Интересно. Только ли борода встопорщилась? Нет. Молодец.

Но не будем торопиться.

Оксана осторожно, чтобы не расплескать мление, соскользнула с постели, прошла минимальный утренний туалет, налила фильтрованной воды и, прихлебывая, провела легкую инспекцию. Тарелка из холодильника, опустев, переместилась в посудомойку, одежда была аккуратно сложена у изголовья, там же лежал телефон, поставленный на зарядку. Оксана хмыкнула. Зарядку Тимофей воткнул в тот самый удлинитель, который давеча лично отсоединил, экспериментируя с предпросмотровой перестановкой компонентов домашнего кинотеатра.

Вот и хорошо.

Оксана, опростав стакан, поставила его на пол, сняла с себя лишнее и, катая сладковатую воду во рту, осторожно, без веса, села Тимофею на бедра. Тимофей поморщился, но не проснулся – дрых самозабвенно.

Он был смешной и трогательный. Худой мальчишечка с бородой, ухоженной даже во сне. Сперва ее укладывает, потом себя.

Оксана погладила бороду, снова удивившись, какая она мягонькая и шелковистая. Грудь и живот, впрочем, тоже. Оксана погладила понастойчивей, но без фанатизма. Проснешься – твое, нет – так извини. С другой стороны, было бы интересно попробовать, пока спит…

И тут он проснулся.

Ну и так тоже хорошо может выйти. И войти. Вот так.

Тимофей замер, пытаясь сообразить, что уместней и вежливей – сохранять зажмуренную неподвижность или потихонечку продирать глаза, автономные и чумные с утра. Оксана не собиралась ни помогать ему, ни подсказывать – занята была.

Он справился сам, неплохо – как обычно, когда телефон или ноут не отвлекали. Выпрямлялся, приподнимался, поддерживал, гладил – и вдруг вздумал болтать:

– Оксан, сорян, что вчера тупил. Заказ наиважняк, сама понимаешь.

Какой заказ, хотела спросить Оксана, но тут ей стало ни до чего, и она выдохнула: «Тщ-щ».

– Они там ботов подтянули, купили, что ли… – пропыхтел Тимофей по разделениям, упорно не желая врубаться в текущий и нарастающий момент.

– Заткни-ись, – прошипела Оксана и для убедительности схватила его за бороду.

Тимофей наконец заткнулся. И стало хорошо.

Не запредельно, но вполне.

Чуть-чуть чего-то не хватало.

Будем искать, решила Оксана. И честно искала весь день, и Тимофей никуда не делся – пытался соответствовать и содействовать, спасибо забытому «Нетфликсу» и уснувшему телефону. И посодействовал-таки, до адского салюта за переносицей, трясучки и онемения.

Коли на улице некузяво, долг каждого ответственного человека – создавать весну в своей отдельно взятой квартире. А весна чреслами красна. Фу я дура, ляпну же. Спасибо хоть не вслух.

Тимофей сбежал в туалет – дотерпел, молодец, – а Оксана раскинулась на простыне как могла пресыщенно, сперва так, потом эдак. Пресыщенность не давалась. Почему-то вспомнился Митрофанов. Взгляд у него был, как у белька в ролике «Гринписа». Что-то у Митрофанова стряслось все-таки.

Ну и стряслось – нам-то что. У всех стрясывается, тем более у бестолковых мужиков средних лет. Предназначение у них такое: принимать на себя все, что стряслось, в том числе с другими, метаться, пить горькую, в лучшем случае пивасик под футбик, голосовать за кого скажут, ругать кого покажут, ненавидеть всех вокруг, щемить жен, орать на детей, указывать, что меня вот тоже били, и ничего, нормальным человеком вырос, и помирать от инфаркта в сорок пять, так и не поняв, что никакими нормальными они не выросли, что именно они пролюбили все полимеры и что единственный шанс выжить у нашего мира связан именно с тем, что их дети не будут похожими на таких вот отцов.

