Черно-белое кино (сборник)

Юрий Левитанский

Черно-белое кино

© Юрий Левитанский, 2005

© «Время», 2005

* * *

Стороны света (1959)

«Что я знаю про стороны света?…»

Что я знаю про стороны света?Вот опять, с наступлением дня,недоступные стороны света,как леса, обступают меня.Нет, не стороны теи не страны,где дожди не такие, как тут,где деревья причудливо странныи цветы по-другому цветут,где природы безмерны щедротыи где лето полгода в году, —я сегодня иные широтыи долготы имею в виду.Вот в распахнутой раме рассветаоткрываются стороны света.Сколько их?Их никто не считал.Открывается Детство и Старость,открывается Злоба и Ярость,море Нежности,озеро Жалостьоткрывается в раме окна,и глухие низины Порока,и Любви голубая дорога,и в тумане багровом Война,– есть такая еще сторонас небесами багрового цвета, —и река под названием Лета,где живет перевозчик Харон…Ах, как много у света сторон!Все они обступают меня,проступают во мне,как узоры на зимнем окне,а потом они таюти вновь открываются в раме рассвета,незнакомые стороны света.

«В ожидании дел невиданных…»

В ожидании дел невиданныхиз чужой страны,в сапогах, под Берлином выданных,я пришел с войны.Огляделся. Над белым бережкомбегут облака.Горожанки проносят бережнокуски молока.И скользят, на глаза на самыенатянув платок.И полозья скрежещут санные,и звенит ледок.Очень белое все и светлое —ах, как снег слепит!Начинаю житье оседлое,позабытый быт.Пыль очищена, грязь соскоблена,и – конец войне.Ничего у меня не скоплено,все мое – на мне.Я себя в этом мире пробую,я вхожу в права.То с ведерком стою над прорубью,то колю дрова.Растолку картофель отваренный —и обед готов.Скудно карточки отовареныхлебом тех годов.Но шинелка на мне починена,нигде ни пятна.Ребятишки глядят почтительнона мои ордена.И пока я гремлю, орудуякочергой в печи,все им чудится – бьют орудия,трубят трубачи.Но снежинок ночных кружение,заоконный свет —словно полное отрешениеот прошедших лет.Ходят ходики полусонные,и стоят у стенысапоги мои, привезенныеиз чужой страны.

«Грач над березовой чащей…»

Грач над березовой чащей.Света и сумрака заговор.Вечно о чем-то молчащийнеразговорчивый загород.Лес меня ветками хлещетв сумраке спутанной зелени.Лес меня бережно лечитдревними мудрыми зельями.Мягкой травой врачует —век исцеленному здравствовать,посох дорожный вручает —с посохом по лесу странствовать.Корни замшелого кленасучьями трогаю голыми,и откликается кронадальними строгими гулами.Резко сгущаются тени.Перемещаются линии.Тихо шевелятся в тинестранные желтые лилии.Гром осыпается близко,будит округу уснувшую.Щурюсь от быстрого блеска.Слушаю. Слушаю. Слушаю.

«Откуда вы приходите, слова…»

Откуда вы приходите, слова,исполненные доброго доверья?По-моему, оттуда, где трава.По-моему, оттуда, где деревья.Нам переходы света и тенейза древними лесными деревамипокажутся резными теремами,возникшими из света и теней.А дальше будет глуше и темней,и тропка лисья станет неприметной.Она и вправду стала неприметной,а все-таки давай пойдем по ней,пойдем на ошупь, ветки раздвигая.Эге-ге-гей! Ну где же вы, слова?«Слова, слова!..» – вздыхают робко листья,и тропка поворачивает лисья туда,где в листьях прячется сова.А может, так же прячутся словаза пнями и замшелыми камнями?Слова – они, наверное, корнями,как дерева, уходят в глубину.И тропка нас уводит в старину,туда, где бродит пращур волосатыйпо травам, не имеющим названья,где снег летит, не названный еще,поет еще не названная птица и звезды,у которых нет названья,в дремучих отражаются очах.И пращура охватывает трепет,едва доходит до его сознанья,какая тяжесть на его плечах.В нем глухо пробуждается художник,и, сладкие испытывая муки,он ждет вас, нерожденные слова.Он что-то удивительное лепит,мешая краски, запахи и звуки.Сначала это только смутный лепет,и вдруг он превращается в слова.Тогда травой становится трава,а этот сумрак зыблющийся – лесом,а этот холод падающий – снегом,а это чудо маленькое – птицей.И я беру из рук его слова.Они еще звенят, как тетиваи как стрела, что пущена из лука.Они из цвета, запаха и звука.На них еще не высохла роса.В них травы отразились и деревья.И у меня кружится голова,пока я их несу тебе —слова,исполненные доброго доверья.

