Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность

Алексей Тихонов

Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность

Биографический очерк А. А. Тихонова

С портретом Боккаччо, гравированным в С. – Петербурге Константином Адтом

Место Боккаччо в истории литературы (Введение)

То, что называется в истории Средними веками, считается по справедливости временем мрака и невежества. Грубое господство феодалов, безнаказанный разбой, междоусобицы, зверские пытки и сжигание на кострах мнимых колдунов и колдуний, войны с еретиками, суеверия в общественной и государственной жизни, магия как наука, астрологи как непогрешимые предсказатели будущего, – вот картины, которые рисует нам воображение при напоминании о Средних веках.

Не говоря уже о низших сословиях, даже феодалы, занятые войнами и турнирами, большею частью не умели ни читать, ни писать. Просвещение сосредоточивалось тогда исключительно в руках духовенства. Монастыри считались хранителями всех ученых сокровищ. Отсюда и вся наука того времени носила богословский характер. Латинский язык был всегда языком католического богослужения, и потому тогдашние ученые, схоластики, писали только по-латыни, – хотя довольно грубо и неумело, – и занимались преимущественно догматами религии, которые они основывали на Евангелии, на сочинениях отцов церкви и отчасти на философских сочинениях Аристотеля, дошедших до них в латинском переводе. Все, что не согласовалось с этими догматами, признавалось ересью, и еретическим сочинениям грозило сожжение. Представителями поэзии были только трубадуры и миннезингеры. Все, что составляло изящную литературу древних Греции и Рима, было более или менее тщательно позабыто, и воспоминание о языческих божествах считалось греховным.

Книги существовали тогда только рукописные, на пергаменте, и поэтому являлись чрезвычайной и дорогой редкостью. Если монастыри в своих библиотеках и сохранили нам часть древних книжных сокровищ, то, как знать, не большую ли их часть они растратили. Недостаток в пергаменте, бедность и невежество некоторых благочестивых затворников породили, как известно, массу палимпсестов – рукописей по стертому. Творения древнего гения – быть может, лучшие, драгоценнейшие – стирались с древних свитков, и на вымытом пергаменте писались служебники и псалтири, а иногда из листов пергамента древней рукописи, наклеивая их один на другой, делали крышки переплетов для позднейших книг. Если бы изобретение бумаги и книгопечатания не положило конца этому расточению сокровищ прежней учености, кто знает, сколько бы их еще погибло таким образом.

Но, прежде чем с эпохой великих изобретений и открытий началась новая история, уже конец Средних веков ознаменовался стремлением снова вызвать к жизни лучшие стороны угасшей древнеримской и греческой образованности, и это пробуждение могло совершиться, конечно, скорее всего там, где памятники древней архитектуры и быта, не сокрушенные веками, служили как бы связью между потомками и предками – в Италии. Как будто после долгой темной ночи забрезжило наконец утро, – так знаменательная в истории человечества эпоха Возрождения наук и искусств охватила сначала Италию, а потом и другие, смежные с ней страны. Поднявшаяся тогда из глубин древнего мира могучая волна прежней образованности и культуры раскатилась далеко, и зыбь, вызванная ею в жизни новых народов, чувствуется еще и до наших дней.

Началось прежде всего с тщательного изучения латинских, а потом и греческих писателей, не имевших ничего общего с тогдашним суровым богословием и схоластикой, а под этим влиянием последовало и процветание наук и искусств. Люди, изучавшие древнюю классическую литературу, сбросив долгий гнет средневекового монастыря, искали свободы и простора человеческому духу и обратились к изучению собственно человека (homo) на земле и всего к нему относящегося, всего доступного свободному пониманию простым человеческим разумом; поэтому их, в отличие от прежних теологов, и называли (от homo, humanus) гуманистами, науки, которыми они занимались, – гуманитарными, а все умственное движение той эпохи – гуманизмом, явившимся в то же время антитезой, противовесом обскурантизму Средних веков. Каковы бы ни были ошибки гуманистов, впадавших иногда в крайности в своих воззрениях, они могут найти себе извинение в крайностях противоположного характера, с которыми гуманистам приходилось бороться.

Хотя довольно широко распространено мнение, что умственное движение эпохи Возрождения вызвано греческими учеными, рассеявшимися по Европе после падения Византии и перекочевавшими главным образом в Италию, но в действительности оно началось в Италии гораздо раньше, и если между этими греческими изгнанниками мы не находим ни одного особенно выдающегося, то, с другой стороны, Италия дает нам три громких имени: Данте, Петрарка и Боккаччо могут быть названы настоящими отцами гуманизма. При этом Данте является как бы предтечей и провозвестником, Петрарка – пророком, учителем, основателем школы, а Боккаччо – его ближайшим помощником и апостолом. И хотя все трое шли неодинаковыми путями, значение их в истории тогдашней литературы одинаково важно.

