Второй вариант

И вот тут вдруг что-то сдвинулось в мыслях Савина: может, действительно «шевельнулась мозга»? Он увидел себя со стороны, неуверенного и суетливого из-за сиюминутной готовности взяться за любое дело. А зачем за любое? Надо сначала определиться, найти рабочий стержень. Человек всегда хорошо делает свое и спустя рукава – чужое. А что «свое»? У Кафарова вон – экскаватор, трос в заначке, у Бабушкина – чтобы бульдозер работал как часы. А комсомольский секретарь, может, им до фени. Положен по штату – и ходит себе. Положено ему собрания проводить – и проводит. А в карьер приперся от блажи… Они и голосовали-то за него, возможно, потому, что «положено», не задержавшись даже мыслью на том, что это их дело, что от их решения может быть польза, большая или малая, а может, и вообще никакой пользы не быть.

– Понимаешь, Трофимыч, людей надо разбудить, – сказал Савин и понял, что перегнул. Чего будить, если и так все выкладываются до последнего. – Собрания наши надо разбудить, – уточнил он.

– Какие собрания? – спросил Иван.

– Любые. Собрание – чтобы решать, а не отсиживать. К собранию у каждого человека должен быть личный интерес.

– Личный – это, конечно, здорово.

Савин не захотел уловить иронию.

– Вот хоть решение отчетно-выборного. Там же выполнять нечего: повысить, усилить, улучшить… Почти слово в слово, как в прошлом году. Такой же горох об стенку… А если не писать заранее проект решения? И список выступающих не составлять? Пусть каждый предлагает, что хочет, а?

– А если никто ничего не захочет?

– Но ведь у каждого что-то болит, есть какие-то мысли.

Сверяба молча покачал головой, и непонятно было, одобряет он Савина или нет. Снял фуражку, взъерошил шевелюру, вздохнул могучей грудью:

– Ты Арояну говорил?

– Мне только что это в голову пришло.

– Не знаю, дед. Вроде так не принято. А оно и лучше, что не принято. Жми, ядри его в кочерыжку…

Повестка дня, рекомендованная политотделом, звучала так: «Задачи комсомольской организации по улучшению производственной дисциплины, неуклонному выполнению социалистических обязательств и плановых заданий четвертого квартала». Савин предложил другую: «Что нам мешает в работе?» Ароян с этим согласился. Но в последний момент стало известно, что на собрание приедет помощник начальника политотдела по комсомолу капитан Пантелеев, и Давлетов твердо решил:

– Никакой самодеятельности, товарищ Савин. Как рекомендовано, так и проводите.

Накануне выпал снег, присыпал лед на лужах. Клубные печи открыли зимний сезон, в зале было жарко и уютно.

Доклад делал командир. Савин пытался сосредоточиться на том, что он говорил, но мысли уплывали от доклада. Голос Давлетова звучал, словно из-за стены, привычно и ровно. От этой привычности Савин даже перестал беспокоиться за «потом», когда начнутся прения; косил взглядом на капитана Пантелеева, который сидел за столом президиума с краю и что-то записывал в блокнот. Что? Цифры, которые называл Давлетов? Отклонившись назад, он все-таки заглянул в блокнот и увидел кучу женских курносых лиц в профиль…

Доклад кончился, и Савин, уйдя от «вопросов в письменном виде», предложил задавать их сразу. Вопросов не последовало, и он объявил начало прений. Объявил и тут же понял, вернее, почувствовал, что собрание провалено. Взывал к желающим выступить, но все призывы разбивались о тишину. Приглашал откровенно высказываться о том, что мешает работе, но в зале лишь прошел шумок, и опять все стихло. Наконец слово попросил Гиви Хурцилава, и Савин, некстати вспомнив его прозвище «лейтенант быстрого реагирования», сказал ему мысленно «спасибо». Хурцилава начал с обстановки высокого трудового подъема в стране и на БАМе. Сослался на заметку в газете «Красная звезда» и на обобщенный многотиражной газетой опыт работы их роты. Потом выступили Ароян и Пантелеев. Помощник по комсомолу закончил свою речь тем, что пожурил комсомольцев за неактивность, доброжелательно так пожурил, и сам же предложил заслушать проект решения.

Савин встал и обреченно объявил, что проекта решения нет, что он надеется на предложения из зала. Подполковник Давлетов побагровел, уколол секретаря взглядом и, втянув голову в плечи, уставился в стол.

Зал зашушукался.