Пейзаж

Горящей осени упорство!Сжигая рощи за собой,она ведет единоборство,хотя проигрывает бой.Идет бесшумный поединок,но в нем схлестнулись не шутятугие нити паутинок с тугими каплями дождя.И после краткой подготовки,над перелеском покружив,повалят листья, как листовки, —сдавайся, мол, покуда жив.И сдачи первая примета —белесый иней на лугу.Ах, птицы, ваша песня спета,и я помочь вам не могу…Таков пейзаж. И если дажеего озвучить вы могли б —чего-то главного в пейзаженедостает, и он погиб.И все не то, все не годится —и эта синь, и эта даль, и даже птица,ибо птица —второстепенная деталь.Но, как бы радуясь заминке,пока я с вами говорю,проходит женщина в косынкепо золотому сентябрю.Она высматривает грузди,она выслушивает тишь,и отраженья этой грустив ее глазах не разглядишь.Она в бору – как в заселенномво всю длину и глубинуогромном озере зеленом,где тропка стелется по дну,где, издалёка залетая,лучи скользят наискосоки, словно рыбка золотая,летит березовый листок.То простодушно-величава,то целомудренно-тиха,она идет,и здесь началокартины, музыки, стиха.А предыдущая страница,где разноцветье по лесам, —затем, чтоб было с чем сравнитьсяее губам, ее глазам.

Мальчики

Из старой тетради

Мальчики как мальчики —дерутся,меняются марками,а едва городские сумеркиза окном растают,занавесив лампыгазетами или майками,мальчики читают,мальчики читают.Взмыленные лошадимчатся по полям и по рощам.Бородатые всадникипьют воду из медных фляг.Летит бригантина,и ветер над ней полощетс белым черепомчерный пиратский флаг.А они упрямо отсчитываютверсты и мили.А они до рассвета не гасят огонь.Мальчики живут ещев придуманном мирескальпов,томагавкови дерзких погонь.Еще к ним придетта нелегкая доблесть,тот ответ за обещанное«всегда готов!».На них уже бросилигрозный отблескмалые войны тридцатых годов.По ночам через городвойска идут на ученье.Тишина над городом как часовой стоит.Тишина эта тоже подчеркиваетзначеньетого, что завтрамальчикам предстоит.Еще их фамилийне знают военкоматы.Еще невеликих начальный житейский опыт.Но время,неумолимое,как слова команды,уже их зовет,и требует,и торопит.Весь день сегодня в городемимозой торговали,и на карнизах голубивлюбленно ворковали.А я припомнил белуюсирень, ее метели, —над нею, над победною,колокола гудели.И я припомнил черныеот копоти соборы —там дымом прокопченныеработали саперы.Сапер с миноискателемв своей работе точен.Он, как хирург со скальпелем,на ней сосредоточен.И я припомнил добруюсаперную работу.Я сам веду подобнуюсаперную работу.Сквозь перекрытья грузныеи сросшиеся камниглаза я вижу грустные,как дождевые капли.За той стеной парадною,где вывеска прибита,сейчас, как мина, спрятанавчерашняя обида.О, только бы не смели выобиде поддаваться!О, только б не успели вына мине подорваться!Сквозь шторы невесомые,сквозь плотные воротаведи меня, бессоннаясаперная работа!

