Жасминовые тирсы наших первых менад[1] примахались быстро. Они давно уже опущены и – по всей линии. Отошли и иноземные уставщики оргий. Один Малларме – умер, и теперь имя его, почти классическое, никого уже не пугает. А другой – Маврикий Метерлинк – успел за это время обзавестись собственной «Монной Ванной», и стилизаторы «Синей птицы»[2] уже не вернут нам его нежных лирных касаний. Три люстра едва прошло с первого московского игрища,[3] а как далеко звучат они теперь, эти выкликания вновь посвященной менады!

Мертвецы, освещенные газом…Алая лента на грешной невесте.[4]

«Серебрящиеся ароматы»[5] и «олеандры на льду»[6] – о, время давно уже смягчило задор этих несообразностей. А то, что было только книжным при своем появлении, получило для нас теперь почти что обаяние пережитости,

Пускай самая короткая из поэмО, закрой свои бледные ноги![7]

навеяна стихами Малларме

О la berceuse avec ta fille et l'innocenceDe vos pieds froids -[8]

дымка раздражения, которая вокруг нее скопилась, заставляет думать, что в жасминовом тирсе было, пожалуй, и немного крапивы.

Современная менада уже совсем не та, конечно, что была пятнадцать лет назад.

Вячеслав Иванов обучил ее по-гречески. И он же указал этой, более мистической, чем страстной, гиперборейке пределы ее вакхизма.

Бурно ринулась МенадаСловно лань,Словно лань,С сердцем, вспугнутым из персей,Словно лань,Словно лань,С сердцем, бьющимся, как соколВо плену,Во плену,С сердцем яростным, как солнцеПоутру,Поутру,С сердцем жертвенным, как солнцеВвечеру,Ввечеру…[9]

Эти победные кретики[10] четных строк, которые мало-помалу ослабевают в анапесты (во плену, поутру, ввечеру) – поистине великолепны. И «Вакханку» охотно декламируют в наши дни с подмостков.

А кто не оценит литературной красоты и даже значительности заключительных строк новой оды с ее изумительным, ее единственным на русском языке не окончанием, а затиханием, даже более – западанием звуков и символов:

Так и ты, встречая бога,Сердце, стань,Сердце, стань.У последнего порогаСердце, стань,Сердце, стань.Жертва, пей из чаши мирнойТишину,Тишину…Смесь вина с глухою смирнойТишину,Тишину…

Вам, конечно, чудится здесь символ сознанных сил и власти над настроением. Но мне – бог знает почему – жалко той наспех обученной ритуалу и неискусной в самом экстазе менады, про которую когда-то уверяли, что она видит

Фиолетовые рукиНа эмалевой стене.[11]

Эти годы давно канули в вечность, и мы уже не умеем быть дерзкими. В самом вызове мы стали или равнодушны, или педантичны.

Вот пьеса Бальмонта в одном из его последних лирических нагромождений («Птицы в воздухе», 1908 г.).

Ты хочешь убивать? Убей.Но не трусливо, торопливо,Не в однорукости мгновенного порыва,Когда твой дух – слепых слепей!Коль хочешь убивать, убейКак пишут музыку – красиво.[12]

Тут, конечно, почувствуешь прежде всего не дерзость, как таковую, по существу – дерзость. И вовсе не в том дело, что на место Моисеевой заповеди самовольно выскочило какое-то «убей». Мало что ли мы их переварили за последние годы, всех этих tue-la, tue-le, tue-les.[13]

Но не поражает ли вас в пьесе полное отсутствие экстаза, хотя бы искусственного, подогретого, раздутого? Задора простого – и того нет, как бывало:

Хочу одежды с тебя сорвать![14]

Напротив, в строчках засело что-то серьезное, вяло-учебное.

Я не смеюсь над лириком, который до сих пор умеет быть чарующим… Я хочу только сказать, что ему – этой птице в воздухе – просто надоело играть тирсом.

Валерий Брюсов… В последнем отборе, в новой и строжайшей дистилляции своих превосходных стихотворений этот неумолимый к себе стилист оставил пьесу с рифмами толщиной в четыре и даже пять слогов:

Холод, тело тайно сковывающий,Холод, душу очаровывающий. .Снег сетями расстилающимисяВьет над днями забывающимися,Над последними привязанностями,Над святыми недосказанностями!

Я понимаю, что дело здесь вовсе не в кунстштюке. Тем более, что, в сущности, его и нет.