Ароян невесело пошутил:

– Лес рук.

В этот самый момент ослепительно вспыхнули электрические лампочки и разом погасли. Стало темно, как в закупоренной бочке. Кто-то хихикнул в темноте. Зычный голос прапорщика Волка объявил:

– Зайцев – на выход!

Зал грохнул от смеха, представив щупленького киномеханика рядового Зайцева, с опаской относившегося к нахалистому Волку. Киномеханик нужен был, чтобы запустить движок аварийного освещения. Слышно было, как он пробирался к выходу под возгласы: «Ну, заяц, погоди!..»

– Есть предложение перенести собрание в связи с отсутствием света, – послышался голос капитана Пантелеева. – Возражений нет?

Комсомольцы были единодушны в своем «нет». Лишь один голос, похоже, сержанта Бабушкина, неуверенно произнес:

– Продолжить собрание…

Спускаясь с высокого крыльца, Савин услышал, как Давлетов говорил Арояну:

– Доэкспериментировались вы с новым секретарем. Теперь разговоров не оберешься.

– А может, все на пользу, Халиул Давлетович?

– На пользу Пантелееву – факт для конференции…

В штабе у Савина была маленькая, похожая на чулан, комнатушка с солидной табличкой на двери: «Комитет ВЛКСМ». Он потерянно уселся за стол, переживая не за собрание, а за то, что подвел командира с замполитом. В груди копилась обида на тех, кто не внял его призыву, отмолчался. Копошились досадливые мысли про равнодушие и равнодушных, о которых какой-то умный человек сказал, что их надо бояться больше, чем врага. И еще про то, что напрасно он не послушался Сверябу и взялся не за свое дело. Ему ли призывать с трибуны, если даже связать два предложения под прицелом глаз ему тяжело? Он и на собраниях-то прежде выступал только под самым категорическим нажимом. Маялся, готовясь к выступлению, исчеркивал десятки листов, пока не отбеливал каждую фразу, не думая о том, что она выходила гулкой и пустой, как длинный коридор. А выйдя к трибуне, боялся оторваться от текста, шпарил скороговоркой и облегченно вздыхал, свалив с себя трудное поручение.

Но если сам он такой, то чего хотел от других? Это все Ароян: зажечь, поднять, уйти от словесной шелухи и лозунгоголосия, революционизировать комсомольскую работу, потому как БАМ – стройка века, принявшая эстафету первых пятилеток. Заворожил замполит, только не сказал, как это – «революционизировать»? В мыслях все выстраивалось четко и гладко. А гладко не бывает, если что-то ломать приходится…

Он сидел в своей клетушке и ждал, что Ароян заглянет, захочет поговорить с ним. Но не предполагал, что тот зайдет вместе с Пантелеевым. Савин вскочил из-за стола, уступая место гостю. Тот сел, сказал Арояну «до завтра», а Савину приглашающе и по-хозяйски показал на табурет. Когда Ароян вышел, спокойно так спросил:

– Так как же получилось, Евгений Дмитриевич, что вы не подготовили собрание? У капитана был лоб мыслителя; глубоко посаженные светлые глаза смотрели на Савина с участием.

– Я не хотел готовить собрание.

– То есть как?

– Собрания проходят бесчувственно и, кроме вреда, ничего не приносят.

– Что-то, Евгений Дмитриевич, я не слышал о чувственных собраниях.

– Они должны настраивать людей!

– Это другое дело. Но у вас-то получилось – расстраивать. Выступающих не было, и даже проекта решения, основного ориентирующего документа, не подготовили. Вы советовались с заместителем командира по политчасти?

– Нет.

– Напрасно. Он бы уберег вас от такой партизанщины.

– Товарищ капитан, но ведь из-за проектов решения все голосуют бездумно, не вникая в то, за что голосуют. И тут же забывают, за что поднимали руку. И собрание получается, как шар: катится, а следа нет.

– Это если плохой проект решения.

– Но они все плохие!

– Евгений Дмитриевич, мы с вами говорим на разных языках. Вы считаете, что у вас в части все в порядке с примерностью комсомольцев, изжиты случаи нарушения воинской дисциплины и срыва плановых заданий?

– Не считаю.

– И правильно, что не считаете. Рота Синицына до сих пор в должниках ходит. Сколько в ней комсомольцев?

– Семьдесят восемь процентов.

– Вот видите! Если бы каждый из них показывал примерность, она бы давно была в передовых.

– Рота и будет передовой.