«За стеною – голоса и звон посуды…»

За стеною – голоса и звон посуды.Доводящие до умопомраченьяразговоры за стеною, пересудыи дебаты философского значенья.Видно, за полночь. Разбужен поневоле,я выскакиваю из-под одеяла.Что мне снилось?Мне приснилось чисто поле,где-то во поле березонька стояла.Я кричу за эту стену: – Погодите!Ветер во поле березу пригибает.Одевайтесь, – говорю, – и выходите,где-то во поле береза погибает!Пять минут, – кричу, – достаточно на сборы.Мы спасем ее от ветра и мороза!.. —Пересуды за стеною, разговоры.Замерзает где-то во поле береза.

«То снега да снега…»

То снега да снега,то трава эта вешняя.А тайга – все тайга.А тайга – она вечная.От ее пространств,от ее безбрежности —этот дух спокойствияи безгрешности.Топором рубили,и огнем губили —а ее не кончили,а ее не убили.Где-то рухнула лиственница,и упала, и смолкла.Где-то смолка закапала,обгоревшая смолка.Повалилась береза,топором изувеченная.А она – все такая же.А она – извечная.Неприметны рубцы ее,не видны переломыза ее буревалами,сквозь ее буреломы.Только волны зеленыеветер гонит по склонам.Что – отдельное деревов этом мире зеленом?Просто рухнула лиственница,и упала, и смолкла,Просто смолка закапала,обгоревшая смолка,как росинка незрячая,как слезинка невинная,вся почти что прозрачнаяи почти что не видная.

В оружейной палате

He березы, не рябины и не черная изба —всё топазы, всё рубины, всё узорная резьба.В размышленья погруженный средь музейного добра,вдруг я замер, отраженный в личном зеркале Петра.Это вправду поражало: сколько лет ни утекло,все исправно отражало беспристрастное стекло —серебро щитов и сабель, и чугунное литье,и моей рубахи штапель, и обличие мое.…Шел я улицей ночною, раздавался гул шагов,и мерцало надо мною небо тысячи веков.И под этим вечным кровом думал я, спеша домой,не о зеркале Петровом – об истории самой,о путях ее негладких, о суде ее крутомбез опаски, без оглядки перед плахой и кнутом.Это помнить не мешает – сколько б лет ни утекло,все исправно отражает неподкупное стекло.Люблю осеннюю Москву в ее убранстве светлом,когда утрами жгут листву, опавшую под ветром.Огромный медленный костер в конце аллеи где-тогудит, как траурный костел, – там отпевают лето.И тополь гол, и клен поник, стоит, печально горбясь.И все-таки своя у них, своя у листьев гордость.Ну что с того, ну что с того, что смяты и побиты!В них есть немое торжество предчувствия победы.Они полягут в этот грунт, собой его удобрят,но их потомки их потом припомнят и одобрят.Слезу случайную утрут, и в юном трепетаньесамопожертвенный их труд получит оправданье.…Парит, парит гусиный клин, за тучей гуси стонут.Горит, горит осенний клен, золою листья станут.Бульвар ветрами весь продут, он расстается с летом.А листья новые придут, придут за теми следом.

Первая кровь

Из старой тетради

А первую кровь мы видели так.Снегом нас обдавая,легкие танки берут разбег,выскочив на большак.Дымное зарево впереди.Скоро передовая.Сбоку идет старшина Свиридов,командует —шире шаг!Потом обгоняют нас на рысяхконники в вихре белом.У эскадронного – белый чубда на щеке рубец.У эскадронного по бокам —шашка и парабеллум,лихо несет его воронойв яблокахжеребец.А нам шагать еще и шагать —служба наша такая.Мы, говорят, царица полей —это, конечно, так.Нам шагать себе и шагать,службу не попрекая,сбоку идет старшина Свиридов,командует —шире шаг!И вдруг навстречу нам, из леска,словно бы от погони,оттуда, где орудийный громухает без конца,мчатся лошади без людей,дикие скачут кони,кровь на загривке у вороногов яблокахжеребца.Так и запомнилось навсегда.Дикие кони скачут.Черная лошадиная кровьпадает на большак.Дымное зарево впереди.Бабы в деревне плачут.Сбоку идет старшина Свиридов,командует —шире шаг!

