«Все девочки жабы!» – трагически произнесла Ира, обидевшись на свою подругу Оксану. Это было сказано не для меня, а вообще. Но оказавшись свидетелем откровения, я тут же припомнил все, что знал о странностях женской дружбы. Ире сейчас 27. Оксане 29. Десятилетие тому назад они вместе начинали свой взрослый путь в комнатушке студенческой газеты «Сделай сам», где, бывало, размещались забавные интервью и со мною, на ту пору блиставшим в эфире одной местной радиостанции. Потом их пути надолго разошлись. Теперь Ира помощник координатора местного отделения одной известной политической партии, условно причисляемой к оппозиции. Растит ребенка – прекрасную волоокую Варвару, которую родила три года назад от пожилого семейного англичанина (жизнь свела их ненадолго, когда Ира работала в турфирме). Пишет релизы, со слов босса комментирует преходящие политические бури, ведет пресс-конференции (на одном таком пафосном в своей бессмысленности мероприятии я ее и встретил). Тем временем, Оксана сделала успешную карьеру в бизнесе, не без помощи знакомцев («комсомольцев», как она их называет – нестарых амбициозных мужиков, вышвырнутых из райкомов прямиком в предпринимательство, где они со своими способностями к коммуникациям и преимуществами ассоциированности с властью успешно прижились). У Оксаны есть все, о чем можно мечтать – издательские проекты, региональные вкладки в серьезные федеральные СМИ, собственное информационное агентство. Наконец, «проектный мани-джмент» в виде подборки заказных, хорошо оплачиваемых провластных кампаний. И конечно, дочь – прекрасная чернобровая Елизавета, рожденная в браке от помощника «комсомольцев», толстобедрого Марка, нашедшего себя в маркетинге и немного в банкинге.

Из-за чего вышла размолвка, приведшая к жабьей теме, мне неизвестно. Может, чернобровая Елизавета поцарапала в песочнице волоокую Варвару? Может, Иру обидели чужие успехи, выжигающие тавро неудачника на челе всякого осознавшего собственную непрозорливость? (Десять лет назад и она могла сделать ставку на партию власти, но увлеклась мнимым джокером) Может, ей было по-женски неприятно физическое наличие мужа у подруги при отсутствии такового у нее самой? (Отметим, что в смысле семейных уз мистер Каммингс недалеко ушел от месяцами пропадавшего в Израиле Марка) Или Оксана со свежей пластикой на лице была недостаточно корректна в отношении давно не латанного Ириного экстерьера? Какова бы ни была причина, ее следствием стал вывод, вербальный выплеск, поразивший меня своим глубокомыслием и философичностью. «Все девочки жабы» значило, что причисляя к племени земноводных губастую Оксану, объективная Ира и на себя примерила шкурку царевны-лягушки в ее болотной ипостаси. За что же такая нелюбовь к своему полу?

В отличие от Иры, потратившей несколько лет в забугорном «далёке», рост Оксаны происходил у меня на глазах. «Тучные нулевые» как на дрожжах разнесли вчерашнюю школьницу до бронзовеющей медиа-шефиссы городского масштаба. И чем влажнее были взгляды «комсомольцев», тем интенсивнее шла ее гальванизация. Такие карьеры делаются в «темноте», а утверждать что-то определенное, не держав свечку, сложно. Но заставляют задуматься полунамеки конкуренток, варившихся в том же котле нашего «комсомольского» медиахолдинга. («Не сплю, потому и не в эфире!» О, это сеет сомнения во всеядности жабьей натуры!) Сомнительные реплики Оксаны долетали до меня как пазлы, расцвечивавшие собой там и сям ее загадочную картину: «Лучший источник информации – в постели у ньюсмейкера», «Успех любого текста всегда делает слово из трех букв». И, наконец, прозвучавшее во время памятного рандеву в кафе с моей искавшей тогда какую-нибудь работу «протеже» изречение, занесенное в цитатник ввиду предельной циничности: «Да, я переступаю через мораль, чтобы получить все и сразу!» Тем не менее, даже тогда, когда моя бедная Маша, отказавшаяся от той работы, поделилась деталями аудиенции, у меня бы язык не повернулся назвать Оксану (Оксану Николаевну) «жабой». Скорее, она напоминала мне цветок с отдельными ядовитыми частями, нагловато-броский и начисто лишенный всякого запаха. Слегка вдаваясь в интимные подробности, могу сказать, что именно полное отсутствие запаха больше всего и удивило меня в тот единственный далекий раз на приозерном семинаре союза молодежи, где нас, инструкторов-координаторов, по странной ошибке, к всеобщему хмыканью, поселили в одном двухместном номере, и глупо было не сдвинуть койки. И что вы думаете? Уже тогда рыхлые ноги, невыразительная фигура, мелкие зубы и жиденькие волосы а-ля пакля – все это растворялось шипящей панадольной пылью в огромной энергии осознающего краткость своей привлекательности двадцатилетнего суккуба. Она сжигала недостатки в пламени обаятельного самобичевания (представьте девушку, требующую называть себя «Пельменем»!), чтобы из пепла восстала новая Оксана, страшно уверенная в себе, готовая на многое, однако бездушная как пластмассовая герань.