– Очень хорошо. Ваша задача как комсомольского вожака, будить в людях чувство ответственности за дело. Воспитывать страстным словом, каждым мероприятием… – Беседа длилась, наверное, не меньше часа. На Савина обволакивающе действовала убежденность, с которой тот объяснял истины вроде бы и азбучные, но и не такие простые. Он не верил этой кажущейся правильности. Но молчал. Понимал, что возражать бесполезно.

– Просчеты на первых порах бывают у каждого, – сказал Пантелеев и встал, давая понять, что разговор подошел к концу. Положил руку Савину на плечо и, словно ставя точку под официальной частью, перешел на «ты»: – Пооботрешься. Опыта наберешься. На мою помощь всегда можешь рассчитывать… Ну, а насчет прокола с собранием, я не буду его записывать в акт. Мне даже импонирует твоя партизанщина, сам такой был. Главное в любом нашем мероприятии – это организующее начало…

5

«Удивительно, – думал, шагая по тайге, Савин, – одни и те же слова могут иметь в устах разных людей разный смысл». У Пантелеева – организующее начало означает продуманный сценарий, иногда даже спектакль. У Давлетова – подробный план: кому, что и как делать – и все от сих до сих. А у него, у комсомольского работника Савина?…

Минуты ползли и бежали одновременно, складывались в часы. Солнце уже светило в лоб. Значит, по предсказанию Дрыхлина, Юмурчен близко, и их пути вот-вот придет конец. Лиственничник стал гуще, в него то и дело встревали сосенки, радуя глаз зеленью и знакомостью. Солнце уже светило в лоб. Значит, близок и конец их путешествию.

– Не слышу песен, отцы-командиры! – Дрыхлин появился из густого подлеска, как белый призрак: весь обсыпанный снегом.

– Далеко еще? – спросил Савин.

– Рот на ширину приклада, Женя! Взгляните внимательнее.

И тут Савин разглядел приземистую избушку, прикрытую березнячком.

– А где Юмурчен?

– Внизу. Под зимовьем.

Подошедший Давлетов сел прямо на снег. Дрыхлин сказал ему:

– Вставайте. Простудиться сейчас легче, чем ширинку расстегнуть.

– Вы что-нибудь понимаете, Женя? – спросил Дрыхлин, расшвыривая сугробик возле двери.

– А что?

– Посмотрите. С каких это пор туземцы верят в русскую подкову?

К дверному косяку и на самом деле была приколочена подкова.

– Говорят, к счастью, – ответил Савин.

Дверь проскрипела, впуская их. В зимовье было сумрачно, свет пробивался лишь сквозь полузалепленное снегом оконце.

Приблизительно таким Савин и представлял жилье охотника. На нарах сохатиная шкура, подушка и спальный мешок. Грубо сколоченный стол с керосиновой лампой. Потолок зарос инеем, видно, хозяин давно не ночевал здесь. Но рука его чувствовалась. У порога притулился топор, между железной печкой и нарами ровной поленницей лежали дрова. В самой печке аккуратным топырком была уложена на сухой мох лучина. Дрыхлин поднес спичку, мох голубовато загорелся. Но дым через дверцу повалил в избушку.

– Снегом забило дымоход, – деревянно произнес Давлетов. Он еще не отошел, сидел на нарах без движения.

Савин вызвался прочистить трубу, хотя ему до смерти неохота было подниматься с березового чурбака. Дрыхлин, разглядывавший на подоконнике какие-то рогатульки, остановил его:

– Я сам, – и выкатился наружу.

Слышно было, как он загремел чем-то, потом глухо застучал по трубе. Савин, собравшись с силами, тоже вышел из зимовья. Дрыхлин стоял на лестнице, высвечивал карманным фонарем чердак.

– Знаете, Женя, здесь лыжи, – сказал. – Может, и хозяин близко.

К реке от зимовья вела запорошенная тропка. Савин пошел по ней и остановился у самой кромки крутого берега. Юмурчен спал, закутанный в снежное одеяло.

Подошел, ровно бы подкрался, Дрыхлин. Савин повернулся к нему:

– Что за рогатки вы разглядывали в зимовье?

– Охотничий инструмент. На нем шкурку соболя растягивают.

– Никогда не видел соболя.

– Королевский мех, Женя! Самый красивый – игольчатый соболь. Представляете, по черному меху – серебряные нити. Бешеные деньги! Вашей бамовской зарплаты не хватит на одну шкурку.