«Каждое утро ходит отец за хлебом…»

Каждое утро ходит отец за хлебом.В булочной рядом он покупает хлеб.Он возвращается с черным и белым хлебоми режет торжественно черный и белый хлеб.Сердится мама: – Куда нам так много хлеба!Вот и вчерашний даже не съели хлеб… —Но завтра опять берет он две булки хлебаи режет старательно черный и белый хлеб.Милые, полно, чего уж тут пререкаться!Ведь между вами других разногласий нет.…О, голодная память далеких эвакуации,трудная память наших военных лет!

«В городском нестройном гомоне…»

В городском нестройном гомоне,в людном гомоне и гулепо асфальту бродят голуби —гули-гули, гули-гули.Как под сводом тихой горницы,как в домашней обстановке,бродят турманы и горлицыу трамвайной остановки.Между рельсами похаживают,как привычною тропой.За ними бережно ухаживают,кормят пшенною крупой.И они отяжелели,ожирели,дышат еле.От крупы и отрубей —сытно, жарко.Крошки хлебные глотают,высоко не залетают.Мне их, сытых голубей,сильно жалко.

Синяя лампочка

Это дело давнее. Не моя вина.Увезла товарищей финская война.Галочкой отметила тех, что в строю.– Рано! – ответила на просьбу мою.Я остался дома. По утрам в Сокольникипочта приносила письма-треугольники.О своих раненьях и обмороженьяхтоварищи писали в кратких выраженьях.Ждать их наказывали. Нас мучила совесть.Мы на хлеб намазывали яблочный соус.Зимняя нас лавочка у ворот сводила.Синяя лампочка у ворот светила.Письма читали синими глазами.Девушки плакали синими слезами…Это дело давнее. Не моя вина.Выпала мне дальняя, долгая война.В рамах оконных стекла дрожали.В ямах окопных сверстники лежали.Мины подносили руками усталыми.Глину месили сапогами старыми.И домой вернулись старыми бойцами,в мятых гимнастерках, с чистыми сердцами…Это дело давнее. Не моя вина.Под холмом могильным зарыта война.Зарыта, забыта, но, душ леденя,Синяя лампочка смотрит на меня.Синяя лампочка стоит перед глазами.Девушки плачут синими слезами.Синие отсветы лежат на снегу.Выключить лампочку никак не могу.

«Окна домов…»

Окна домов, улиц ночных удивительные глаза!Детские сны вы мои окружали.Помните, как на войну провожалиПомните, окна, была гроза?Как вы печально тогда дрожали.Дальние зарева отражали.Окна – и вдруг на стекле слеза.О, как всегда меня поражалиэти загадочные глаза!Окна домов, вы меня встречалисветом веселья, цветом печали.Лампа горит, абажур, свеча ли —тысячи окон, тысячи глаз.Эти взирают на мир надменно,эти бесстрастно, недоуменно,эти так горестно и смиренно —веки опущены, свет погас.Где бы ни жил, куда ни поеду,с вами люблю затевать беседу,то ли по свету, то ли по цветувдруг угадать, что таится за…Вечер, опять тебя жду затем лишь,что в темноте ты опять затеплишьокна домов, улиц ночных удивительные глаза.

«Древнее, неразгаданное пространство…»

Древнее, неразгаданное пространствосмотрит на землю холодно и бесстрастно.В темных глубинах маленькой светлой точкойспутник сейчас проходит орбитой точной.Чтоб заглянуть в безвестные те высоты,ни к чему ни двадцатый этаж, ни сотый.Лучик зеленый, парящий в туманных сферах,виден отчетливо в этих осенних скверах,где под грибком раскрашенным из фанерыутром играют в шашки пенсионеры,где возле булочной пахнет горячей сдобой —здесь, на земле этой будничной, строгой и доброй.А помню еще – за звездным полетомя наблюдал и в поле однажды летом.И был он так ясен в поле под черным небом,в поле, где сладко пахло печеным хлебом,где и доселе темные эти даливсе еще что-то помнили о Дедале,смутное что-то, темное об Икаре,что-то о божьем гневе, о божьей каре.Там, над обрывом, тополи шелестели,словно бы крылья в небо взлететь хотели,словно бы крылья в небо взлететь пытались,путались, расплетались, переплетались,и за ночным овином, за старой ригой,где-то за дальним лугом, над темным логом,все раздавалось – прыгай, Иване, прыгай! —все шелестело – с богом, Иване, с богом!

