Доброй смерти всем вам…

И моего почти бессмертного.

Я прислонил свои губы к его рту (проклятый, невыносимый чесночный дух, вот уж тут легенда не соврала!) и стал с силой вдыхать внутрь насыщенный своей кровью воздух. Словно утопленнику. Где-то внутри меня – в лёгких, в печени? – лопались мелкие сосуды, во рту запахло гарью и железом, но это было неважно.

– Погоди, – сказал брат. – Ты сейчас до того себя вымотаешь, что сам ляжешь костьми.

Отстранил меня и начал делать то же, что я, но с куда бо́льшим успехом. Томас чуть обмяк и повис на наших руках, сердце забилось неторопливо и ровно, глаза прояснели.

– Ну, веди Ритуал, – Гуди высоко уложил мальчика на подушки и кивнул мне, чуть кривя губы.

Я набрал воздуха в израненную грудь.

– Это моя плата – задавать вопросы, Том, ты об этом знаешь, – сказал я. – И плата необременительная. Если ты собрался пойти на попятный, тебе только и надо было, что попросить. Почему?

– Теперь мне куда легче говорить, – он снова улыбнулся. – Об этом тоже. Сам виноват.

Он чуть закашлялся, но потом продолжил.

– Я… я пишу стихи. Хорошие, правда-правда. На старинный манер, как у мастера Макферсона в его «Песнях Оссиана». Меня крепко били за подлог. Что я прикрылся одним старым монахом. Но потом кое-как обошлось. Пришли небольшие деньги. Жить можно было и в нищете. Но… тут я в придачу заболел. Стыдной хворью.

– Люэс?

– Гонорея. Даже без весомой причины. Через чужую грязь, как малое дитя.

– Это ж чепуха, а не болезнь.

– Ну да, но я сломался. Верблюжья соломинка. Был жутко разозлён. Из-за этого проклятого трипака меня не взяли в плавание. Тогда и послал валентинку. Вы… сами по себе вы не смертельный диагноз.

Гудбранд из своего угла кивнул, подтверждая.

– И тут меня подучили, как враз избавиться от этой пакости. Во сне.

– Смесь белого мышьяка с лауданумом. Рискованное дело, если не знать верной пропорции, – подтвердил брат. – Легко было угадать и то, и другое по запаху.

– Если бы вышло… открыл бы на зов и отправил восвояси, немного потрепав языком. Я ведь такой жулик.

– Фальшивые дворянские грамоты? Стихи на псевдосредневековом?

– И они. И другие. Сами собой написались. «Я ухожу для неземных услад, Но вы – по смерти вы пойдете в ад».

– Кто – мы? Дирги?

– Нет. Вы добрые. Добрей олдерменов и врачей. Добрее Бога. Я как-то сказал: «Возможно, убивать себя и грешно, и неразумно, только это – благородное безумство души, которая тщится принять подобающую ей форму. А коли мы не помогаем обществу и от него не получаем помощи, то не наносим ему вреда, слагая с плеч бремя собственной жизни».

– Интересное дело. Ты хоть понимаешь, что выбрал длинную каменистую дорожку вместо короткой и ровной? В обеих половинах света – этого и того?

Вместо ответа Том тоже спросил:

– Я у тебя первый?

Отозваться на это можно было лишь одним образом.

Когда я вернул себе всё влитое в него с небольшой придачей и кое-как пришёл в себя, мальчик был уже мёртв. Он лежал на спине посреди скомканных и порванных листов, трухлявой мебели и горького дыма от потухшей свечи. В окне разгоралась розовоперстая заря, на устах цвела улыбка.

А мы еле спустились по лестнице – так были вымотаны.

– Прикрыть его не получилось, – сказал Гудбранд. – Типичное felo de se, как говорят крючкотворы.

– Не думаю, что оттого он сильно пострадает, – ответил я. – Благопристойные похороны его вдовой матушке явно будут не по карману. А стихи… Знаешь, я успел заглянуть в кое-какие бумаги, пока мы приводили его и себя в порядок. Это гениально и теперь уж не потеряется в веках. Запечатано болью и кровью.

– Что же, остаётся утешиться этим обстоятельством. Больше ведь нечем, верно?