Ира была другой – спокойной, стабильной, нордической. Эта блондинка с плечами пловчихи не смотрелась бы в виртуальном аквапарке чужеродным элементом. Моя Маша (мы тогда все близко общались) заметила, что у Иры лицо молодого Джона Леннона. Лично меня восемнадцатилетняя Ира удивила не столько глубоким знанием рока, сколько монументальностью фигуры ватерполистки, сексуальная ненасытность которых, как говорят, обусловлена особенностями этого игрового вида спорта. Она рассказывала, что бросила своего первого мужа из-за его увлечения эзотерикой, при этом прикусывала свою кукольную губку, и столько обиды было в этом движении, столько искреннего непонимания того, как можно променять ее выдающиеся прелести на хрустальные шары и какие-то скрижали. У Иры на этой почве развилась депрессия, приведшая к стойкому видению: ей казалось, что ее голова состоит из миллионов выдвижных ящичков, которые со скрипом открываются по своему хотению. Только бывший муж из сансары мог успокоить какофонию, поэтому она сделала себе интимную стрижку в виде его портрета с бородкой клинышком, чтобы всегда был под рукой. (Забегая вперед, скажу, что теперь там другой портрет).

«Любим одних, замуж выходим за других!» – еще одна фраза-пазл Оксаны всплывает в памяти. Кажется, тогда у нее было что-то с директором дорожного фонда (еще до суда над ним): он возил ее на Кипр, а женская часть редакции давилась завистью при виде обновок из очередного свежеоткрытого бутика. Ира же по ту пору гордилась тем, что отдалась известному телеведущему (ныне деятелю либеральной оппозиции, осрамленному в порнографическом ролике на ютьюбе). Но что тут такого? Простые грехи молодости, коллекцию которых перебирает как старые открытки с романтическими стихами всякая дама. И эти две расслабленные «Пино колада» матроны могли бы на досуге…

Но чу, звучит жабья песнь!

…Готов ли морализатор и эстет, почуяв под пальцами восточно-благовонное женское тело (согреешь в ладонях – услышишь запах), с омерзением отдернуть от него руку как от пупыристо-склизкой шкурки хладнокровного? Отнюдь! Лично я из всего жабьего, что удалось заметить за годы грешных утех, отметил только одинаково разводимые в стороны ноги в известной миссионерской позе, да знаменитый амплексус борьбы полов, когда дама зажата снизу. Впрочем, в моих исследованиях есть неучтенное измерение – время, оплавляющее тела как свечи. Давненько я не видел Иру и Оксану голыми! Но думаю, вряд ли за эти годы знакомые изгибы покрылись бородавками, что сделало бы жабью терминологию уместной в их конкретном случае. Тогда ответьте мне, почему?

– Почему все девочки жабы?

Конечно, Ира уклонилась от ответа, таинственно улыбаясь, словно опасаясь, что неосторожное слово выудит на свет Божий всемирное лягушачье царство из затянутой илом мутной водицы бытия. Но и я не был шит лыком.

– Мальчики тоже жабы? – спросил я.

– Нет! – удивилась Ира. – Мальчики змеи.

Ее детсадовские метки полов все упрощали, но одновременно и усложняли. Например, к «комсомольцам» новоприбывший гад подходил идеально: их скользкость, извилины и яды помогли вступить во властный клубок, а один даже проклюнулся в Совете Федерации. Но взглянем шире: если к Отелло можно худо-бедно приклеить ярлык анаконды (хотя есть в этом что-то блатное), то как быть с Медузой Горгоной и еще одним греческим парнем по имени Лаокоон? Ведь неизвестно что хуже – быть убитым гадами при детях или делать из них по утрам «Бабетту», «Ирокез», «Маллет»…

Было в Ирином ответе и кое-что оправдывающее дочерей Евы, перелагающее с них ответственность за надкушенное в Эдемском саду яблоко, и, следовательно, делающее жаб жертвой.