Огонь

Печной огонь.Ночной огонь на Трубной.Ручной, и неопасный потому.А он живет своею жизнью трудной,и незачем завидовать ему.Не то что в керогазах —в паровозахне смеет он считать себя огнем.Он всем необходим.Но в малых дозах.Чтоб суп варить.Чтоб руки греть на нем.А у него огромные размеры,и, полумеры люто не терпя,он иногда теряет чувство меры,стремясь полнее выразить себя.Его солдаты ярыи поджары.Едва дозорыскроются на миг —он тут как тут.Тогда гудят пожары.И разговор ведется напрямик.Одна вода, вода его тревожит.Она одна грозит ему бедой.Он все урегулировать не можетвзаимоотношения с водой.Тут он молчит.Он вынужден смиряться.Урчит печурка.Тлеет головня.И все-таки воздержимсясмеятьсянад видимой покорностью огня.

Надпись на камне

Джордано Бруно

Даже в малые истины людям не сразу верится.И хотя моя истина так проста и неоспорима,но едва я сказал им, что эта планета вертится,я был тотчас же проклят святыми отцами Рима.Вышло так, что слова мои рушат некие правила,оскверняют душу и тело бросают в озноб.И стал я тогда опасным агентом дьявола,ниспровергателем вечных земных основ.На меня кандалы не надели, чтоб греб на галере,свой неслыханный грех искупая в томительном плаванье,а сложили костер, настоящий костер, чтоб горелимои грешные кости в его очистительном пламени.Я заглатывал воздух еще не обугленным ртом.Сизоватым удушливым дымом полнеба завесило.Поначалу обуглились ноги мои, а потомя горел, как свеча, я потрескивал жутко и весело.Но была моя правда превыше земного огняи святейших соборов, которыми труд мой не признан.О природа, единственный бог мой! Частица меняпребывает в тебе и пребудет отныне и присно!Остаюсь на костре. Мне из пламени выйти нельзя.Вот опять и опять мои руки веревками вяжут.Но горит мое сердце, горит мое сердце, друзья,и в глазах моих темных горячие искорки пляшут.

Ледяная баллада

Из старой тетради

Скоро месяц выйдет. Суля беду,он встанет с левой руки.Обдирая ладони, ползем по льду,по шершавому льду реки.(Дома, наверное, спят давно.Ставень стучит в окно.)Тень часового. Удар клинка.Ракет осторожный свет.Короткий бой, и жизнь коротка,как светящейся пули след.(Дома, наверное, спят давно.Ставень стучит в окно.)А глаза бойца затянуло льдом,и рука холодна, как лед.Похоронная – это будет потом,нескоро она придет.(Дома, наверное, спят давно.Ставень стучит в окно.)

«Промельк мысли. Замысел рисунка…»