Марк не был похож на своего отца, что Оксану радовало. А у Митрофанова, интересно, есть ли дети и похожи ли они на отца?

Хотя ну его. Чего на ерунду отвлекаюсь, в самом деле. У меня выходной, и провести его надо до синяков на тазовых костях и состояния общей стертости и высушенности, чтобы потом полгода не отвлекаться.

Между прочим, мысль, подумала Оксана, воодушевляясь, и хищно уставилась на дверь ванной.

Вот тут Тимофей и обнаружил, что его любимый телефончик помалкивает не от малотемья и занятости менее близких контактов разных степеней, а оттого, что разрядился и сдох.

Наблюдать за тем, как Тимофей злобствует и суетится, было забавно, а его самого – даже немножко жалко. Впрочем, подзарядив телефон, Тимофей сразу успокоился. Оказывается, мир без его участия не взорвался. Тимофея лично ждал, не иначе.

Оксана постаралась, чтобы до понедельника не дождался.

Так мы тебя и спасаем, дорогой мир, подумала она снисходительно.

Мир не оценил.

Глава третья

– Мамуль, привет! С юбилеем вас!

– Ой, Сашенька, золотце, здравствуй! Помнишь, умничка, спасибо тебе. Как ты, не болеешь?

– Не, все нормально. Мамуль, а ты где? Я там вам подарок с курьером отправила, надо, чтобы встретили.

– Ой. А я хотела… А когда он придет?

– Да вот сейчас уже звонить будет. Я специально на вечер заказала, чтобы дома кто-то был. Вы же дома?

– Я это, в магазин… Я сейчас буду, такси беру. Ты чего как-то в нос говоришь? Простыла?

– Да не, просто холодно, это шарф.

– В Сарасовске еще холодно? Батюшки. Приезжай домой поскорей, тут уже все цветет почти.

– О да, цветет и пахнет, как это самое. Мамуль, ну ты когда будешь, что сказать-то? Он к подъезду подойдет.

– Все-все, пять минут, нет, семь. Такси беру и домчусь.

Она домчалась через десять минут и сразу накинулась на постороннего дедка, который имел неосторожность брести мимо дома с большой коробкой и букетом цветов. Саша настолько увлеклась экономией дыхания – сладкая вонь со свалки пронизывала шарф и скрученный капюшон, выедая глаза, – что услышала самый финал представления: дедок вскрикивал: «Женщина, что вы хотите?», а мама громко поясняла: «Я Елена Игоревна, вот паспорт!»

Саша поспешно выскочила из-под козырька подъезда и резко остановилась, чтобы не столкнуться с мамой, которая уже оставила свою жертву и с топотом устремилась к дому, поводя головой и громко бормоча: «Может, у подъезда». За пару шагов до Саши она тормознула, раскинув руки, похлопала ресницами и взвизгнула:

– Саша!

Она принялась мять и обцеловывать дочь поверх шарфа и шапки. Саша почти с ужасом заметила, что маму бьет крупная дрожь, а из глаз просто льются слезы.

– Мам, ты что, ну хорошо все, ну не плачь, а то я тоже зареву, – бормотала Саша, хотя на самом деле уже ревела, а мама звучно чмокала ее и тискала, время от времени отстраняя, чтобы рассмотреть, неразборчиво промычать: «Красивая какая!.. Приехала, умничка!.. Не предупредила, балда, у нас же и угостить нечем!..» – и целовать дальше.

В себя мама пришла только дома, как только решила, что ребенок голоден, а кормить нечем, и суматошно убежала на кухню, – но и оттуда продолжала выкрикивать экспрессивные лозунги под грохот, стук ножа и шипение масла, а каждые полторы минуты и выскакивала чертиком, чтобы умильно рассмотреть дочь или обнять ее, чудом не цепляя ножом либо лопаткой для перемешивания. Саша хихикала и терпела, отвечая невпопад. Мама все равно поймет и запомнит как надо – она не папа, – а потом еще, как в школе, повторит пройденный урок, перечислив все, что услышала, в логическом и хронологическом порядке, а Саше останется кивать и поддакивать или резко протестовать, чтобы мама не утвердилась в длинной, сложной, логически безупречной и совершенно неправильной версии, вывязанной из слов собеседника, его умолчаний, реакций и собственных додумываний. Саша к этому давно привыкла, не так давно перестала беситься, а за последние месяцы даже соскучилась.