Помню ужа, который при мне гонял стаю маленьких веселых лягушат по крохотному декоративному бассейну, составлявшему до сих пор их счастливую безопасную Вселенную. Два желтых пятна на торчащей из воды как набалдашник крохотной трости сетчатой голове, длинный раздвоенный, полный желания язык. И вот возмутилась вода, закипела от движений черной убийственной спирали, и бедняжки исчезли в гигантской, на тупой угол раскрывающейся пасти. Охота длилась не больше минуты, уцелел всего один, притворившийся мертвым, сидевший на суше, на самой каучуковой кромке, лягушонок, а спугнутый мною уж с теннисным шариком в брюхе пополз на полезный для пищеварения моцион.

Природа так устроила, что мальчики-змеи украшают (укрощают) жизнь своею слизью. У них она часто идет горлом. Я ежедневно замечаю следы их присутствия – в волглых мутностях на полу лифта, в узоре плевков на асфальте, в россыпи использованных резинок на общественном пляже (когда вдруг «не горлом»). Слизь не кровь, ее не жалко. Она даже оставляет место для своего рода тягучей романтики. Например, моя Маша была единственной, с кем у меня не было близости, но я не шипел слюной на сковородке, не раздувал капюшона, капая ядовитым топленым воском. Я томился сладко-тягостным ожиданием. А она, притаившись на ломкой каучуковой границе, отделявшей ее от меня и от другого змея, подававшего тогда большие надежды в сфере IT (за него она потом «удачно вышла замуж»), делала свой выбор звена в пищевой цепи, поводя туда-сюда горизонтальными зрачками в золотистой радужине. Выбор талисмана. Ведь глаз жабы – мечта поэта и негоцианта: меняет цвет, когда рядом недруг, и, между прочим, помогает от змеиных укусов. Прелестный набор для верной спутницы перспективного Чингачгука!

Но я отвлекся от Иры с Оксаной. На следующий день я встретил их вдвоем, гуляющими под ручку, с вооруженными совочками и ведерочками волоокой Варварой и чернобровой Елизаветой, мило беседующими подругами. Социализированными, успевшими преуспеть и обуржуазиться. Будучи искушенными годами жизни в террариуме серпентологами, они посчитали нужным не педалировать развитие пустяшного конфликта (причина которого так и осталась мне неизвестной) на радость разным чешуйчатым.

Жабы и господа, леди и змеи, ануры, квакши и прочие тритоны первых десятилетий двадцать первого века существуют в понятной системе координат, где очень ценится равновесие, где мутить воду – моветон, где в болотном бульоне неведения, между тем, ждет своего принца-часа спящая (дай Бог, не мертвая!) красавица-царевна – змеевидная энергия кундалини гиперборейского царства.

Интервью

Самый интересный уровень власти – региональный. Конечно, он далек от большой политики с ее невиданным размахом и абстракцией неопределенных горизонтов, когда управляешь непонятно чем, и это идеальное непонятно что периодически показывает тебе фигу из березок, и остается упиваться внешней политикой. Однако он и не настолько близок к земле с ее серыми буднями как уровень муниципальный, где вся интрига власти сводится к борьбе с текущими крышами и прорывами (правильно – «порывами», и наш герой это знал) труб канализации и водоснабжения и ямочному (правильно – «рамочному») ремонту дорожного покрытия. Определенно, руководить субъектом Российской Федерации гораздо интереснее. Есть простор для маневра, где необходимость прогибаться перед федеральными небожителями, спускающимися иногда с солнечной стороны облаков вниз на грешную землю, прекрасно уживается с возможностью удовлетворения собственных амбиций. Важно уметь получать удовольствие от этого двойственного положения встроенности в известную вертикаль, когда не только ты, но и тебя.