Но с какой стати показывает поэт, что он не боится аналогий с учебником русской этимологии? Разве это – не своего рода педантизм? Валерий Брюсов не отступает, даже замыкая свои строки такими наборами слов, как

. смерть и тишина. твердь и в ней луна…[15]

перед ритмическим соседством с самой разухабистой гармонной литературой вроде:

Ах вы, Сашечки-канашечки мои,Разменяйте вы бумажечки мои!

Не показывает ли и это, что тирс уже не тот, что был, а без крапивы и хлещет вяло?

Вячеслав Иванов – в первом номере журнала «Остров» (1909)[16] дает превосходный «Суд огня». В основе стихотворения лежит культовая ахейская легенда об одном из многочисленных Еврипилов. При дележе Троянской добычи фессалиец Еврипил выбрал себе кованый ларец, работу Гефеста, – в нем оказался идол Диониса Эсимнета,[17] и, открывши свое приобретение, герой сошел с ума. С обычным мастерством поэт, стяжавший себе известность великолепием своих вакхических изображений, передает нам заболевание Еврипила:

Царь изрыл тайник и недрамПредал матерним ковчег,А из них, в цветенье щедром,Глядь – смоковничный побег.Прыснул сочный, – распускаетКрупнолистные ростки,Пышным ветвием ласкаетЭврипиловы виски.Ствол мгновенный он ломает,Тирс раскидистый влачит.Змий в руке свой столп вздымает,Жала зевные сучит.

Тут не знаешь даже, чему более изумляться: точности ли изображения или его колориту; сжатости ли стихов или их выдержанному стилю. Но кто знаком, скажите, у нас с легендой Еврипила?

Мало того – чтобы понять первые две строки стихотворения, надо вспомнить еще, что мать Диониса называлась Семелой и была во Фракии божеством почвенным (может быть, даже в самых звуках Семела есть родство с нашим земля).

Только путем таких соображений криптограмма об изрытом тайнике и ящике, который предается «матерним недрам», получает поэтическую ценность, да и, скажем прямо, – смысл.

А это что же значит:

Змий в руке свой столп вздымает,Жала зевные сучит…?

В последней строке по смыслу мы ожидали бы творительного падежа (сучит чем – беспокойно перебирать: «ребенок сучит ножками» совсем не то, что «швея сучит нитку за ниткой»). Но это в сторону.

Чтобы проникнуться пафосом данного изображения – мало даже знакомства с мифом о Еврипиле. Необходимо иметь сведения о культе Диониса, где змей, наряду с быком и деревом, был исконным фетишем бога. Из пьесы В. Иванова уже попали в газетную пародию – строки

Стелет недругу КассандраРока сеть и мрежи кар.[18]

Мы не читали Эсхила, – что же делать!

Как бы то ни было, но в пьесе «Суд огня» мы встречаемся не только с недочетами нашего подневольного классицизма, но и с педантизмом вольного. Отчего бы поэту, в самом деле, не давать к своим высокоценным пьесам комментария, как делал в свое время, например, Леопарди? И разве они уж так завидны, этот полусознательный восторг и робкие похвалы из среды лиц, не успевших заглянуть в Брокгауз-Ефрона,[19] и пожимания плечами со стороны других, вовсе и не намеренных «ради каких-нибудь стишков» туда заглядывать?

Но педантизм Вячеслава Иванова мешает понимать его поэзию – что «понимать»? дышать ею – не одним отсутствием комментария. Дело в том, что наш поэт не создает, как Стефан Малларме, особого синтаксиса. Чужды ему и гонкуровские блики,[20] и эскизность раннего Лоти.[21] Его суровые речения сцеплены крепко, – местами они кажутся даже скованными. При синтаксисе Кирпичникова[22] это иногда просто терзает.

Пойте пагубу сражений!Торжествуйте севы сечь!Правосудных расторженийЛобызайте алый меч!Огневого воеводыМножьте, множьте легион!Кто прильнул к устам Свободы,Хмелем молний упоен.Ляжет в поле, опаленный,Но огнем прозябнет – жечь…Лобызайте очервленныйИль, схватив, вонзайте – меч![23]

Разберитесь-ка тут! А между тем миф тем-то ведь и велик, что он всегда общенароден.

В нем не должно и не может быть темнот.