Ничего не изменилось. Дома было пронзительно чисто и очень жарко, зато пахло не улицей, а ванилью и мятой.

Мама усадила Сашу за стол, набуровила с горкой миску щей («Ешь-ешь, раз замерзла», «Да не замерзла я, просто нос прикрывала, чтобы свалку вашу не нюхать», «Маме соврала – все теперь, ешь»), выложила на блюдце стопку шипящих еще гренок, села напротив, навалившись грудью на сложенные руки, так, что стол привычно скрипнул, и очень ловко – как только она умеет, ей бы summary для научных сборников писать, – пересказала ее, Саши, жизнь в последние месяцы. Саша поперхнулась только на тезисе про личную жизнь, но не успела ни выпалить опровержение, ни просто прокашляться. Мама с улыбочкой продолжила без паузы:

– Никто никого не послал, с Гошей у вас все сложно, но учеба сложней, а вот Максим забыт, я поняла. Ты девушка серьезная, поэтому с матстатом разобралась и все хвосты закрыла. Других почти и нет. Верю-верю, ешь давай. Так что стипендия будет, и вообще денег хватает, за квартиру с Ксюшкой платите вовремя, питаешься в столовой, в кафе с подружками ходите, и я тебе завтра на карточку чуть подкину, ешь-ешь, а что папа подкидывает, меня не касается, это ваши с папой дела.

– А папа-то когда придет? – спохватилась Саша, отдуваясь. С нее текло, хотя и кофту, и свитшот она сняла сразу.

Мама очень уверенно рассказала, что у папы очередной аврал, так что он всю неделю приходит в ночи. Саша этим вполне удовлетворилась, но черт ее дернул предложить позвонить: узнает, что дочь нагрянула, и сумеет прийти пораньше. Мама, кивнув, взяла телефон и на миг зависла, глядя в экран. Саша поняла, что дело не в одном аврале, и поспешила сменить тему. Не самым удачным способом. Бабу вспомнила.

Мама расплакалась, стала рассказывать, как все было неожиданно, как жаль, что Саша сама приехать не смогла, и как мама простить себе не может – не увидела и не поняла, что бабушка готовится помирать. Никому не сказала, ни мне, ни папе, и делать ничего не стала, даже пытаться.

Саша, держась из последних сил, сказала, что, может, и правильно баба сделала. Может, и правильно, согласилась мама, скривившись, но вот здесь – она постучала кулаком – жжет и болит. Вылечиться, говорят, шансов уже и не было, только мучилась бы. Но сказать друг другу столько не успели.

– И так же знаем, – пробормотала Саша.

– Когда знаем, когда нет, а сказать лишним не бывает, – ответила мама решительным тоном, не совпадавшим с ее заплаканным лицом. – Особенно когда долго рядом друг с другом… Ой, забыла. Сейчас.

Она вышла из кухни и почти сразу вернулась с красной коробочкой, которую сунула Саше.

– Вот, от бабушки.

Саша открыла коробочку и заревела.

– Мне лет пять было – я их нашла и надеть хотела, а уши не проколоты, ходила полдня, вот так у мочек держала. Баба сказала: проколешь – подарю. Помнишь, я тебя потом месяц доставала – пошли прокалывать?

– Ну, теперь, может, проколешь. Или как хочешь, сама смотри – можно в кулончик переделать.

– В два, один запасной. Видишь – не забыла, а ты говоришь, слова. Такое вот, это же всех слов важнее.