Диргу иногда удаётся уже в день инициации захватить столько плотских частиц, что они превышают критическую массу. И тогда, орошённое кровью своего невольного дарителя, является в этот мир дитя и плывёт внутри тканей, раздвигая собой клетки, как хилер. Такое благословение судьбы случается крайне редко, а к тому же я отдал мальчику слишком много своего.

Но всё же… Через сто с небольшим лет…

Молчу.

4. Рунфрид

Кровь диргов целительна и животворна, но далеко не панацея. Отец опускает многие чисто медицинские, в том числе акушерские подробности – в этом он никакой не профессионал. Это лично у меня сложносочинённое образование повитухи. Маевтика – удел отнюдь не Сократов. Это удел нелогичных женщин. Логика не способна родить живое: живое асимметрично и подвижно, это поток частичных смертей и бесконечных мелких рождений, неустойчивое равновесие, бег на ходулях, эквилибристика нейронов и хромосом, атомов и электронов.

Теперь о деле. Несмотря на то, что дирги вылеплены по двум внешне различным образцам, внутри мы сходны гораздо больше человеческих мужчин и женщин. (Впрочем, наши мужчины все как на подбор жилисты и тонкокостны, соски у них даже в нерабочем состоянии слегка выпуклы, а пенис мал. Женщины же девически стройны, узкобёдры и обладают по виду неразвитой грудью. Современный бисексуальный тип.)

Так вот. У нас, как и у людей, первые шесть недель беременности невозможно определить пол эмбриона: гонады, то есть зачатки половых органов, совершенно идентичны даже под микроскопом. Расхождения – в полном смысле слова – появляются позже. У человеческих младенцев гонада определяет свою половую принадлежность и делится, у нас, вырастая, слипается более плотно. Репродуктивный орган дирга, который мы называем «клубком», делается сходен одновременно с тестикулами и яичниками. Он двойной, хотя, в отличие от такового у людей, нечётко разделён пополам, и от него не отходит ни фаллопиевых труб, ни семенных канатиков. Расположен чуть выше пупка, между тонким кишечником и мышцами брюшного пресса. С виду не так надёжно, как у человеческой самки, но нам хватает.

Клубок опутан сетью мелких кровеносных сосудов, которые связаны с ротовой полостью. Из неё соки человеческого донора (безразлично, мужчины или женщины) спускаются непосредственно к клубку, отдельные клетки проникают внутрь через тончайшую оболочку, что служит своего рода щадящей мембраной для инородного белка. (Имеется в виду, что порог тканевой несовместимости у дирга значительно ниже, чем у хомо сапиенса, однако имеется.) Когда клубок переполнен, причем довольно-таки разнородным ядерным материалом, и напитан принадлежащими диргу-хозяину соками, достаточно очередного «кровяного толчка» извне, чтобы запустить репродуктивный процесс. Одна из клеток сбрасывает оболочку и начинает свой дрейф наружу, по пути захватывая и присоединяя к себе нечто из мембраны хозяина (до сих пор идут оживлённые дискуссии по поводу того, цельные ли это клетки, или подобие выделившегося из клетки вируса, или готовый результат мейоза). Делится, формируя из себя зародыш, плод – и почти сразу же гибкие, наполненные питательной жидкостью защитные оболочки, своего рода матка, одновременно играющая роль всеобъемлющей плаценты. Короткий канатик, что, как и плод, впоследствии будет защищен материнской кожей. Плотная рубашка, в которой дитя будет рождено для счастья. Плацентариум, внутри которого оно видит звёзды и где может не страшиться Великого Змея-Душителя.

Вот такой кораблик и плывёт внутри нас к поверхности, пока не коснется эпителия. И тогда наш долгожданный ребёнок, наконец, обнаруживает себя перед всем миром.

…То письмо сбросили мне в электронную почту. Хотя ничто в сетях не может быть защищено паролями более чем на девяносто девять процентов, когда нужно бы на сто с большим довеском, мы удовлетворяемся этим. Власти нам потворствуют, что имеет под собой далеко не одну причину, – мы сглаживаем шипы их деятельности и к тому же засекречены много лучше, чем кажется на первый взгляд.

Время и место обговорили быстро. Когда мой белый «Кавасаки» с яркими надписями и наклейками притормозил у изгороди ухоженного загородного дома, женщина вышла навстречу. Интересно, как они все узнают дирга безошибочно – в любом уборе, даже в кожаной куртке, прошитой зипперами, и шлеме с тонированным забралом.