Миф – это дитя солнца, это пестрый мячик детей, играющих на лугу. И мне до горечи обидно, при чтении пьесы, за недоступность так заманчиво пляшущих предо мною хореев и за тайнопись их следов на арене, впитавшей столько благородного пота.

Хотя бы у «птиц в воздухе» поучился немного наш дискобол любви к простору:

Хвалите, хвалите, хвалите, хвалите,Безумно любите, хвалите Любовь.[24]

Вот глади, за которые уж никак не зацепишься.

Еще образчик криптограммы, на этот раз, однако, не педантической, хотя тоже лишенной молодого задора первых символистов. Автор ее – Сергей Городецкий:

Ну, поцелуй. А в этот мигУмрет ребенок.И станет бледен лик,И профиль тонок.На, приласкай, А наверхуЗвезду развеет:Он там провел сохуИ следом млеет.[25](Ярь. с. 16)

Мне вовсе не надо обязательности одного и общего понимания. Напротив, считаю достоинством лирической пьесы если ее можно понять двумя или более способами или, недопоняв, лишь почувствовать ее и потом доделывать мысленно самому. Тем-то и отличается поэтическое словосочетание от обыденного, что за ним чувствуется мистическая жизнь слов, давняя и многообразная, и что иногда какой-нибудь стих задевает в вашем чувствилище такие струны, о которых вы и думать позабыли. Но я не люблю качаться, и мне вовсе не надо ни ребусов, ни анаграмм, ни таинственных собак на спичечных коробках…

Возвращаюсь к данному случаю.

Над пьеской Сергея Городецкого написано – 2. Переворачиваю страницу назад – в заголовке стоит «Млечный путь» – 1. Ну, слава богу. Есть хоть какая-нибудь нить. В «Млечном пути» речь будто бы идет о «неутомном» Хаосе, отце Света, и он с кем-то спит на ложе. Но что же это за он № 2, скажите? Может быть, тот ребенок, которого мать подносит к Хаосу, со словами «на, приласкай». Но ведь он умер в предыдущей строфе? И как же быть с сохой?

Не довольно ли, однако?

Мы остановились на пороге пародии, и притом самой тонкой из пародий автопародии. А это невольно возвращает нас к истокам новой поэзии. Первым ее пародистом, а вместе с тем и первым глашатаем, был Владимир Соловьев в «Вестнике Европы».[26] Есть пародии и пародии. Я говорю здесь только о тех, в которых чувствуется зерно ревнивой и даже завистливой влюбленности. Так некогда Аристофан карикатурил Еврипида, плененный «закругленностью» его речи, и Сократа,[27] – завидуя его лишь начинавшейся в пору «Облаков» и уж слишком легкой, – по сравнению с известностью комика, – славе.

Соловьев среди декадентов – как их тогда называли – был свой. Это был как бы Сократ среди софистов, но Сократ еще молодой. Соловьев не вполне выделился еще тогда из этой группы новых людей, с которыми роднила его любовь к поэзии, символам и непроторенным путям… Вот отчего пародии Соловьева и до сих пор великолепны своим тонким юмором:

На небесах горят паникадила,А долу тьма…Ходила ты к нему, иль не ходила,Скажи сама.[28]

Мы знали наизусть его стихи. Жаль только, что по временам символы у Соловьева для чего-то отвердевают в эмблемы:

О не буди гиены подозренья,Мышей тоски.

Зачем дал себе позабыть этот все понимавший человек, что именно против эмблем-то и направлялась дружины символистов, тогда еще только дерзкая, и что девизы-то на щитах и возмущали новых поэтов, а девизы ли романтиков или классиков, это уж безразлично:

Encor! quc sans repit lea tristes chemineesFument, et que de suie une errante prisonEteigne dans l'horreur de ses noires traineesLe soleil se mourant jaunatre a l'horizon![29]

T. e.

И пусть без устали печальные трубыКурятся, и пусть вся из сального чада скиталица-тюрьмаГасит в ужасе своих черных влаченийСолнце в желтоватом умирании на предельной черте неба…

Одна тонкая извилистая линия, – ни единого утолщения: вот чем зачитывались мы тогда.

Владимир Соловьев не писал пародии на кого-нибудь в отдельности. Да ему было и не до пародий.

