Я в степени n

Впрочем, в 23 года столь тонкие психологические нюансы меня совершенно не интересовали, я жил своей обычной жизнью, писал стихи в толстые клеенчатые тетради, продавал коробки с бренди «Слынчев Бряг», у меня даже имелась постоянная девушка и несколько непостоянных. В общем, я был счастлив. Только иногда, в основном по ночам, я с удивлением наблюдал, как моя рука вроде бы независимо от меня тянется к телефону и набирает ее номер. Ни разу до конца не набрала, потому что, как пела группа «Ария», «воля и разум сильнее всяких войн», особенно если считаешь себя мужчиной. Я считал и к поползновениям руки относился как к забавному аттракциону. «Ну надо же, – думал, – и такое бывает. А с чего, собственно?» И продолжал жить дальше. Пока мне не позвонила она. Абсурд, рок и железная необратимость ворвались в мою жизнь с тем звонком. Не слова Анькины раздавались из трубки, а завывания ветра судьбы.

– Привет, – быстро сказала она, – а я сегодня ужинала с Абдуловым.

Четыре месяца не объявлялась, а теперь звонит, чтобы сообщить, что она с Абдуловым ужинала. И как на это реагировать? Пока я думал над этим вопросом, Анька, не дожидаясь моей реакции, продолжила:

– Там еще Ярмольник был, Макаревич и вообще все ленкомовские!

– Ярмольник с Макаревичем ленкомовские? – от растерянности спросил я.

– Ну да, – уверенно ответила Анька, – это же в Ленкоме было, в подвале, там ресторан, «ТРАМ» называется, Збруеву принадлежит. Он тоже заходил.

Следующие полчаса я слушал ее полную противоречий хаотичную речь. Смысл в ней угадывался с трудом. До сих пор сомневаюсь, что он там вообще был, зато там был сверхсмысл, ставший мне понятным несколько позже. Если коротко, в богемную тусовку ее ввел некий богатый старик тридцати пяти лет от роду, передвигающийся на машине марки «Мерседес» двести, триста, пятьсот или восемьсот, а может, и тысяча, она точно не помнила. Старик противный, лысый и совсем ей не нравится, но уж больно хотелось посмотреть на любимых артистов. А они прикольные ребята оказались, веселые, только Макар какой-то грустный, а так веселые. А еще она, собственно, вот почему звонит. Абдулов сказал, что у нее востребованный типаж Догилевой и прослеживаются явные актерские способности. Да и я сам когда-то ей это говорил. Два мнения уже не случайность, поэтому не мог бы я ее подготовить к поступлению в театральный институт? Почему я? Да потому что я ставил программы КВН, почти что режиссер. И что там насчет рекламы, кстати? Я упоминал, что есть знакомые, при нашей последней встрече. Раз у нее способности, можно и сняться. Нет, нужно сняться.

«Что это было, – думал я, слушая ее джазовое щебетание, – что это, она сидит в окружении великих артистов и просит меня (меня!) подготовить ее к поступлению в театральный институт? И протекции у меня просит для какой-то рекламы. Абсурд. Четыре месяца не объявлялась, я уже замучился наблюдать, как моя рука тянется к телефону. А теперь просит. Что случилось, она что, меня хочет, а с какой стати?» Долгожданный, как я неожиданно понял в процессе разговора, звонок поставил меня в тупик. Я злился на себя, на нее, я ничего не понимал и из-за этого решил действовать по-хамски прямолинейно:

– Ну, чего, – сказал развязно, – помогу, если нужно. Приходи завтра вечером ко мне домой на пробы.

– Охренел? – без паузы спросила Анька. – Ты за кого меня принимаешь?

За кого я ее принимал?.. Сложный вопрос, я тогда первый раз на него себе ответил. Неуверенно ответил, но с годами только убеждался в правильности догадки. За кого я ее принимал… За явление природы, наверно. Вроде урагана, или цунами, или северного сияния, или Гольфстрима, или тунгусского метеорита, дождя, солнца, снега, града… За природу я ее принимал, мать нашу – или вашу, от ситуации зависело сильно. Природа безумна, но интуитивно права, а я прав, но интуитивно безумен. Потому что даже попытка проанализировать природу – явный признак сумасшествия. Она сама кого хочешь проанализирует и скрутит в бараний рог.