– Слова, Саша, тоже важны, тем более – я не договорила, – когда столько лет рядом. Это когда молодой, признаёшься в любви и прочем легко и просто, а когда пожил, и рядом с кем-то много лет, кажется, что глупо ему рассказывать: я же потому с тобой живу или общаюсь, что люблю-люблю и все такое, чего болтать. И слова истертые, и звучат не по правде. Но если по правде – говорить надо. Мы ж люди, Саш, мы от животных этим отличаемся.

– А-а. Я-то все понять не могла чем, а вот оно, оказывается, – отметила Саша, отсмаркиваясь.

Мама не смутилась и не возмутилась, конечно.

– Стало быть, не зря приехала – важную вещь поняла. А вот и папа.

Саша, подумав, выскочила в прихожую первой – мама не только пропустила ее, но и задержалась на кухне: еле слышно зашумел кран, и вода плескала.

Папа уже вошел и снимал ботинки. На Сашу он не обратил внимания. Даже головы не поднял. Саше это не понравилось. Неправильно это – не обращать внимания на того, кто тебя встречает, особенно если заходишь с вонючего холода в тепло, пропахшее щами и гренками так, что хоть ложкой цепляй и ешь.

Саша выразительно кашлянула. Папа не спеша поднял голову и застыл. Глаза у него дернулись и за миг поменялись так, что страшно – чуть ли не в форме и цвете. Саша хотела что-нибудь сказать, но папа шагнул к ней, сгреб в объятие, чуть сгорбившись, прижался виском к виску и замер не дыша. Саша покосилась на маму – та стояла поодаль, кивая и вытирая слезы, – и обняла папу в ответ. Плечи и спина у папы под пальто были как из гипса. Пахло от него немножко одеколоном и очень заметно – усталым несвежим мужиком, шедшим через свалку. Здесь, наверное, ото всех примерно так пахло.

– Пап, я вот приехала, – пробормотала Саша, сообразив, что он может простоять так всю ночь – или до обморока, потому что по-прежнему не дышит.

– Санька, балда, – сказал папа тихо.

– Пап, ты голодный, наверное. Пошли, там мама столько всего приготовила.

Папа кивнул, отстранился, снял пальто, аккуратно повесил его в шкаф и ушел в ванную.

Саша посмотрела на маму. Мама чуть развела руками и негромко сказала:

– Вот так пока. Пошли на кухню, там котлеты еще.

За ужином папа был почти обычный – жадно ел, слушал молча, но внимательно, иногда кивая, пару раз задал уточняющие вопросы, но на маму не смотрел – даже когда она помогла Саше выпутаться из слишком затейливой формулировки. Мама замолчала и отвернулась к окну. Саше стало неловко. Она бодро сказала:

– Я чего приехала-то. Поздравить на самом деле.

Она выскочила в прихожую, извлекла из рюкзака коробку, осторожно вытянула из нее бумажный кокон, оттуда – вазу и торжественно вернулась на кухню.

– Вот. Двадцать лет, фарфоровая свадьба. Я понимаю то, что вы не празднуете, но как человек, который, это самое, имеет большие основания радоваться и так далее, – дарю. С благодарностью.

Саша поставила вазу на стол и принялась объяснять про значение рыбок, про аллегории долгого счастья и про мастера. Папа потрогал блестящий бок вазы, кивнул и сказал:

– Лучше бы ты на Двадцать третье…

– Очень красиво, Саш, чудо просто, – поспешно заверила мама. – А я про мастера этого слышала, читала то есть. У него выставка в Сарасовске как раз была, там и купила, да?

Саша пожала плечами, глядя на папу. Папа поднял и поспешно опустил глаза, вздохнул и занялся аккуратным сбором оранжевого бульона с донышка в ложку.

– Ладно, я помчалась, в общем, – бодро сообщила Саша.