Вернее всего, что и жертву-то свою на алтарь дразнящего бога он, мистик, принес лишь во избавление от декадентского яда. Какое дело было ему до отдельных демонов, как их там звали: Брюсов, Мартов,[30] Миропольский,[31] Даров,[32] Бальмонт, Гиппиус или Сологуб. Не то теперь – вся соль наших современных пародий в том-то именно и заключается, чтобы поймать на лету пьеску, где Гиппиус уж слишком Гиппиус, или Кузмину удалось перещеголять самого себя в кузминстве.

Пародии (Измайлова[33] и других) стали скорее стилистическими упражнениями; но часто презатейливые – они тоже пишутся скорее любовно и со смаком, чем ядовито.

Да и что мудреного? Выписанные здесь примеры достаточно показывают, я думаю, что в новой поэзии нет ни наскока, ни даже настоящего вызова. Мы работаем прилежно, мы пишем, издаем, потом переписываем и переиздаем, и снова пишем и издаем. Ни один тост не пропадает у нас для потомства. Одного Ивана Рукавишникова[34] возьмите… Внешняя история нашей поэзии когда-нибудь с ума сведет нового Николая Векклейна.[35] Нет огня, который бы объединял всю эту благородную графоманию. Или, может быть, надо его отыскать? Давайте искать, куда он запрятался. Критику приходится иногда быть и пожарным.

Новая поэзия?.. Шутка сказать… Разберитесь-ка в этом море… нет, какое там море!.. в этом книгохранилище ничем не брезговавшего библиофила… за неделю до распродажи: концы, начала, середки… редкости и лубки, жития и досуги Селадона.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Жасминовые тирсы наших первых менад примахались быстро. – Речь идет о наступлении кризисного состояния русского декадентства и символизма. Эту мысль Анненский выражает иносказательно, используя образ из стихотворения Вяч. Иванова «Менада», которое он разбирает в этой статье. Менады-спутницы Диониса, как и вакханки. Здесь менада-олицетворение поэзии как дионисийского начала.

«Монна Ванна» (1902) и «Синяя птица» (1909) – пьесы М. Метерлинка, в которых обозначился некоторый отход его от чистого символизма.

Три люстра едва прошло с первого московского игрища… – Имеются в виду первые выступления символистов в середине 90-х годов, особенно 1894–1895 гг., когда вышли сборники «Русские символисты» (вып. 1–3). В черновых вариантах к статье Анненский совершенно определенно связывает появление этих сборников с зарождением русского символизма и декадентства: «Боевая пора нашей поэзии кончилась и, кажется, по всей линии. Три люстра прошло, не более с выхода в свет первого декадентского сборника. „Фиолетовые руки / На эмалевой стене“» (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, № 137, л. 2) – это строки из стихотворения В. Брюсова «Тень несозданных созданий…», впервые: Рс 3, с. 12. Люстр – пятилетие.

«Мертвецы, освещенные газом…» – первые строки стихотворения В. Дарова. См.: Рс 3, с. 14. В. Даров – псевдоним В. Я. Брюсова.

Серебрящиеся ароматы – «Льются звуки, замирая…» Г. Заронина: «Ночка светит, золотится / Блеском утренней росы… Опьяняет, серебрится / Аромат твоей косы» Рс 3, с. 15). Г. Заронин – псевдоним Гиппиуса Александра Васильевича (1878–1942). А. Гиппиус – поэт-дилетант, юрист по образованию, один из ближайших друзей молодого Блока.

… олеандры на льду… – Из стихотворения В. Дарова, см. прим. 4.

Сравни обещанную немцами «Nordlicht» [северный свет (нем.)] сверхкосмика —? – Теодора Деблера толщиной в две Илиады (30 000 стихов).

О, закрой свои бледные ноги! – Однострочное стихотворение В. Брюсова, появившееся в Рс 3. с. 13.

Деблер, Теодор (1876–1934) – немецкий поэт-экспрессионист. «Nordlicht» («Северный свет») – его лирический эпос в 3-х т., впервые был издан в 1910 г., на русский язык не переводился. Анненский опирается на какое-то сообщение в печати (русской или немецкой) о скором появлении в свет этого произведения.

О la berceuse… – строки из стихотворения Малларме «Дар поэмы» («Don du роете»), переведено Анненским; этот перевод впервые был напечатан в Тп, с. 64.

Бурно ринулась Менада… – Из стихотворения Вяч. Иванова «Перед жертвой» («Скорбь нашла и смута на Менаду..»). См.: Факелы, кн. I. СПб., 1906, с. 5961. Впоследствии печаталось под заглавием «Менада». См.: Cor ardens, т. I. М., 1911, с. 7.