– Не охренел, а пошутил, – недолго поразмыслив на околофилософские темы, ответил я Аньке, – но поговорить все-таки надо, давай завтра поужинаем? У меня тут недалеко хороший грузинский ресторанчик открылся. Пойдем?

– Нет, – решительно, по-революционному отрубила она, – мы пойдем другим путем. Мы пойдем в зоопарк!

– Почему в зоопарк? – обалдел я.

– А потому, что ты животное. Там тебе самое место.

* * *

Удивительно, но на следующий день мы действительно пошли в зоопарк. Я попробовал было обидеться на «животное», но Анька начала плести какую-то настолько милую и несусветную чушь, что обижаться на нее стало совершенно невозможно. А еще она меня всю нашу последующую жизнь уверяла, что совершенно искренне позвонила мне под впечатлением от необычного ужина в Ленкоме. Действительно захотела вдруг стать артисткой и надеялась на мою помощь. Никаких задних мыслей, никакого подтекста. Просто на помощь надеялась. Я ей верю, явления природы не врут и хитрить не умеют. Конечно, никаких задних мыслей, у нее и передних-то не бывает, вообще никаких… Только почему-то получилось так, что я в нее влюбился, женился, и родили мы с ней детей. И мне кажется, что она этого хотела. Не осознавала, не думала, а хотела. Хотела еще тогда, во время нашего сюрреалистического телефонного разговора. А что я мог сделать? Против хотелок природы не попрешь.

Теперь она не хочет. Второй час уныло, подзаводя саму себя, перечисляет нанесенные ей обиды. Желает молотком размозжить мне голову.

– …Ты запер меня в доме: уборка, готовка, дети, тебя ублажать постоянно… Стоит у тебя все время от безделья! Другие работают, а у тебя стоит. Душно мне с тобой. И ты жрешь, ты постоянно жрешь! Первое, второе, третье… И чтобы два дня подряд не повторялось. Душно… А еще ты – жадный, ты жадный, слышишь? Денег в обрез даешь, а потом спрашиваешь, где они. Я боюсь тебя! Ненавижу и боюсь. Мне надоело, я не могу больше так. Давай будем жить как чужие люди, давай, а? Нет, правда, делай чего хочешь, только меня не трогай. Все будет по-прежнему: я буду стирать, убирать… Только не трогай меня, ради бога! Отстань, уйди, исчезни, найди себе бабу – я не против. Найди себе бабу! Только отстань. Ты слышишь: бабу себе найди, а от меня отстань!

В знакомой песне появились новые нотки – про «найди себе бабу» она раньше не говорила. Как быстро мы продвигаемся по нашей наклонной. Молоток, баба… Что дальше? Я не могу больше вспоминать, я думаю над ее словами. Логики в них, как всегда, нет. Ее раздражают самые обыкновенные вещи: готовить, стирать, убирать, ухаживать за детьми. Жизнь ее раздражает, я ее раздражаю. Как там писал Бродский? «Она попрекает меня моим аппетитом». Попрекает. Трудно ей живется, приходится готовить. Пару лет назад она разогнала всех уборщиц и нянь, потому что они ее тоже раздражали. С тех пор еще труднее стало. А ведь у нее все есть. Вообще все, что она пожелает. Три месяца в году Анька проводит на лучших мировых курортах. Объездила со мной всю планету. Ах да, забыл, это же все не для себя, а для детей. Ну, или для меня, в крайнем случае. Самой-то ей давно ничего не нужно. Она, между прочим, летать боится сильно. Не врет, я думаю, честна и искренна, как обычно. Как природа. Ничего ей не нужно – нужно только, чтобы я исчез. Со мной и злато с жемчугами не в радость, а без меня… А что будет с ней и с нашими детьми без меня – она не думает… Поэтому приходится думать мне. Кто-то из двоих должен же думать?