Родители выпрямились, болезненно стукнулись взглядами и уставились на Сашу. Она торопливо продолжила:

– Ксюха ждет, мы договорились, у нее с утра там, это самое, день факультета, и заодно Масленица, с таким опозданием вот, все сразу, девчонок припахали блины печь, Ксюха, дурочка, сама сказала то, что напечет, а на самом деле нет, потому что не умеет, поэтому ко мне: «можно, пожалуйста», ныла, ныла, ну пришлось, короче, так что я сейчас рвану, ей с утра уже надо, я велела все купить, сейчас примчусь, тесто заведем, потом вместе и пойдем на этот день факультета, там программа прямо грандиозная.

– Так у нас же тоже… – начала мама.

– Так не торжества же, а я уже поздравила, да?

– Да, спасибо, очень приятно, – согласилась мама тихо и умоляюще повысила голос: – Переночуй, куда на ночь-то. И электрички не ходят уже.

– Да тут ехать полчаса максимум, а утром и днем как раз дольше будет.

– А у нас и ехать не надо, – неожиданно вступил папа. – Чего спешить-то? Сейчас с мамой вместе напечете или мама сама, да, Лена?

Мама поспешно закивала. Папа продолжил:

– Ей это без проблем, она ж… Да, а с утра встанешь и рванешь к Ксюшке. Места у нас полно, твоя кровать застелена. А хочешь – можешь к бабушке… Бывшая Ленина твоя теперь, так, Лен?

Он требовательно посмотрел на маму. Мама на миг поджала губы, с усилием рассмеялась и сказала:

– Конечно. И ходу тут пять минут, папа отвезет. Пора в наследство вступать.

– Нет! – выпалила Саша, подумала, что надо бы помягче, но не придумала как, просто повторила чуть тише: – Нет.

И помотала головой.

Мама с папой опять переглянулись так, что стало больно. Мама нерешительно уточнила:

– То есть прямо сейчас уже едешь?

– Ага, такси же сразу подойдет, да? – Саша открыла приложение в телефоне, несколько раз тюкнула пальцем по экрану и торжествующе констатировала: – Вот, через три минуты, ехать тридцать семь минут, триста сорок рублей, ерунда.

– Так, – решительно сказала мама, вставая. – Обожди вызывать, не три минуты, а чтобы пять-семь. Я котлеты соберу.

– Мамуль, ну какие котлеты, я же к Ксюхе, у нее завтра стол и вообще!

– Стол завтра, а ужинать сегодня, и завтракать тоже, завтра то есть, – отрезала мама. – Щей налить? У меня бидончик специальный есть.

От щей Саша отбилась, от остального не смогла – в том числе и от того, чтобы папа довел ее до такси. В лифте они молчали. Саша сперва пыталась понять, не сильно ли обиделась мама – вроде нет, и обнимала на прощание как обычно, а то ведь она и обнимать, и молчать умеет с особым значением, не забыли, – потом попыталась завязать узелок на оперативке: позвонить Ксюхе, едва сядет в такси, – а то нагрянет как снег, а у той опять кавалеры, раз соседка свалила, и сиди всю ночь на кухне, чтобы не слушать, как охают и хихикают. Любоваться, как в трусах на кухню за пивом выбегают, все равно придется. Хотя Ксюха, конечно, скорее сама на балконе ляжет, чем Сашу обидит. Или между собой и кавалером положит, легко. Девушка с высочайшей оценкой подружеского долга.

Саша усмехнулась и поспешно натянула на нос шарф. Они уже вышли из подъезда. Ветер с вечера переменился, дул теперь не с северо-запада, а почти с юга, так что свалочная вонь должна была ослабнуть – но после домашних ароматов и облегченная версия смрада проткнула Саше переносицу вместе с глазными яблоками.

Настроение упало. А папа добил.

В двух шагах от уже подъехавшего такси он придержал Сашу за руку. Саша решила, что это знак для прощального объятия, но папа отстранился и сказал:

– Саньк, бывшая Ленина правда теперь твоя, ты имей это в виду.

Саша закивала и торопливо пробормотала:

– Ага, спасибо, но я где, а она тут. Пусть стоит пока, ждет, что ли.