Но Данте, выбравший себе образцом и учителем Вергилия и руководимый им во время путешествия по аду и чистилищу, является все еще лишь теологом своего времени, и его знаменитая поэма полна католической догматики. Он еще охотно погружается в самые тончайшие хитросплетения теологии, и в нем еще сильно отвращение богослова к еретикам и сектантам. Мы не будем останавливаться здесь на его «Божественной комедии»; отметим лишь важное значение того обстоятельства, что она написана на итальянском языке, а не на латинском, считавшимся исключительным языком образованного класса. Отступая в этом случае от обычая, избирая для своего творения «вульгарный» язык, Данте дал большой толчок развитию итальянской литературы и вместе с тем, увеличив круг своих читателей, обеспечил своей поэме бессмертие. Когда друзья упрекали его за то, что он свое великое творение облекает не в надлежащее одеяние, разумея под этим итальянский народный язык, Данте с гордостью заявлял им, что он именно хочет этому презираемому языку сделать честь, избирая его выразителем своих великих идей. И он был тысячу раз прав, потому что в латинском языке, как показал опыт, ни он, ни другие никогда не могли возвыситься до классических образцов древности, и все произведения средневековой латыни не имеют никакой художественной ценности, а лишь историческое значение по их содержанию. Гораздо важнее было усвоение духа языка и произведений древности и применение его к новым формам жизни.

Настоящее воскрешение древних классиков со всеми их особенностями начинается Петраркой. Говоря о Боккаччо, нельзя не остановиться на Петрарке, имевшем на него огромное влияние как своими произведениями, так и личным общением. Сказанное о Петрарке будет пояснять многое в дальнейшем изложении жизни и деятельности Боккаччо.

Заслуга Петрарки заключается более всего в вызванном собственно им движении гуманизма. Он не только воскресил лучшие стороны древнего духа, но повел их в битву с окружавшим его современным миром и провидел уже в этой борьбе зародыши лучших дней в грядущем. Его гений дал направление многим позднейшим талантам, и хотя он во многих знаниях был впоследствии превзойден своими последователями и подражателями, но лишь в таком же смысле, как любой ученик нашего времени знает топографию Америки лучше, чем знал ее Колумб. В истории умственного развития человечества имя Петрарки всегда останется звездой первой величины.

В то время еще нужно было отстаивать для поэзии самое право на существование. Поэтов называли людьми, избравшими своей профессией вымысел, следовательно, ложь. Древних поэтов считали наставниками во всякой мерзости и совратителями в язычество. Даже Вергилий многими не исключался из общей оценки такого рода. Чтобы защищать древних поэтов, Петрарке приходилось приводить, например, такие доводы, что-де и отцы церкви, если бы не изучали древних ораторов, не могли бы быть столь красноречивыми в борьбе с еретиками, что сам Христос говорил притчами, а это и есть поэзия в аллегорической форме. Петрарка, всей своей славой обязанный поэзии, защищал ее всегда с той горячностью, с какой защищают только свое собственное, близкое к сердцу дело. Юношей выступил он на эту борьбу, и старость застала его все еще борющимся. И потом сотню лет еще продолжали дело защиты поэзии его ученики против все тех же врагов и почти тем же оружием, теми же аргументами. Церковь же и схоластики с озлоблением и ненавистью защищались против нового пришельца – светской поэзии, – пока наконец не были вынуждены принять его, дать ему место и право воздействовать на умы и сердца людей, дотоле исключительно им подчиненные.

В 1353 году приезжал в Авиньон, тогдашнюю резиденцию пап, где находился и Петрарка, – знатный византиец Николай Сигерос, для переговоров о соединении церквей греческой и латинской. Петрарка, поглощенный тогда мыслью о разыскании всех потерянных рукописей Цицерона, поклонение которому у него доходило до степени чуть ли не религиозного культа, обратился к Сигеросу с просьбой по возвращении в Византию поискать там заветные рукописи. Сигерос не нашел ничего, но зато прислал Петрарке в подарок экземпляр песен Гомера. И, несмотря на отчуждение, которое существовало тогда между двумя церквями, несмотря на веками укрепившуюся ненависть к схизматикам, восток и запад протянули на этот раз друг другу руки, и первым связующим звеном между ними явился певец Илиона. Этот экземпляр Гомера был первым беглецом, спасавшимся из Византии от угрожавшего востоку варварства турок. Петрарка принял его с распростертыми объятиями и, хотя едва мог читать его, стал ревностно пропагандировать изучение греческих писателей, помня, как высоко ценили Гомера римляне. С тех пор началось общение между Италией и Византией, имевшее такие огромные для просвещения последствия.