Савин подумал: «А кто же их носит, такие дорогие шкуры?» И тут же вспомнил магазин мехов в Столешниковом переулке, куда он забрел как унылый попутчик своей королевы, увидел ее нервные пальцы, разглаживающие мех шубы, на которой висела бирка с четырехзначной цифрой. Потом возле шубы появилась красивая фарфоровая женщина с плавными жестами, а с ней невзрачный носатый мужичок, выплативший враз эту несусветную из четырех цифр сумму…

Мелькнул кадр из прошлого и исчез. Не место ему было в этой боголепной тишине уходящего дня.

Дрыхлин потопался, ушел в зимовье… Савин еще постоял, чувствуя, как густеет вечер и ползут с той стороны реки глубокие тени. Из трубы потек дым и белым рукавом потянулся вверх.

Когда Савин вошел в зимовье, иней по углам уже не курчавился. Давлетов зажигал керосиновую лампу, стоявшую на столе. Стал вставлять в горелку стекло, оно тут же лопнуло.

– Горожанин вы, Халиул Давлетович, – сказал Дрыхлин. – Разве можно холодное стекло на огонь? Давлетов не ответил. Достал из своего вместительного рюкзака толстую амбарную книгу, из внутреннего кармана полушубка – свой любимый (не стынет на морозе) химический карандаш и сосредоточенно, с тугими раздумьями стал писать при свете коптилки.

Поначалу Савину казались странными эти ежедневные записи, потом стало просто любопытно, что же такое начальник пишет. Была возможность заглянуть за серый переплет. Но Савин пересиливал любопытство, хотя Давлетов несколько раз за эти десять суток и оставлял книгу без присмотра. А позавчера вдруг сам предложил познакомиться с записями и вроде бы даже потерял на тот миг невозмутимость:

– Секрета не делаю.

На первой странице синим фломастером было написано: «Тем, кто будет изучать историю строительства Байкало-Амурской магистрали». Далее шли обычные дневниковые заметки. «Я – руководитель десанта. Наша задача – доставить на место будущей станции землеройную технику, оборудование для строителей и емкости с горючим, уточнить места карьеров с допустимым плечом возки до места отсыпки, поставить две вертолетные площадки…» «Дал указание Савину произвести обмер скального прижима и установить…» «Опережаем график почти на сутки…»

Вот уж не думал Савин, что непроницаемый Давлетов так хочет зацепиться за историю. Упрямый он мужик, может быть, и зацепится. Если уж что-то ему поручили, то расшибется, а сделает от сих и до сих. Лобастый, как ГТТ, на котором они сегодня ехали, с короткой шеей, коричневой и шершавой, как печеный блин, он выглядел крепким и здоровым, хотя ему было за пятьдесят. Казалось, он жил по раз и навсегда заведенному будильнику. Ежевечерне скоблился до синевы при свете «летучей мыши» опасной бритвой, выливал на лицо две пригоршни одеколона и, крякая, до красноты растирал щеки. И заставлял бриться всех, категорически отрицая таежные бороды…

Когда я читал своим бамовским друзьям еще в рукописи эту повесть, Миша Кашин сказал:

– Красиво звучит – Юмурчен. И река красивая.

Алексей Михайлович Железнов добавил:

– Красивая, но буйная. Особенно весной.

А когда мы дошли до конфликтной ситуации, все дружно воскликнули:

– Такого не было!

– Было, – возразил Валерий Айдынян. – Не у нас, а в Февральске. А ты знаешь, что с нашим представителем заказчика случилось?

– Опять вы про конкретных людей и про конкретные факты, – стал объяснять я. – Герои повести вымышленные. Имеет же право автор на художественное обобщение?

– Имеет, – неуверенно согласился Юра Назаров.

Потом начались воспоминания о действительных делах и событиях, которые мы переживали вместе. И, комментируя их, бамовцы говорили:

– Тут ты малость загнул.

Потому, чтобы избежать кривотолков, должен признать, что в основу повести, конечно же, легли личные впечатления о БАМе, где я трудился около трех лет. Но конкретных прототипов героев нет. И если кто-то кого-то признает по отдельным признакам, похожим ситуациям, то это совсем не означает, что так оно все и было в реальности.

Глава вторая. Зимовье

1

Печка шипела, ворчала, постреливала. На мгновение примолкла, запела ровно, и сразу же на бревенчатых стенах заплясали причудливые блики.