Губернатор прекрасно это умел. Можно сказать, что сама природа предназначила его для этой работы. Обладая типажом персонажа, сошедшего с картины художника-кубиста, он был тяжелый, рубленый, лысый. И если средний житель Непала бывает сделан непальцем и непалкой, то Василий Павианович был сработан по-нашему – топором и зубилом. Чувствовалась в этом нагромождении форм, к седьмому десятку ставших особенно грузными, большая лукавая энергия. Она лучилась в царственном имени, взрываясь в потрясающем отчестве – наследии безвестного деревенского грамотея, наградившего отца нашего героя мужским производным собственного сочинения от несуществующего женского имени Пава. И если Павиан (красавец то есть), оставаясь таковым по паспорту, в быту то и дело норовил опуститься до Павла, то подросший Вася-базилевс, в силу недостатка образования, этого вечного спутника упрямства и особой ревности к охранению традиций, годами стены головой прошибал за отцовский подарок, изымая Павиановича из скверного мира приматов. Железная воля и политическая гибкость (сам он говорил «гибучесть») составили его немалый потенциал. Когда этого требовали обстоятельства, 67-летний бывалый кабан в дорогом костюме умело подбирал клычки и начинал светиться светом задушевности. В другое время мог метать громы и молнии, к вящему ужасу подчиненных растворяя белки маленьких глаз на багровом фоне. Его здоровая сексуальность, запряженная строгой, уверенной во власти силикона над временем супругой, иногда прорывала блокаду, но выше дамбы никогда не подымалась, заставляя сублимировать и работать, работать и сублимировать. Однако слабость к невысоким полноватым блондинкам не умирала с годами, будь они секретаршами или журналистками – последнее даже лучше, поскольку секретарши стареют у тебя на глазах, а журналистки всегда новы и свежи как третьекурсницы. Особенно сильно они цвели в «лихие девяностые», когда не старый еще, словоохотливый балагур Павианович нет-нет да и мелькал в глянцевых журналах – в разделах «Власть», «Авторитет», «Кого мы уважаем» и даже «Красивые люди», что было неправдой. Но шли годы. Жизнь становилась стабильнее. Волосы редели. Феи от журналистики улетали в свою прокуренную Фата Моргану.

То утро выдалось ранним. Губернатор приехал на работу первым, разбудив полицейского на вахте. Выпил чаю с рогаликом, посмотрел информационные сводки; провел оперативку, пожурив сонных министров за опоздание. Потом погрузился в привычную чехарду дел, закрученную винтом служебного вертолета: открыл детский садик, грохнул бутылку дешевого шампанского о борт сухогруза, поздравил с юбилеем дорогого ветерана, записал на телевидении поздравительный ролик к национальному празднику. И, наконец, с ощущением честно отработанной смены вкусил за обедом плодов французской кухни, изящно приправленных («А кого стесняться?») несколькими рюмками кальвадоса.

Тихий час, который по неписаному правилу наступал после сытного обеда, губернатор проводил «в трудах»: полулежал, утопая в глубоком кресле за массивным дубовым столом, делая вид, что продирается сквозь канцелярские дебри документов. Когда сон проходил, пробовал сосредоточиться, подпирая тяжелый подбородок огромным кулачищем, но мысли путались, глаза слипались, лысая голова потела и блестела. Странная поза уложенного набок роденовского Мыслителя, напряженный взгляд свинячьих глазок, заключенных в изящную итальянскую оправу очков без диоптрий, движения заросших белыми волосами коротких пальцев-сосисок, торчащих из подпирающего голову-тыкву кулака… Этот вид пожилого молотобойца, на досуге решающего биквадратное уравнение, мог бы напугать ребенка.

Солнце-проказник вынырнуло из-за туч и пощекотало лысину. Павианович сладко, по-кошачьи, зевнул и послушал тишину. Пожевал губами воздух и вдруг, почуяв что-то шестым чувством, оторвал взгляд от бумаг, покосился на дверь.

– Заходи уже! – громко сказал губернатор. – Не бойся!

В дверном проеме показалась кудрявая голова, а затем и все остальные, рабочие органы секретарши Илоны. Он с удовольствием огладил глазками маленькую, фертильную, пышущую здоровьем, налитую ядреными соками жизни, крепкую как репка фигурку блондинки, спрятанную от него в короткую белую юбчонку и белый же с буклями пиджачок, обнимающий необъятную грудь.

– Вы просили напомнить… – еле слышно, одними густо напомаженными красным губами зашептала секретарша, – …И еще, в четыре у вас делегация из Ганы.

Настенные часы с кукушкой пробили трижды.