Подобное стремится к подобному, как жаждущий – к источнику влаги. Вынашивая свою первую почку, таких риторических вопросов я уж не задавала: глаз с первого захода вычленял из толпы моих двойников – в одежде, слегка оттопыренной в необычном месте, и с танцующей походкой начинающего игломана или игломанки.

Но эта женщина двигалась тяжело, как пахотный вол.

– Надеюсь, я не ошиблась адресом? – сказала я, сходя с седла. – Маргарита Даровски.

– Нет-нет, всё в порядке.

– У нас много времени?

– В том, что от меня зависит, – конечно. Я живу одна и, можно сказать, более чем одна. С тех пор, как…

Она внезапно прервала себя:

– Вы ведь не откажетесь выпить со мной домашнего вина? Сама делала закупоривала прошлый год. В этот не тянет: не ко времени. Время давить виноград в жоме и время пить его сок. Хотя на самом деле это яблоки или пшеничные зёрна.

– И то, и другое – знак грехопадения, вы это хотите сказать, Маргарита?

– Можно пользоваться знаками двух разных религий, но исповедовать третью. Я, знаете, склонялась к последнему от самого рождения.

Каждая фраза наша, как нарочно, сплетается с другой ассоциациями, думала я. Будто ткётся паутина, хотим мы обе или не хотим.

Открытая терраса, через которую меня провели, и комната, где усадили в кресло-качалку, были полны того изящества и уюта, которым окружают себя безмятежно одинокие пожилые женщины. Как эта. Курчавые, с проседью, волосы, круглые щёки, симпатично расплывшаяся фигура в льняном платье с вышивкой и даже в доме – кожаные туфли на каблуках.

– По правде говоря, сначала я приняла вас за молодого человека, – сказала Маргарита, раскладывая печенье на блюдце красивым веером и вытягивая из бутылки настоящую пробку.

– Это было бы неверным ходом с нашей стороны? (Нарушением договорённости – безусловно.)

– Не знаю. Больше бы стеснило, пожалуй.

Мы выпили, не чокаясь. Сидр был отменный: не хуже моего родного бретонского и явно из собственного сырья. Потом добавили – и так докончили всю бутылку, заедая градус крошечными облатками из мезги или протёртых ягод. И нынче яблони с иргой и коринкой были все в завязи, хоть и говорят, что в наших прохладных местах все деревья плодят через год.

– А теперь вы готовы рассказать мне, в чём проблема? – спросила я. – В общем, мы в курсе. Но это вроде нашего бонуса, понимаете?

Ей было нелегко собраться с силами, тем более что история не была такой уж заурядной. Некий маньяк и подонок полгода назад единолично взял в заложники огромный «Грейхаунд», в котором она с подругами и мужем одной из них возвращалась с горнолыжного курорта, и отогнал с трассы. Пока готовилась операция то ли по ублаготворению, то ли по освобождению, он измывался надо всеми, расстреливал мужчин и безо всяких пользовался теми женщинами, которые подвернулись под разгорячённый член. Моей клиенткой, похоже, лишь для круглого счёта.

Когда его захватили в плен и отправили пассажиров на реабилитацию, выяснилось, что среди грязных, голодных и наполовину растерзанных женщин одна беременна от негодяя. Маргарита, моя нынешняя заказчица.

Аборты для жертв насилия, собственно, были нормой. Но месяца два назад до здешних краёв дошла так называемая шестьдесят шестая поправка: что по религиозным соображениям такие операции делаются при наличии стандартных медицинских показаний.

– О мою кожу не тушили сигарет. Ни одного значительного вывиха и перелома костей. Почки, печень и прочая требуха в полном порядке. Ни хронического пиелонефрита, ни диабета, ни сердечной недостаточности. Прекрасная спортивная форма. Безупречная психика.

– Ваша или его?

Моя дама рассмеялась с горечью:

– Обоих родителей. Кстати, ему дали пожизненное, что и требовалось доказать: любой гражданин нашего государства имеет право на сей божий дар. А мне категорически запретили избавляться от его выродка. Отец о нём знает, между прочим.

В тоне, каким это было сказано, ненависти не было и грана. Впрочем, как и любви.

– Кажется, родить – было бы если не лучшим, то наиболее приемлемым выходом. Вас ведь не обязали держать младенца при себе, разве нет?

Моя собеседница покачала головой почти с укоризной:

– У вас немало прав, только ни одно из них не заключается в том, чтобы отговаривать клиентов.