Мне очень обидно. Ее слова наконец меня достали. И знаю, что все это чушь ее обычная, а все равно обидно. Может, потому, что я все еще ее люблю? Может быть, может быть… А может, и нет. Не уверен я ни в чем…

Пытаюсь анализировать ее упреки. Бесполезно. С одной стороны, переживает из-за моего мнимого алкоголизма, а с другой – «найди себе бабу». Нет, бесполезно. Ясно только, что я ее дико раздражаю, да и она меня, если честно. Как же так? Как же это получилось? Когда началось? Ведь было же все по-другому. Ведь был же зоопарк и рука, тянущаяся к телефону… Я точно помню: это было. Точно-точно…

Я снова закрываю глаза и вспоминаю наше первое полноценное свидание.

* * *

Унылое зрелище – зоопарк в ноябре. Зверям холодно, они мелко дрожат, и кажется, что про себя ругаются матом. Клянут, наверное, судьбу, занесшую их в эту неласковую серую страну. Народу почти нет. Странное ощущение: как будто не мы пришли посмотреть на зверушек, а они смотрят на нас. Осуждают. И я осуждаю Аньку. Зачем она нас сюда притащила? Пьяная, что ли, вчера была? Холод и неловкость, и чувство необычное такое, что все не так, не то… Надо говорить какие-то главные слова, а они не находятся. Неловкость. Как встретились, так сразу и началось. Я поздоровался с ней по-дурацки, за руку, как с мужиком. Целоваться вроде рановато, даже в щечку, поэтому за руку. Пошел купил билеты. «Сколько стоит?» – спросила меня она. Я на автомате ответил – какая-то смешная сумма, меньше цены поездки на метро. Она вернула мне деньги. Я не хотел, отталкивал, а она ловко засунула мне мятую купюру в карман плаща и заявила, что уйдет, если я не возьму. Сумасшедшая, реально прибабахнутая на всю голову. И еще зоопарк этот ноябрьский… Я нервничаю как мальчишка и думаю, взять ли ее за ручку. Я, у которого одна постоянная девушка и несколько непостоянных! Нервничаю. Она тоже не в своей тарелке. Идет рядом, в основном молчит, что для нее нехарактерно. Я набираюсь смелости и беру ее ладошку в свою. Ледяная ручка ошпаривает холодом, будто снежок взял. И маленькая такая, как у ребенка. Анька доверчиво смотрит мне в глаза и устраивает свои крохотные пальчики в моей ладони поудобнее. Ох ты, боже мой: мушкетер пропустил укол в сердце! Дыхание у меня перехватывает. Я отворачиваюсь от нее, чтобы не расплакаться от нежности. И любви. Влюбился, похоже. Вот оно, оказывается, как бывает. Просто снежок в ладони в виде маленькой девичьей ручки и доверчивый детский взгляд. И все. Просто, очень просто…

Я отворачиваюсь и вижу огромного мерзнущего слона в клетке. Он смотрит на нас. Мудро и печально. Как будто знает что-то или догадывается. Мы идем дальше, я молча пытаюсь пережить обрушившееся на меня ощущение, общаюсь преимущественно междометиями.

– Смотри, какая обезьянка.

– М-м-м-м…

– Холодно им…

– Да…

– Черт, как холодно…

– Ух…

– Эх, лето бы…

– Эх…

Нежность, неловкость, невозможность выражаться словами, холод, ее ледяная ручка, мятая купюра в кармане плаща, мерзнущие звери, глядящие на нас сквозь решетки, серое небо, мокрый снег на последних неопавших листьях и сердце – бух, бух, бух, бух… Как колокол раскачивается внутри тела, еще чуть-чуть, и ребра переломает.

Неприятное чувство, оказывается, любовь. Без нее куда как лучше. Только как я жил всю жизнь без нее? И без Аньки. Надо что-то делать, как-то сближаться с ней, но я не могу. Я стал очень тупой, самые простые предложения даются мне с трудом. Даже в ресторан не могу ее пригласить – а вдруг обидится?