– Думаю, охотник простит, если мы у него пшенку позаимствуем, – сказал Дрыхлин и, не обращая внимания на возражающий жест Давлетова, проворно снял с притолоки мешочек…

Было совсем неплохо в этой закинутой на край света избушке. Коптила струйкой лампа без стекла. От печки заметно плыло тепло.

– Товарищ подполковник, – обратился Савин к начальнику, – а зачем нам эта последняя кривулина?

– Какая кривулина?

– Сначала мы шли на тягаче – и почти все время с левым подъемом. А пешком – держали направо и обогнули сопочник по подкове.

– Трасса заложена в проекте, товарищ Савин, с учетом речных карьеров.

– Так карьер-то всего один, здесь. А если поискать прямую?

– Не понял вас.

– Соединить основания подковы?

– Это не в нашей компетенции, товарищ Савин, – произнес после паузы Давлетов.

– Если бы мы, командир, нашли прямую, – сказал Дрыхлин, да на миллиончик насчитали удешевление трассы, премией нас не обошли бы. Только изыскатели тоже не дуриком тут шастали.

– Но ведь они могли ошибиться, – возразил Савин.

– Не могли, – хмуро отозвался Давлетов.

Избушку между тем заполнил сытный аромат тушенки. Когда каша поспела, они подвинули чурбаки к столу. Савин открыл банку скумбрии, глянув на которую, Дрыхлин сказал:

– Я – пас, – и провел ребром ладони под подбородком: сыт, мол, бамовским пайком по горло. Спросил: – Как насчет по маленькой?

Давлетов покосился на вещмешок Савина, где хранился НЗ – фляжка со спиртом.

– Нельзя! – сказал. – Неприкосновенно.

– В нашей жизни, командир, все прикосновенно. Только меру надо соблюдать… – И вдруг насторожился.

И все насторожились. Явственно донесся собачий лай, простуженный, неприветливый. Приблизился к зимовью. У самой двери кто-то завозился. Затем она распахнулась, запустив белый валок морозного пара. В проеме показался мохнатый рыжий малахай. С карабином наизготовку вошел охотник, невысокий, закуржавелый и вроде бы даже не по сезону легко одетый. Остановился у порога, настороженно оглядел гостей. Так же настороженно, уши торчком, застыла у его ног собака.

– Извините нас, товарищ охотник, – привстал с места Давлетов.

Тот легонько шлепнул рукавицей собаку между ушами. Она нехотя и недовольно попятилась, исчезла за дверью, которую охотник тут же закрыл. Поставил карабин в угол, стянул с себя наплечные лямки. Вместо рюкзака, как ожидал Савин, из-за спины появилось что-то вроде доски с ременными тесемками, перехватившими топорик и два холщовых мешочка. Охотник повернулся к свету и оказался совсем безусым мальчишкой. Протянул Давлетову узкую ладонь:

– Здравствуй, гость!

Все так и ахнули: женщина!

– Здравствуй, гость! – сказала она Дрыхлину, задержавшись на нем взглядом. Затем протянула руку Савину, ощупала глазами его лицо: – Здравствуй, бойе!..

Мужики – они и есть мужики. Задвигались, засуетились, даже набросили на один из чурбаков шубу, устраивая для охотницы сиденье. Она сняла с себя подпаленную оленью парку, осталась в меховой безрукавке, надетой на пуховый серый свитер. Безрукавка была такой же, как и их «забайкальские майки», только у них овчина крыта зеленой грубой тканью, а у нее мехом наружу и с подкладкой на меху. Так что не совсем легко была одета. А точнее – легко, но тепло. Сбросила с головы рыжий малахай, и сразу сыпанули черные волосы. Савин подумал, что ей лет двадцать или чуть больше. Волосы скрыли скуластость, губы стали мягче очертанием.

Прежде чем сесть к столу, она спросила Савина:

– Как тебя зовут, бойе?

Он запнулся с ответом, будто вопрос был из трудных.

– Зачем молчишь?

– Женя, – назвался он.

Она снова протянула ему руку: – Оля, – и всем: – Ольга.

Села на приготовленный для нее чурбак, обежала взглядом стол.

– Удобная еда, – кивнула на открытую банку тушенки.

– Доставайте, Женя. – Дрыхлин показал взглядом на вещмешок. – Теперь сам Бог велел.

Давлетов согласно кивнул. Савин достал фляжку, передал Дрыхлину. Тот глянул на охотницу.

– Не возражаете?

– Мне одну ложку, – не чинясь, ответила она.

– Как это «ложку»?

– Из ложки выпью. Больше Бурхан не велит.