Извилистая фраза говорила… о чём? О специфическом образовании, например, юриста или менеджера высшего звена?

– Я констатирую факт. Так вы не хотите отдавать младенца в Дом Ребёнка, даже самый респектабельный. Где не нужно подписывать отказные документы, пока не приищут нового родителя.

– Именно что родителя. Одного. Девушка, вы знаете, что даже насильник имеет право на свою кровь и плоть? Тоже с недавних пор – и тоже по религиозным соображениям.

«Девушка» …Маргарите даже не пришло в голову, что я могу быть гораздо старше. Кстати, она почти не ошиблась. Разница пять лет в мою пользу.

– Дитя, зачатое и выношенное в ненависти. Выкормленное чужими людьми – в любом случае у меня не будет для него ни молока, ни большого здоровья. Разрываемое на части своими генами. И в придачу ко всему – регулярные свидания с признавшим его отцом, который лет через двадцать вполне может быть амнистирован. За безупречное поведение.

– Вас это так пугает? Я не возражаю, – ответила я, – только хочу разобраться кое в чём помимо конкретно взятой темы.

– Собственно, я страшусь иного, – сказала она. – Того, что уже вышло из меня наружу словами, я лишь опасаюсь. Словами этого не выскажешь. Давайте-ка выйдем во двор – раз уж у вас имеется свободное время. Вы ведь по сути лишь палисадник видели.

Свободное время? Время от заказа до заказа. Один дирг на десять тысяч людей, большинство из которых существует в перманентном пространстве скуки. Нет, это заведомо не наши пациенты, их погребла система. Погребла под собой и насадила сверху пышные окультуренные цветы.

Но вот сад нашей Гретхен был диким. Даже не одичавшим, а холящим свою причастность к лесу и лесной поляне.

Рабатки душистой фиолетовой буквицы с удлиненными листьями, покрытыми пухом. Легчайшие облака розовато-лиловой смолки. Резные листья, белые, жёлтые и густо-розовые зонтики валерианы, тысячелистника и пижмы. Гордые своими прозвищами раскидистый лопух и подобный золотому скипетру коровяк. Во влажной тени – опахала гигантских папоротников и метровых палеонтологических хвощей, подушки кукушкина льна и брусники. Сосны и ели, выросшие прямо здесь или взятые из соседнего бора. Гирлянды хмеля, что висячим мостом перекидываются с ветки на ветку. Роскошный, весь в голубовато-сизых гроздьях, можжевеловый куст, терпко благоухающий на солнцепёке. Лабиринт из терновника, полного цветов и ягод, – о том, что в природе не может быть ничего подобного всему этому смешению запахов, оттенков и узоров, я тогда забыла напрочь.

А ещё здесь был водоём. Не яма, дно которой устлано искусственной плёнкой: не пруд в бетонированной чаше. Небольшое рукотворное озеро, сквозь стенки и дно которого непрерывно сочились грунтовые воды, проходя через несколько слоёв природного фильтра. Заросли таволги, диких золотых ирисов, бузульника и вербейника по краям, лилии и водяные гиацинты в отдалении от берега.

– Нравится, я вижу. Приют для всех сезонов, – усмехнулась Маргарита. – Я ведь тоже… совсем немного биолог.

– Вот как? Я считала, что скорее нотариус или знаток всяких постановлений и уложений. Манера выражаться, понимаете.

– Параллельно с другими хлопотами пришлось узаконивать и спешно искать наследника. Не такая у меня родня, чтобы…

Она сделала паузу и вдруг спросила, властно и даже резко:

– Вы не будете мне возражать? Я оформила завещание на то имя, которое стоит в вашем паспорте. Мой инет счёл данные о вас не такими уж секретными. О вас лично – и даже вашем племени.

И, видя, что я буквально вросла в землю, как один из здешних молодых дубков, добавила:

– Я так думала – уж вы-то знаете. Геном дирга оказался гораздо ближе к человеческому, чем это предполагали ранее. Уберём отрезки, что отвечают за ограниченную продолжительность жизни, резкую половую дифференциацию, которая у человека проявляется уже на двенадцатой неделе внутриутробной жизни, склонность к сумеречному освещению, а также некоторые особенности питания…

(Ничего себе – некоторые. Самое в нас главное.)