«Целый час еще… – подумал губернатор задним двором своего сознания, энергично носясь всем фасадом где-то в районе подвздошной впадинки Илоны в воображаемом прозрачном халатике, как вчера у той сдобной истребительницы кариеса в VIP-стоматологии, прилегшей на него так, что не понадобилось обезболивающее. – …Что же ты лезешь с напоминаниями?»

Он и сам прекрасно помнил об африканцах. Еще бы! Договор с ними должен был оживить кондитерскую фабрику «Белочка» («Эх, директриса-хохотушка там ладная, шоколадная!»), на которую у Павиановича были виды. Преодолев косность законов экономической природы, «Белочка» должна была начать нести золотые яйца (в бюджет и немного в семью – не зря же супруга в составе учредителей), утерев тем самым нос воротившему его от шоколадного дупла несговорчивому швейцарскому инвестору! Ноу-хау было незатейливым, родом из 90-х: закупить какао-бобы у производителя, намолоть без посредников, поставить «Белочку» на крыло. («А там, глядишь, и вафельный „Мишутка“ подымется!»)

От сладких мыслей засвербило в носу, глаза увлажнила слеза. Губернатор почуял позыв к чиханию и сдвинул брови. На его красной физиономии людоеда мгновенно произошла метаморфоза, заставившая Илону попятиться, мелко кланяясь, как гейша:

– Поняла-поняла, отменяем!

– Что отменяем? – встрепенулся губернатор, потеряв чих.

– Интервью…

Когда что-то выходило за рамки его понимания, Павианович, как всякий искушенный член клана профессиональных госуправленцев тут же проявлял к предмету повышенный интерес. Так сытый кот реагирует на шорох, заставляющий его вспомнить, что удел прирожденного убийцы не еда и сон, а охота и рыбалка. За каменным сувенирным выводком медведей, подаренных народными умельцами и используемых как пресс-папье, нашелся клочок бумаги с расписанием мероприятий на день, нарочно распечатанным мелким шрифтом (все-таки государственная тайна!)

«В самом деле. «15.00 – интервью СМИ».

– Интервьюс ми? – обратился он к Илоне.

Та кивнула:

– Пришли уже! Ждут!

Губернатор вдруг вспомнил всё. Как вечером получил из пресс-службы пачку листов с вопросами и своими ответами на них и даже просматривал перед сном, пытаясь запомнить ход своих мыслей и дивясь изобретательности пиарщиков, норовивших умастить его речь народными поговорками, цитатами великих и приличными анекдотами. «Ух, прям массовик-затейник!» – язвила лежащая рядом супруга, поглядывая одним глазом (второй был в клинике на ремонте) в шедевр служебного самиздата. Он вспомнил, как его пресс-секретарь, долговязый молодой парень с сумасшедшими глазами уверял, будто журналистика кончилась, и все передовицы пишут его сотрудники, а импровизации одобряются накануне, и если вдруг какой-нибудь сучок или задоринка проявят инициативу, то «снимем главного редактора», а не поможет – «закроем СМИ». Пока пышущий жаром молодости и жаждой чинов пресс-секретарь исполнял роль дурака-цербера, упивающегося своей властью над свободой слова, Павианович, авиационный техник по образованию, с упоением рассуждал о красотах стратосферы и радужных газовых шлейфах истребителей на фоне северного сияния, пересыпая словоизвержения цифрами и фактами. Выходило легко и красиво как винегрет с манной кашей – выходило в прайм-тайм! Годилось, хотя за последние две пятилетки журналист растерял зубы, захудосочил, съежился вслед за тиражами, и, кажется, если и ел с руки, то уже не был способен переварить. Коллеги по губернаторскому корпусу тоже жаловались на СМИшников, говоря, что лицо четвертой власти стало («Ну, ладно бы женским, так ведь…») …детским! Что тёлок в телеке не смотрят, что «бумагой» им и подтереться стыдно, и, мол, осталась одна надежда на интернет, где вроде собирается все прогрессивное. А один, из далекого шаманского региона, показал в Сибири на рыбалке «девок из интернета», вытворявших с чернокожими такие акробатические этюды, что ноутбук затрясся – дрогнула струнка. Порыскав по лысому черепу в поисках седины, лукавый бес ударил в ребро!

Вызвал пресс-секретаря к себе, жахнул рукой по столу так, что бедняга сошел с лица, поймав в воздухе пресс-папье с медведями:

– Где интернет?! Где мои рейтинги?! Для чего я блог веду в…

– …В лайвджорнале, – трепетал подчиненный. – Месяц назад вы отменили в аккаунте премодерацию и набрали кучу лайков.