Часа полтора мы гуляем среди опечаленной осенними холодами фауны, замерзаем вконец и идем к метро «Баррикадная». Я хочу ее проводить, но почему-то не говорю ей об этом – просто плетусь за ней в вагон, следующий до конечной станции «Планерная». Она живет там, я знаю. Тушинская она девчонка. Тушинская… Все, тушите свет, я влюбился. Первый раз в жизни…

– Так что насчет подготовки в театральный? – спрашивает она уже на платформе.

– Конечно, конечно, – бормочу я, – сделаю все, что смогу.

– Отлично! Спасибо тебе. Не надо меня провожать – я сама.

– А когда?.. – Отчаяние придает мне сил, и я пытаюсь узнать у нее, когда мы увидимся. Силы покидают меня на середине вопроса, но она понимает. Она так меня понимает, никто меня так не понимал. Ни разу в жизни.

– Завтра, – говорит Аня, улыбаясь, – завтра увидимся. Ты же живешь один? Вот завтра и начнем подготовку. Приеду к тебе на пробы, как ты и хотел. Или передумал?

Аллилуйя! Есть бог на свете, она это сказала, мне не послышалось, она сказала это! И лукавые чертики из ее глаз прыгнули на мое покрасневшее от шока и счастья лицо. И облизывают его, щекочут, ласкают… Я хочу ей сказать что-то, поблагодарить, пасть на колени, облобызать ступни. Но она не дает мне такой возможности, вскакивает в подъехавший вагон, машет мне весело рукой и уносится в свое Тушино.

Любила ли она меня тогда? Сомневаюсь… После говорила, что всего лишь хотела подготовиться к экзаменам в театральный, без всякой задней мысли, как всегда. А я подло воспользовался…

Ну, вот это уж совсем наглое вранье, все она понимала. Но не любила, я думаю. Просто природа сделала одну из своих бесчисленных попыток – решила метнуться и в эту сторону. А почему бы и нет? Парень вроде симпатичный, неглупый…

Любил ли я ее? Тоже не факт. Во всяком случае, все следующие сутки после нашего расставания я старался убедить себя, что не люблю. Показалось, пригрезилось. Я представлял Аньку в наипохабнейших позах, предвкушал грядущие сексуальные радости: как я ее и так, и сяк… В принципе, меня можно понять. А иначе как пережить эти бесконечные сутки, как с ума не сойти от любви, нежности и неизвестности? У меня почти получилось: сияющий образ прекрасной дамы, мелькнувший в московском зоопарке, немного посопротивлявшись, низвергнулся до обычного изображения симпатичной телки. Волнительно, конечно, с новой красоткой в первый раз, но это приятное волнение. Возбуждающее. Только вот почему за полчаса до ее прихода я заменил новенькие нарядные джинсы «Левис 501» на растянутые и рваные на коленках треники? Что, а главное кому я хотел доказать? Себе хотел, себя уговаривал… «Нет, нет, не люблю! Она – просто еще одна телка в моей коллекции. Вот видите, я даже штаны нормальные ради нее одеть не удосужился. Видите, видите?!» Хорошее доказательство, убедительное. Но дело в том, что сама попытка такого доказательства опровергает его истинность напрочь.