Промельк мысли. Замысел рисунка.Поединок сердца и рассудка.Шахматная партия. Дуэль.Грозное ристалище. Подобьеблагородных рыцарских турниров —жребий брошен, сударь, нынче вашвыбор – пистолеты или шпаги.(Нотные линейки. Лист бумаги.Кисточка. Палитра. Карандаш.Холст и глина. Дерево и камень.)Сердце и рассудок. Лед и пламень.Страсть и безошибочный расчет.Шахматная партия. Квадратыбелые и черные. Утратывсе невосполнимее к концуСердце, ты играешь безрассудно.Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе.Это уже пахнет вечным шахом.Просто крахом пахнет, наконец.А рассудок – он играет точно(ход конем – как выпад на рапире!),он, рассудок, трезво рассуждает,все ходы он знает наперед.Вот он даже пешку не берет.Вот он даже сам предупреждает:что вы, сударь, что вы, так нельзя,шах, и вы теряете ферзя —пропадает ваша королева!..Но опять все так же где-то слевараздается мерный этот звук —тук да тук, и снова – тук да тук(сердце бьется, сердце не сдается),тук да тук, все громче, тук да тук(в ритме карандашного наброска,в ритме музыкального рисунка,в ритме хореической строки) —чтоб всей силой страсти и порыва,взрыва, моментального прорыва,и, в конце концов, ценой разрывапобедить, рассудку вопреки!

Птицы в Кишиневе

В Кишиневе, зимой, а точней говоря – в декабре,я внезапно услышал, как птицы поют на заре.Где-то снег порошил, и морозы в ту пору крепчали,а у нас под окошком по-летнему птицы кричали.Приходили ко мне, по карнизу смешно семеня,и стучали в окно, и пораньше будили меня.Ах, как птицы галдели! Нисколько они не смущались.И мои представленья о времени года смещались.Все не верилось мне, что в разгаре зимы, в декабре,могут птицы, совсем как в июне, кричать на заре.– Что вы, птицы? – я спрашивал. – Что вы затеяли, птицы?Разве нету у лета границы, где стынут криницы,где грачи не кричат, где мороз продирает галчат?Разве нету у лета границы, где птицы молчат? —Со своей высоты, проявляя ко мне снисхожденье,отвечали мне птицы: – Понятно твое заблужденье!Лишь одно неприятно – что ты недоверчивым стал:даже нам, даже птицам, ты верить уже перестал!Ну, а есть ли у лета граница? Едва ли, едва ли.Просто лето зимою хранится в глубоком подвале.Где-то в темном подвале хранится оно, как вино.Если хочешь – услышишь, как бродит и дышит оно!.. —Так сказали мне птицы. Но, в зимнюю веря погоду,за стеной уже елку готовили к Новому годуи охапками целыми вату носили домой,клали вату на ветки, довольны своею зимой.Я не ватному снегу – я птицам веселым поверил.И сейчас же откуда-то ветер июньский повеял,и трава поднялась, и тутовник зацвел во дворе…Вот что было со мной в Кишиневе зимой в декабре.

«К птичьему прислушиваюсь крику…»

К птичьему прислушиваюсь крику.Вижу только море вдалеке.Море ходит. Море пишет книгу.Книгу о себе. О старике.Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.Медленно стихающий прибой.Что такое старость? Поединок.С берегами. С временем. С судьбой.Днища рассыхаются у лодок.Черный борт ракушками оброс.Призрачность улова. Сеть уловок.Кто кого? Неведомо. Вопрос.Как в корриде, перед мордой бычьей.Та же несущественность улик.Быть с добычей – или стать добычей.Только это. Выбор невелик.Только это. Прочее – подробности.Этим и подробности полны.Ощущенье краткости и дробности.Напряженной сжатости волны.Только волны. Волны, за которыминабегают волны, в свой черед.Это все подчеркнуто повторами.Взад-вперед. И снова – взад-вперед.Белый – синий. Белый цвет и синий.Дни и годы. Годы и века.Та же повторяемость усилий.То же повторение рывка.Поплавок неверен и обманчив.По воде расходятся круги.И тогда на свет выходит мальчик.Он глядит на свет из-под руки.Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.Слабенькая детская рука.Вьется леска. Длится поединок.Лишь вода – темна и глубока.