– Вы пили сидр и даже для приличия взяли несколько крекеров. Это для вас, пожалуй, как для человека жевать лебеду и сырые виноградные листья: засоряет ёмкости, но все ж, получается, не отрава. Под самый конец я устроила невинную проверку.

– Зачем это всё?

И тут я поняла. Не может такой активный, такой земной человек, как Маргарита, отчаяться в жизни. Трудно себе представить, чтобы она не сумела до сих пор избавиться от плода – если ей того хотелось. Нелегально, переехав в другую страну, где это разрешено. А если мои заключения верны…

– Дирги – это плавильный котёл, – произнесла я медленно. – Реинкарнация своего рода. Возможность для вашей дочери родиться чистой.

– Дочери?

– У дирг-дью не может быть сыновей.

– У меня сын. Копия своего невольного производителя, где от меня – ничтожная часть. Это и добило меня под конец. А ведь и правда – я не учла обстоятельства, но оно послужит к лучшему. Под конец была одна мысль в голове: с женщиной, с медиком – куда легче говорить и делать.

Мы помолчали. Потом Маргарита произнесла:

– Довольно с меня, пожалуй. Вы узнали всё, что вам было интересно? Тогда, может быть, пойдём обратно: кстати, ознакомитесь с бумагами.

В доме я постановила конкретно изменить роли.

– Готова подождать, пока вы примете душ, – сказала я. – Но недолго и не слишком горячий: не вздумайте греться до малинового звона, как в финской бане. Можете принять простой анальгетик. Если вы полагаетесь на мои эндорфины – зря, они могут повредить стволовым клеткам и прочему. Ситуация близка к патологическим родам, когда из двоих выживает один.

Это было двойным преувеличением. При изъятии мы причиняем вполне терпимую неприятность, только вот нашим донорам также полагается бонус. И брать материал придётся как от матери, так и от дитяти – это сложно до чрезвычайности, как физически, так и психологически. На такое не решится ни один сколько-либо разумный дирг, уж я такое по себе знаю. Сознательно мы никогда на это не идём: один заказ – одно целостное существо, и точка. Закрываем глаза на реальность? Возможно.

(Как часто вы режете курицу с десятком разновеликих яиц внутри? И потрошите икряную белугу? Ах, вы не сельский житель и не браконьер?)

Рита вышла из ванной, накинув на плечи лёгкий халат. И босиком. Кусок мяса, завёрнутый в полупрозрачную плёнку. Толстуха, похожая на тесто в опаре. Допотопный знак плодородия, выкопанный из троглодитской захоронки. Эти чувства промелькнули и ушли, сменившись лихорадкой, что сотрясла меня от мозга до кончиков пальцев. Всех двадцати.

– Что дальше-то делать, девочка? – заговорила она первой.

Но я уже подхватила её на руки и уложила рядом с собой на вымытый до блеска пол.

Клыки у нас под верхним нёбом, выкидные, как у гремучника, и соединяются с желёзками, вырабатывающими морфин. Зрелище не для зубных врачей, кои, по счастью, нам не нужны, и вообще не для слабонервных: правда, для всасывания мы их не используем. Только для введения наркотика. Я дотронулась ногтем, в одно мгновение изменившим форму, до набухшей паховой артерии, и пробормотала:

– Вот здесь.

Молниеносно рассекла жилу своим природным стилетом и поцеловала.

Через небольшое время:

– И вот здесь.

Что чувствовала Маргарита, пока я поочерёдно касалась языком и губами тонких струек крови, ветвящихся по коже, такой нежной и бархатистой? Вбирала, всасывала их в себя вместе с плотью? Сначала, когда ещё была остра та первая боль, которую я ей причинила, она молчала, но потом её стоны не выражали по видимости ничего, кроме наслаждения. Страсти, которую она – в отлетающей от неё жизни – не испытала ни с кем.

Вопреки сплетням, нам не нужно полностью обескровливать человека, чтобы убить. Дело в том, что от быстрого натиска у него не выдерживают внутренние органы. На сей раз я превысила безопасную для дирга норму и лишь тогда отодвинулась в сторону, когда перестала слышать оба сердца – большое и малое. Пятьдесят пять лет и пять лунных месяцев.

И ещё четыре солнечных месяца – до того момента, когда я не появилась в этом уединённом месте, держа у сосков мою крошечную искорку. Мою Синдри, прекрасную тайну и дочь Прекрасной Тайны.