* * *

То, что произошло на следующий день, достойно сцены в фильме Квентина Тарантино. Смешно, нелепо, трогательно, бредово и очень, очень волнительно. Она подготовилась, пересекла порог моей съемной квартиры, на две трети состоящей из коробок с бренди «Слынчев Бряг», во всеоружии. Что-то такое кружевное на ней было, черное, с романтичным названием комби-дрес, как я узнал впоследствии. И раскрас настолько боевой, что в плен хотелось сдаться немедленно. Уж чего-чего, а таких скрытых талантов в ней я не предполагал найти. И тут я стою в рваных трениках. Она покосилась на меня удивленно, но все-таки вошла. Вздохнула тяжело, как будто в омут глубокий бросаясь, и разъединилась на мгновение со своим ярким макияжем. Она – веселая, хорошая девочка – сама по себе, а образ отчаянной пэтэушницы в поисках приключений – сам по себе. Странное зрелище, щемящее, даже болезненное какое-то. А я в трениках рваных, она старалась, готовилась, а я в трениках… Что же я делаю? Это как ребенка обидеть, она же слабая, она же дурочка моя любимая! Кого я на место поставить собрался? В квартире бушевали энергетические вихри, мы стояли друг напротив друга, и что-то происходило. Ветер судьбы хлестал меня по щекам. Я вдруг понял, почему на самом деле надел эти проклятые треники. «Привыкай, – говорил я ими, – да, я вот такой, привыкай ко мне, нам жизнь вместе жить». Мне стало страшно, и ей, по-моему, тоже. Определялась жизнь… «Нет, нет, нет, нет, не может быть, показалось, пригрезилось». И у нее в глазах: «Нет, нет, нет, нет…» А сверху над нашим рефлекторным испуганным «нет» висело огромное и толкающее нас друг к другу – «да»! Вселенная нам сказала – да, и от громкости ее рыка задрожали барабанные перепонки, пересохло во рту, подскочило сердце и заметалось где-то в гортани. Нет, нет, нет, нет… ДА!!!!

На кухне стояла бутылка «Столичной» водки и немудреная закуска. Я подготовился. Мог бы лучше, конечно, коньяк или шампанское, но мне показалось, так правильнее, черт его знает, почему так показалось. Теперь я догадывался почему. Очень важно, чтобы все было по-простому, по-честному, встреча судьбы не терпит понтов и фальши. «Нет, нет, нет, нет, – говорил я себе, – стечение обстоятельств, лень выйти в магазин, придумал я все, нафантазировал…» Мы почти не разговаривали. Анька стянула сапоги на огромных каблучищах и стояла маленькая босиком на полу в черных колготках, ультракороткой мини-юбке и сексуальном просвечивающем комбидресе. В ее глазах спятившей рыбкой плескался страх. Стояла, дрожала, трогательная такая… Не предложив ей даже тапочек, я еле выдавил из себя:

– Там… – и указал пальцем на кухню, – там водка и закусить, и вообще… Пойдем.

Она чуть ли не бегом рванула. И я за нею. Очень хотелось выпить. После случившегося с нами в обшарпанном коридоре моей съемной квартиры очень хотелось выпить.

Пол-литра водки мы уговорили за 15 минут. Анька пила наравне со мной, никогда после я не видел, чтобы она пила так. От стресса, видимо. Говорили снова немного. За встречу – бах. За все хорошее – бах. За знакомство (почему за знакомство? Мы с ней давно познакомились. Неважно) – бах. Вообще без тоста – бах. Бах, бах, бах, бах, бах… Когда бутылка кончилась, Анька, расслабленно и стеснительно улыбнувшись, спросила: «А еще есть?» – и глупо хихикнула. Есть ли у меня еще? От нелепости подобного вопроса со мной чуть не случился припадок, я застонал, взял непонимающую Аньку за руку и потащил в одну из закрытых на ключ спален.

– Пойдем посмотрим, – сказал, подавив приступ смеха, – есть ли у меня еще.

Комната до потолка была уставлена коробками. Я открыл одну, и она увидела двенадцать бутылок легендарного «Слынчев Бряга».