Как отдыхает вино

Знаете, как отдыхает вино?Сорок дней и ночей, погруженное в сон,то бормочет оно, то вздыхает.Винодел на дубовые бочки глядели почтительно так говорил винодел:– Здесь вино отдыхает!Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог!Молодой и веселый языческий богв тесной люльке дубовой вздыхает.До чего ж ему крепко намяли бока!Он еще им покажет себя, а покаон в покоях своих отдыхает.Беспокойные сны его так неясны —сорок дней и ночей он какие-то снынепонятные видит.Но однажды, презрев этот сонный покой,он о днище дубовое двинет ногойи на улицу выйдет.У него вся рубаха расшита огнем,и высокая черная шапка на немиз бараньего меха.Как швырнет он о землю ее сгорячаи пойдет по дорогам бродить, гогочаи шатаясь от смеха.Приступая к язычески щедрым дарам,будут жирных баранов колоть по дворам,и под окнами, шуму наделав,он пройдет, выгибая насмешливо бровь,ощущая, как бьется в нем крепкая кровьвиноградарей и виноделов.А пока в погребах ему зреть – в погребах,где дощатый настил виноградом пропах,он лежит до поры, отдыхает.Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог.Молодой и веселый языческий богв тесной люльке дубовой вздыхает.

Женщина, которой ничего не нужно

Что вы с собой делаете? Что вы себе думаете?Ничего не делаете. Ни о чем не думаете.Пусто засыпаете. Пусто просыпаетесь.Да и то лишь кажется, будто просыпаетесь.В накуренном зеркале – ваши руки дремлющие,ваши губы дремлющие, ничего не требующие.И кровать спальная – будто место лобное.Что-то в груди треснуло. Что-то в душе лопнуло.Под упругим свитером все мертво-мертвенно.Сигарета с фильтром дымит, дымит медленно.А много ли истрачено того тепла женского?Давно война кончена, и спросить не с кого.А вы все боль копите, в вине горе топите —то ли горе топите, то ли в море тонете.Тонете, тонете, уже не просыпаетесь,и лишь на дне снится вам, что вы просыпаетесь.

«Вот мною не написанный рассказ…»

Вот мною не написанный рассказ.Его эскиз.Невидимый каркас.Расплывчатые контуры сюжета.А самого рассказа еще нет,хотя его навязчивый сюжетдавно меня томит,повелевая —пиши меня,я вечный твой рассказ,пиши меня(и это как приказ),пиши меняво что бы то ни стало!..Итак, рассказ о женщине.Рассказо женщине,которая летала,и был ее спасительный полетотнюдь не цирковым аттракционом,а поиском опоры и крылав могучем поле гравитационномземных ее бесчисленных тягот…Таков сюжет,уже который годтомящий мою душу неотступно —не оттого ль,что, как сказал поэт,я с давних пор,едва ль не с детских лет,непоправимо ранен женской долей,и след ее,как отсвет и как свет,как марево над утренней рекою,стоит почти за каждою строкою,когда-либо написанною мной?..Таков рассказ. Его сюжет сквозной.О чем же он? О женщине. Одной.(И не одной.)Навязчивый сюжет,томящий мою душу столько лет,неумолимо мне повелевая —пиши меня,я вечный твой рассказ,пиши меня(не просьба, а приказ),я боль твоя,я точка болевая!..И я пишу.Всю жизнь его пишу.Пишу, пока живу. Пока дышу.О чем бы ни писал —его пишу,ни на мгновенье не переставая.

Рубеж

Из старой тетради

Травка в окопе жесткая и шершавая.Летное небо, невыносимо синее.Пьем скупыми глотками болотную воду ржавую,и от этого жажда становится невыносимее.А ведь есть где-то реки (то ли Волга, а то ли Висла),вода родниковая зябкая, как ветер рассвета.Но раскаленное солнце над нами повислои снижается медленно, как осветительная ракета.А она смеется над нами – вода без меры и счета.Стороной идут облака, черные и горбатые.Раненый просит воды, поминая бога и черта,но раскаленное солнце медленно, медленно падает.И когда мы вылазим на бруствер, и бежим по песку прибрежному,и немцы бросаются вплавь, не надеясь на нашу милость,чувствую я, что солнце висит над нами по-прежнему,но что-то такое в мире переменилось.Это воде возвращается ее изначальная ценность.Волны зализывают кровь на песке и следы.И мир, на части разрозненный, вновь обретает цельностьи вновь состоит из простых вещей – из солнца, земли, воды.