Кретик, или амфимакр. – в античной метрике стопа, состоящая из долгого, краткого и долгого слогов.

Фиолетовые руки / На эмалевой стене. – См. выше, прим. 3. Впоследствии это стихотворение печаталось под названием «Творчество».

Ты хочешь убивать?… – «Ты хочешь?» К. Бальмонта. – В кн.: Птицы в воздухе, Строки напевные. СПб., «Шиповник», 1908, с. 129.

Убей ее, убей его, убей их (фр.).

… tue-la, tue-le, tue-les… – Выражение «tue-la» принадлежит А. Дюма-сыну (18241895), восходит к его памфлету «Мужчина-женщина». См.: A. Dumas-fils. L'HommeFemme. Paris, 1872, p. 176. См. об этом подробнее: Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30-ти т. Д., 1976, т. 17, с. 383–384.

Хочу одежды с тебя сорвать! – «Хочу!» К. Бальмонта.

… смерть и тишина… твердь и в ней луна… – «Холод» В. Брюсова (Вн, с. 54).

«Остров» – Ежемесячный журнал стихов. Редактор-издатель А. Котылев. Вышел только один номер этого журнала (СПб., 1909, № 1).

Еврипил – один из фессалийских царей, участник Троянской войны; провел реформу культа Диониса. Эсимнет – культовое имя-эпитет Диониса. Связанная с Еврипилом легенда – сюжет малоизвестный, а потому выбор его Ивановым как темы стихотворения имел оттенок своеобразного эрудитского щегольства – об этом и пишет Анненский в своем разборе.

… попали в газетную пародию… – Пародию, о которой идет речь, обнаружить не удалось.

Брокгауз-Ефрон – энциклопедический словарь. Издатели Ф. А. Брокгауз (Лейпциг), И. Е. Ефрон (С-Петербург) (т. 1-85. СПб., 1890–1906).

Гонкур де, братья Эдмон (1822–1896) и Жюль (1830–1870) – французские писатели; одним из главных художественных завоеваний братьев Гонкур явилось создание ими импрессионистической манеры письма («гонкуровские блики» – см., например, роман «Актриса»).

Аоти, Пьер. – Писательская манера Лоти формировалась под влиянием натурализма братьев Гонкур и символистской прозы («эскизность»).

Кирпичников Александр Иванович (1845–1903) – историк литературы.

Пойте пагубу сражений!.. – «Суд огня» Вяч. Иванова.

Хвалите, хвалите… – «Хвалите» К. Бальмонта (сб. «Птицы в воздухе», 1908, с. 60).

Ну поцелуй. А в этот миг… – См. сб.: С. Городецкий. Ярь. Стихи лирические и лиро-эпические. СПб., 1907.

… Владимир Соловьев в «Вестнике Европы»… – В «Вестнике Европы» (1895, № 10) была напечатана статья В. Соловьева «Еще о символистах», в которую вошли его стихотворные пародии на сборники Рс.

… Аристофан карикатурил Еврипида… и Сократа… – Еврипид как действующее лицо выведен Аристофаном в трех его комедиях: «Ахарняне», «Женщины на празднике Фесмофорий» и «Лягушки»; в других произведениях Аристофана рассеяны намеки на Еврипида, пародии на его стихи. Сократ изображен Аристофаном в комедии «Облака» как обобщенный образ философа-софиста.

На небесах горят паникадила… – одна из трех стихотворных пародий Вл. Соловьева на символистов. – См. прим. 26.

Encor! quo sans les tristes cheminees… – «L'azur» С. Малларме. Следующий далее подстрочный перевод – Анненского.

Мартов, Эрл (А. Бугон) – журналист, литератор. В Рс 2–3 напечатано несколько его стихотворений.

Миропольский (Ланг Александр Александрович, 1872–1917) – поэт-символист, участник всех трех выпусков Рс.

Даров В. – См. прим. 4.

Измайлов Александр Алексеевич (1873–1921) – писатель, критик, автор широкоизвестных пародий и шаржей, многие из которых были направлены против декадентства.

Рукавишников Иван Сергеевич (1877–1930) – поэт и писатель, испытал влияние символизма.

Векклейн Николай (1843–1926) – немецкий филолог-классик, переводчик Гомера и других древнегреческих поэтов.

Конец ознакомительного фрагмента

Купить и скачать всю книгу

На страницу:

Перейти

1 из 1