Разумеется, юридические аспекты нас не затруднили: напротив, послужили ширмой. В смысле – одна подруга навестила другую, чтобы обсудить некие юридические тонкости, связанные со внезапным ухудшением здоровья последней. Слов «суицид» и «лесбиянки» деликатно не произносил никто из полисменов, коронёров, служителей анатомички и нотариусов. Что запрещено, того не существует в пространстве закона. В равной степени как не существует и нас, диргов.

Забавно, что Синдри по документам числится не внучкой, а дочерью Хьярварда. Тот же юрист, что возился со вступлением в наследство, пояснил, что моё право собственности зиждется на достаточно хрупких основаниях и может быть в любой момент оспорено, если начнутся разговоры о насильственном уходе любого рода. Суицидникам в этих землях по-прежнему наследуют Государство и Церковь, а не рядовые граждане. С другой стороны, из положения удочерённой отнюдь не вытекает, что и её потомство будет автоматически принадлежать семье. В Стекольне взятие в отпрыски – разовый акт, не имеющий далеко идущих последствий.

Так что мы в один голос решили обеспечить мой распустившийся листок как следует и по возможности уберечь от тех превратностей судьбы, которые встречаются на пути любого дирга.

5. Трюггви

Бывают культурные растения, но случаются и дички. Дички неказисты, зато куда жизнеспособней. Старейшины диргов отчего-то думают, что у них всё под контролем, а что среди кровопийц имеются свои ренегаты или те, кто элементарно промахнулся мимо гильдии, – не изволят замечать.

Так с чего начнём?

Пожалуй, с пафосной фразы, а то и с двух-трёх. Что мне, я думаю, простится: по неким причинам, которые будут понятны дальше, эти высокоумные речи – не мои собственные.

Отбурлила франко-прусская война. Во Франкфурте-на Майне заключили и поделили мир. 10 мая 1871 года было решено аннексировать в пользу победивших богатые стратегическими рудами Эльзас и Лотарингию и в придачу наложить на побеждённых пять миллиардов штрафа. Князь Бисмарк пожинал плоды своей небольшой, но успешной провокации. Он был как нельзя более удовлетворён тем, что ему удалось сплавить и сплотить Германию в предвидении грядущих боёв за национальное самоопределение. Французские буржуины морально готовились возвести циклопический собор Святого Сердца на Монмартре – на том месте, где стояли версальские пушки. Я говорю с чужих слов по очень простой причине: до 30 октября этого года обретался в латентном состоянии.

Если вы помните, чей это день рождения, – триколор вам в руки. Хотя, если честно, при тогдашней плотности населения в день рождались сотни человеческих младенцев обоего пола: патриотически настроенные матери стремились восполнить убыток, причинённый отъятием территорий, блокировкой столицы, расстрелом и изгнанием повинных в её героической защите. И также в пожарах, едва не погубивших прекраснейший город на земле, – их разжигали обе враждующих стороны, хотя конкретный приказ уничтожать всё при отступлении получили коммунары.

Когда люди с такой охотой истребляют друг друга, диргам нет особой необходимости в специфических акциях. Во всяком случае – культурным диргам. Резня способствует лихорадочной наполненности бытия и придаёт особый смысл и смак быстротечной жизни. Во всяком случае, во Франции тех времён не было замечено ничего подобного «сезонной эпидемии самоубийств» (термин, внедрённый периодической печатью), которая терзала спокойную и застойную Россию. Весь девятнадцатый веке французов сотрясали войны и революции, англичан терзал синдром победителя и сплин, русских то же и так же, разве что сплин именовался хандрой.

Моя покойная матушка не носила тайного скандинавского имени. Незатейливая Мишель Соньер – и то, я так думаю, лишь по паспорту: если тогда у простолюдинов были паспорта в нашем теперешнем понимании, в чём сомневаюсь. Сэт в департаменте Эро, провинция Лангедок-Руссильон – город морской, по воде приходит и уходит немало всякого народу. Венеция Лангедока – болотистая лагуна, каналы, мосты и набережные. Здесь великое и трагическое прошлое, выраженное в очертаниях горных вершин и мощных замков, не давит на человека, а мирно стоит в отдалении. Диргов называют здесь на северный, бретонский манер лограми и считают, что у них как минимум две сущности, две жизни – и, соответственно, далеко не одна смерть.