– Да и я вот про это, – сказал папа, странно косясь по сторонам. – Чего ей стоять. Можно же сдать, ты не против?

Саша пожала плечами, а папа продолжал:

– Ну или другие варианты… Если человек будет жить – ты не против?

Саша насторожилась.

– Пап, какой человек? Знакомый, в смысле? Если вам нужно, то ради бога, конечно…

– Может, знакомый. Может, и я сам. Можно?

Он наконец посмотрел на Сашу, и опять глаза его были другими.

Саша сморщила нос, чтобы не заплакать, и хотела спросить: «Пап, ты мне мамку новую нашел, что ли?», но спросила другое, очень медленно и ровно:

– Пап, ты хочешь, чтобы у меня была семья, дети, муж, и так всю жизнь?

Папа неуверенно улыбнулся, и лицо его снова застыло. Саша пояснила:

– Не сейчас, в смысле, а вообще – то, что с любимым человеком до старости вместе, внуки, там, и так далее?

– Санька, ты дура, что ли? – уточнил папа. – Что за вопросы?

– Ну вот. И я хочу, честно. Не пугайся, нету пока такого человека, вы первые узнаете, если будет. Но просто… Короче, Лизка мне говорила то, что если родители в разводе, то и дети обязательно разведутся. И она…

– Дура твоя Лизка.

– И она права, наверное. Анька – помнишь, классом старше училась – она в разводе уже, и Кирилл ваш, которого вы мне в пример всё, и… Короче, это правило такое: если родители курят, то ребенок у них может быть некурящим, но на самом деле нет, исключение подтверждает, а курить почти каждый будет.

– Так мы не курим…

– А если родители развелись, то и ребенок разведется. И знаешь, пап, в чем разница между мной и тобой, ну и мамой? У тебя родители не разводились. У мамы тем более, там сложно, я помню. Но если вы разведетесь, то это только ваша вина будет. А если я разведусь – то это вы виноваты. Ты уж прости, но только так получается.

– Саньк, так нечестно, – негромко сказал папа.

– А то, что так, – честно? – спросила Саша тоже негромко.

Папа помолчал, с тоской посмотрел на удивительно чистое, не совпадающее с запахом небо и на окна своего дома и сказал:

– Не могу я больше, Санька. Ты же видишь, какая она.

– Какая? – спросила Саша зло.

– Ладно, – сказал папа. – Понял я. Забыли.

Он поцеловал Сашу в скулу между шапкой и шарфом, махнул рукой, поворачиваясь, но вдруг замер и сказал себе в ноги:

– Душно мне, Саньк. Не могу больше.

Саша заплакала.

Папа продолжил:

– Санька, я постараюсь. Честно. В любом случае, как уж ты сказала: вы первые узнаете.

Он снова крепко, как в прихожей, обнял Сашу, сгорбившись над нею, словно защищал от обманчиво чистого неба, и прижавшись виском к виску.

– Пап, я тебя люблю, – прошептала Саша, и он кивнул, оторвался от нее и пошел к подъезду.

– Папа, мама хорошая, она тебя любит, – сказала Саша вслед.

Папа, кажется, не услышал.

Глава четвертая

К субботе Оксана поняла, что Тимофей ей надоел.

Новое знание слегка напугало. Такого раньше не было – ни с Тимофеем, ни с Рустиком, ни с кем-то еще. Привычной была другая схема, в рамках которой надоедали или сразу были неприятны малознакомые люди, претендовавшие на часть жизни или времени Оксаны – ну и на что они там обычно претендуют. С ними справляться Оксана умела. С Рустиком, который мешал и в какой-то момент стал просто поперек, тоже – разбежаться проще и удобнее, чем чувствовать себя участницей собачьей свадьбы: лохматой такой участницей, склещенной, нелепой, на которую глазеют все вокруг. На самом деле никто не глазел, конечно, но Оксане и себя хватало, собственного трезвого взгляда, который однажды прорезался и заставил не возгордиться в очередной раз без особой причины, а устыдиться и ужаснуться.