– Немного есть, совсем чуть-чуть, и во второй спальне столько же…

Мы ржали до всхлипов и утробных рыданий, мы ползали по коробкам с болгарским бренди и не могли встать. Мы даже пытались целоваться, но так и не сумели, потому что невозможно, когда смех и истерика такая. А когда у нас не получалось, мы смеялись еще сильнее, потому что и это было смешно. Ситуация сама по себе безумная, есть от чего прийти в неистовство, но энергетические вихри, ветры судьбы, нервяк и ужас, овладевшие нами, ее только усугубляли. Напряжение так выходило. Никогда не забуду. Полчаса абсолютного, высшей пробы счастья – это реально немало… А потом мы взяли каждый по бутылке «Слынчев Бряга» и пошли в единственную не заставленную коробками комнату слушать «Металлику». Расслабились, окосели, лежали на диване, отхлебывали бренди и слушали. Хорошо-хорошо стало, спокойно-спокойно, даже сексом заниматься не хотелось. Нарушат, казалось, смешные и резкие движения нашу нирвану. Зачем вообще люди тыкаются друг в друга, раз и так хорошо? Сами себе кайф обламывают, дураки. Помнится, я даже высказал в перерыве между песнями эту мысль вслух, и Анька активно меня поддержала. Однако ближе к ночи мы все же не утерпели, изобразили что-то на диване под играющую по кругу «Металлику». Смутно помню, что пьяные были сильно. Так, формальность для закрепления нашего союза. Тем не менее нужно было, вот и сделали. А потом мы уснули на моем продавленном, рассчитанном на меня одного диванчике. Я пожертвовал ей в качестве ночнушки свою майку, обнял ее и мгновенно отрубился. Удивительно, я первый раз спал с женщиной, не в переносном, а в буквальном смысле этого слова. У меня до нее было много девушек, но я просто физически не мог терпеть присутствие постороннего человека во сне. Девки обижались, устраивали истерики, я лепетал что-то невразумительное в ответ, но все равно не мог. А тут… будто в одной постели с ней родился. Она не мешала совсем, наоборот – помогала. Я даже не понимал, как я раньше спал без нее… Холодно ведь, одиноко.

Под эти приятные мысли и уснул. Проснулся быстро – от толчка в бок и ее несчастного, виноватого шепота:

– Витя, прости меня, пожалуйста, мне плохо. Подвинься, не вставай, не вставай, я сама, я сейчас…

Она убежала в туалет, и оттуда послышались страшные, рычащие звуки. Со сна я подумал, что Анька злится – обидел я ее, наверное. Напоил, трахнул хорошую девочку, а теперь она протрезвела, и ей плохо… Влюбленные глупы и романтичны, самым простым физиологическим явлениям они придумывают возвышенные объяснения. Я это понял, когда окончательно проснулся и определил в рычащих звуках знакомые мне обертона последствий перепоя. «Ничего себе – первая ночь, – подумал. – Если мы с ней поженимся, эта история войдет в анналы семейных легенд, детям рассказывать буду, как мамка нажралась и блевала, когда с папкой впервые…» Именно в этот момент, под аккомпанемент ее рыка и стонов, я решил жениться на Аньке. Не то чтобы решил, но вдруг допустил такую мысль. Чудно, трахнутая по пьяни подруга блюет в туалете, а я думаю о женитьбе и будущих детях. Сказал бы кто – не поверил: да не бывает такого. Бывает! Только так и бывает – у Господа своеобразное чувство юмора, особенно если учесть, что через двадцать лет подруге, родившей мне двоих детей, будет противно готовить для меня еду. И я ей буду противен. И все, что со мною связано… Божьи шутки очень медленно доходят до простых смертных. До меня вот только сейчас дошло, и то не до конца. Тогда же, глупый и влюбленный, я лежал на своем продавленном диванчике и умилялся непонятно чему. Но через некоторое время даже мне, влюбленному и глупому, стало понятно, что дело плохо. Звуки не прекращались, и я пошел в туалет. Анька, услышав мои шаги, сквозь рык и стоны трагически прохрипела: «Нет, нет, не заходи, не надо!» И я зашел.