Являясь проповедником гуманизма и обращения к древним образцам, Петрарка резко нападает на всю науку схоластиков, называя ее кучей мусора, в которой скрыты лишь ничтожные крупицы золотой правды и мудрости, считает ее вредной и требует беспощадного ее устранения. Только то, что имеет непосредственное отношение к человеческой жизни, кажется ему важным и достойным изучения. Он упрекает схоластиков в том, что они сделали из искания правды, из науки ремесло для добывания денег, торгуя ей как товаром; он нападает на тогдашние университеты, облекающие невежд и глупцов степенями магистров и докторов; он нападает на астрологов, гадающих по звездам о судьбе народов и не знающих о том, что происходит вокруг них; на философов, проповедующих добродетель и мораль и не исполняющих в жизни того, что они проповедуют; на богословов, обратившихся в диалектиков и софистов: они не хотят быть любящими Бога детьми и созданиями его, а знатоками его свойств, и то лишь хотят не столько быть, сколько казаться таковыми; шарлатаны-доктора, алхимики, юристы, знавшие наизусть кодексы законов и не понимавшие философского смысла прав человека, – словом, люди всех профессий, не доверявшие тому знамени гуманизма, которое поднял Петрарка, нашли в нем фанатического преследователя.

Нужно было иметь много отваги, чтоб решиться выступить с такой проповедью, когда астрологи были важными персонами при дворах владетельных особ, а сами богословы поддерживали целый ряд суеверий в народе. В университетах Падуи и Болоньи были кафедры астрологии, и Петрарка недаром называл их рассадниками невежества и указывал им на то, что еще Цицерон возвышался над суевериями толпы, верившей в пред сказания авгуров.

Петрарка хотел, чтоб науки и философия имели своей задачей не пустые, отвлеченные понятия, а служили бы подъему нравственности и духа человека. Понятие о философии переходило у него в мораль. Настоящий философ представлялся ему в то же время истинным христианином. Нападая на тогдашних богословов и взывая к древним философам, Петрарка является в то же время апологетом христианства, которое он стремится очистить от всего, что к нему в разные времена приметалось из языческих суеверий, от диалектики и софистики невежественных схоластиков. Он ищет для себя лично непосредственного откровения только в учении Христа и ревностно защищает христианство, такое, каким он его понимает, от нападок, устремленных на него со стороны существовавшей в то время секты аверроистов: так называли последователей одного арабского философа, по духу своего учения и по образу их жизни называвшихся также атеистами и эпикурейцами. Против них Петрарке пришлось долго защищать христианское учение, и он говорил при этом, что их кощунство всегда подогревало в нем ослабевавшую в борьбе энергию. Хотя у своих любимых древних философов он встречается с другими, чем у христиан, понятиями о божестве, с понятиями языческими, но там он не находит кощунства, потому что христианское учение было им неизвестно, аверроисты же являются для него злейшими врагами. Нужно заметить, что в этой борьбе с аверроистами за христианство замешался в значительной степени и личный элемент: аверроисты насмехались над Петраркой, не признавая его учености, причем славолюбивый Петрарка не раз высказывал, что они затеяли весь спор с ним из зависти к его славе, и, понятно, тем ожесточеннее нападал он на своих противников.

Доходившая почти до болезненности любовь к славе, и в особенности к славе в потомстве, была у Петрарки отголоском его занятий классической древностью. Древнее, благородное славолюбие, ради которого люди самоотверженно шли на геройские подвиги, было не согласно с духом христианского смирения и мало-помалу было позабыто, исчезло из обращения. Оно воскресло вновь в Петрарке, страстно искавшем славы в потомстве, подобно его излюбленным героям древности. Вместе с этим Петрарка является и праотцом индивидуализма. Средневековый быт, отчасти под влиянием великого переселения народов, создал повсеместно общинное устройство: союзы, корпорации, цехи, рыцарские и монашеские ордена подавляли всякое проявление индивидуальности; люди жили и работали только в интересах и интересами общины, к которой принадлежали; жизнь масс была с внешней стороны до крайности однообразна, и если отдельные из них и выделялись, то лишь как первые между равными, как выразители мнений, желаний и целей своих единомышленников, от которых они так или иначе зависели, выступали представителями своего сословия, своей касты, а не как личности. Петрарка же, на том поприще изучения классической древности, которое он избрал себе целью жизни, никому ничем не обязанный, кроме самого себя и своих любимцев – древних мудрецов и поэтов, ни с кем в этих занятиях не связанный, ни от кого в них не зависевший, – Петрарка работал только по собственному побуждению и ради собственной славы. Везде на первом плане у него была его собственная личность. В Данте, одиноко бродящем вдали от шумной толпы, уходящем мечтой в загробный мир от мира живущих, над которыми он чувствует свое превосходство, мы видим уже начало новейшего индивидуализма, долженствовавшего сменить средневековую общинную безличность. У Петрарки этот индивидуализм проявляется ярче, разнообразнее и активнее. Не только сам он стремится выдвинуться из толпы,

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.