Дрыхлин наплескал в кружки, ей – тоже. Давлетов кинул в свою кусок льда и чуть добавил кипятку. Ольга спросила:

– Спирт?

– Питьевой, – ответил Дрыхлин.

Она встала, отвязала от заплечной доски, что служила ей вместо рюкзака, одну из торбочек, достала термосок, маленькую белую кружку и деревянную ложку. Налила из термоса коричневой жидкости, поставила между собой и Савиным. Ложку наполнила спиртом.

Дрыхлин поднялся.

– За хозяйку! – Наклонился к ней. – За вас, Оля!

– Ольга, – поправила она.

Савин поперхнулся, закашлялся, не приходилось употреблять чистый. Охотница протянула ему свою кружку.

– Попей, бойе.

Савин послушно сделал несколько глотков. Напиток слегка горчил, кислил, но пить его было приятно. Он отдышался, сказал признательно:

– Спасибо.

Она ответила ему взглядом и кивком. Взяла у него кружку, схлебнула с ложки и сразу запила. Давлетов спокойно доцедил свою порцию.

Изредка охотница обегала всех коротким взглядом, чуть задерживаясь на Савине. И Дрыхлин иногда тоже любопытствовал глазами, поглядывая на нее. Затем снова плесканул по кружкам:

– За умные таежные законы! – произнес со значением.

Она неопределенно качнула головой. Отодвинула свою кружку. Спросила, уставившись на него бездонными глазами:

– Тому, кто их нарушил – смерть, да?

– Так велит закон, – ответил Дрыхлин.

– Неоправданная жестокость, – проговорил Давлетов.

Она вздохнула. Дрыхлин сказал:

– В нашем мире без жестокости не обойтись. Как и без денег.

– А у тебя, гость, много денег?

– Деньги улетают, как птицы, а годы летят, как деньги, – глубокомысленно изрек он. – Давайте все-таки, Ольга, символически!

– Нет, – отказалась она.

А мужики выпили.

Больше всего Савина удивляло в этом странном застолье то, что с ними выпивал Давлетов. Тот ровно бы подслушал савинские мысли, потому что слова его прозвучали оправданием:

– Вот и выгнали простуду, – и убрал фляжку со стола.

Тем временем охотница опростала свою миску. От предложенной Дрыхлиным добавки отказалась. Он спросил ее:

– Откуда у вас на двери подкова, Оля?

– Подкова – от отца. Он с геологами ходил. Геологов энцефалитный клещ убил. Тогда уколов не делали. Отец пришел с подкованным конем. Подкову дядя прибил.

– И как, приносит она вам удачу?

Она не успела ответить. За дверью заскулила собака. Ольга впустила ее в зимовье, та кинулась к столу.

– Ольхон! – строго осадила хозяйка.

Пес послушно уселся у порога. Она достала из-под нар ведро. Выскочила раздетой наружу и быстро вернулась с полным снега. Отвязала от заплечной доски второй холщовый мешочек, вытащила красно-черный кусок мяса, бросила в ведро.

– Белку Ольхону сварю, – сказала.

Снова села за стол, взглянула на Савина. Он почувствовал ее взгляд, но глаз не поднял. Красная, запекшаяся на морозе тушка, которую она привычно бросила в закопченное ведро, странным образом повлияла на Савина. Он вдруг перестал видеть в ней женщину, осталась лишь охотница: а профессия почти всегда ставит свою печать. Какая уж тут женственность, если приходится убивать и сдирать шкуры?… И резкие скулы, и чуть заметные белые лучики у глаз. Подумал, что ей никак не меньше двадцати пяти, а то и больше… А впрочем, какое ему дело до этого?…

Дрыхлин спросил:

– Как же вы, милая девушка, попали в охотницы? Ведь тайга – не дом родной. Жить здесь одной, в такие юные годы!..

– Как раз дом родной, – сыпанула по плечам черными волосами.

Все-таки она могла меняться как-то враз. Смахнула улыбкой заботы, и опять показалась Савину пухлогубой раскосой девчонкой.

– Не одна я здесь. Амака со мной. За Тураном.

– За Тураном – понятно: за перевалом. А Амака – медведь?

– Ты все знаешь, гость. Ты самый хитрый. А он – самый сильный, – показала на Давлетова. – Амака – медведь. Наш род от медведя. Амака – по-нашему, пожилой человек, старик. Мой Амака – дядя Кеша. Мы охотимся вместе. Он сильный и добрый, как сытый медведь.