Волна нежности накрыла меня с головой: Аня стояла на коленях, бессильно обнимая унитаз. Бледная, со слезами на глазах и потекшей тушью. Воробушек мой, нажралась от нервов и неловкости, а теперь страдает. Из-за меня, получается, страдает. Бедная, воробушек, солнышко… Остаток ночи прошел в моем умилении, ее причитаниях, суете и блевоте. Я поил ее кипяченой водой, вытирал лицо мокрым полотенцем, а она – в перерывах между спазмами – горько жаловалась на жизнь:

– Ну почему так? Я же не такая… Я же в первый раз, честное слово, и вот… Теперь ты меня бросишь… Брось, брось меня… Во всем бренди этот дурацкий виноват, водка была хорошая, а бренди… Уйди, не смотри, мне стыдно… Брось меня, уйди… Бренди виноват… Уйди…

Через какое-то время у несчастной Аньки не осталось сил произносить слова. Она только жалобно стонала и плакала. Я побежал в дежурную аптеку, купил активированного угля, еще каких-то лекарств и почти силком засунул их в нее.

Лекарства помогли, она немного ожила и суетливо засобиралась домой. Порывалась ехать на метро, запрещала мне ее провожать, но как мог я ее отпустить одну – бледную, опухшую, несчастную? Поймал такси и, не слушая возражений, уселся рядом.

До «Планерной» домчались быстро, пробок в Москве тогда еще не было. Она старалась на меня не смотреть, всю дорогу лихорадочно пудрилась и красилась, чтобы мама ничего не заметила. По легенде, она готовилась к экзаменам у подруги.

Я наблюдал ее бессмысленные попытки замести следы прошедшей ночи и влюблялся еще больше. Даже если бы у нее вдруг на моих глазах выросли рога и хвост, я все равно бы влюбился. Процесс был необратим. Он вырос из всякой чепухи, из кавээновских шуток, мерзнущего слона, мудро и печально глядящего на нас в зоопарке, дурацкого болгарского бренди «Слынчев Бряг» и даже из ее рвотных спазмов у меня в туалете. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда!» И любовь – оттуда же. И все мы.

За сто метров от дома она попросила остановить такси. Мама не должна видеть ее выходящей из машины.

– Ты прости меня, – сказала Анька тихо. – И не звони больше. Я не достойна… Стыдно очень… Забудь, не звони.

В ту минуту я впервые назвал ее дурой.

– Дура, – сказал. – Обнял и стал целовать ее опухшие от недосыпа и слез щеки. А она расплакалась. И все труды по приведению себя в порядок пошли насмарку.

На обратном пути я сделал последнюю попытку убедить себя, что ничего особенного не произошло. «Весело, конечно, было, – думал, покачиваясь в такси. – Забавно – обхохочешься, и вообще, она клевая мочалка, можно с ней и замутить на месяцок-другой. Только зачем я придаю этой глупой истории такое значение? Она же, в сущности, обыкновенная давалка – миллионы таких вокруг бегают. Дала на втором свидании по пьяни, без ухаживаний, без необходимых по протоколу цветочков и конфет. Ну, смешная – да. Переживает трогательно. Но это же не значит, что я должен в нее немедленно влюбиться?! Или значит?»

Входя в квартиру, я почти себя убедил: всё, пронесся ураган хаоса и безумия, выглянуло солнышко, я снова свободный, уверенный в себе и своем будущем молодой человек. У меня есть вагон болгарского бренди «Слынчев Бряг» и неограниченные перспективы впереди. Не одна Анька, а все девки будут моими. Рассеялся ночной морок, вот она, моя квартира, вот сотни коробок с бренди в запертых на ключ комнатах. Для того чтобы окончательно успокоиться, я даже открыл комнаты и насладился зрелищем придающих уверенность упаковок с алкоголем. И успокоился почти, зашел в гостиную, увидел диван со смятой, неубранной постелью. Сердечко как-то странно кольнуло. Я подошел к дивану, поднял с пола валяющуюся майку, повертел в руках, вспомнил, что именно эта майка еще недавно служила Аньке ночнушкой. Поднес ее к лицу, как бы стараясь рассмотреть, угадать в ней очертания Анькиного тела, и вдруг почувствовал ее запах. Понюхал, задержал дыхание, чуть не умер от любви, а потом зарылся в майку лицом и понял, что пропал навсегда.