– Во чё творю! – рявкнул Павианович, не поняв ни слова. – Чтоб завтра! Мне! Из интернета! (пресс-секретарь пытался робко возражать) …Хорошо, послезавтра! Но чтоб профессионалка!

Раздухарившись, он весь вчерашний день томился ожиданием встречи с представительницей прекрасной виртуальной половины СМИ и, видимо, перегорел, а сегодня расслабился, поддался старческой дремоте, усыпляющей даже базовые инстинкты…

Пока Илона мариновала гостью в приемной, он изучал справки, разложив их как столовый прибор. Искрой мелькнул в документах какой-то «кон-дом» (конечно, это был «дот-ком»). «Корреспондент Шмаль Ванесса Карловна». («Конечно, псевдоним. Звучит как «мамзель На-на».) Он еще дочитывал справку, когда, повинуясь воображению, перед глазами заструились в безумном канкане юбки, замелькали подвязки школьниц времен его детства и скрывающее нехитрые тайны нижнее бельишко. И вот на выхваченном софитом из темноты месте уже солирует «мамзель Шмаль»! Чаровница поворачивается к нему спиной, нагибается, задирает юбку, задорно двигает полушариями в лайкре, манит глазками из-под канотье и родинкой над пухленькой губой…

В мечты как в тонкий сон ворвался посторонний звук. Губернатор встрепенулся. В дверях стояла молодая женщина и тихонько стучала костяшками пальцев по косяку. («С хорошей фигурой. Повыше Илоны. Только грудь поменьше, но это ее не портит. А взгляд дерзкий».) Анна Романова, сотрудница пресс-службы. Пресс-секретарь прислал. («Сам побоялся, шельма!») Павианович сделал вид, что щурится на Романову по-отечески, хотя сам буквально ел ее своими сальными кабаньими глазами. («Ах, эти крепкие маленькие грудки, плоский животик, ноги биатлонистки!») Знай губернатор мифологию древних, он, пожалуй, сравнил бы Анну с Артемидой – богиней-охотницей, чья верная рука не раз выручала его на прямых телеэфирах. Она вся светилась энергией, словно внутри ее мускулистого, спортивного тела под смугловатой кожей горела маленькая китайская фабрика фейерверков. Хотя карие глаза под белокурой прядью слегка косили, а на носу прописалась россыпь веснушек, она была прекрасна! И сегодня она пришла со Шмалью…

– Не волнуйтесь, все будет хорошо, – заверила Романова.

– Может, я как раз хочу поволноваться, – пококетничал с ней губернатор и обратился к Илоне: – Давай, зови уже!

Секретарша пошла к двери, покачивая бедрами и цокая каблучками. Знала, чертовка, что он всегда провожает ее взглядом, жадно щупая глазами филейную часть и точеные ножки. («Все-таки хорошо быть губернатором!») Павианович сглотнул слюну и молодцевато крутанул кресло: кабинет закружился перед его глазами, в настенном зеркале отразился силуэт незнакомки.

И вот он, сладкий миг!

…Предупреждая момент вожделенной встречи, надо сказать несколько слов о том, что все женщины, до которых Павианович, как вы уже поняли, был охоч, ему самому, в силу возраста, частенько представлялись в извращенном кулинарном виде. Если родная жена давно стала бутербродом с ветчиной, то, узрев однажды в бассейне женскую сборную ЮАР по плаванию, он готов был поклясться, что знает, сколько ванили в каждом из этих эклеров. Романова вызывала ассоциацию с сочным цыпленком на гриле, Илона – с ромовой бабой, ароматную рыхлость которой компенсировала мармеладка. И вдруг… Увидев Шмаль, губернатор скривился так, как будто его заставили съесть лимон!

Редко, но встречаются на среднерусской возвышенности этакие подбитые экземпляры, чей внешний вид отражает состояние их души. Они определенно женского рода, но неопределенного возраста. Предпочитают нормальной одежде жутко модные в их понимании обноски. У них вечно сползает с плеча бретелька. Фигура подростка, но шея и огрубевшая кожа рук выдают зрелую женщину. Рот приоткрыт в страдальческой полуулыбке, за тонкими губами виднеются желтенькие зубки. Глаза спрятаны под очками. Шмаль закрыта, зашорена, замурована, живет своей секретной жизнью, в которой она также несвободна, обременена неврозом, прорывающимся наружу неухоженными ногтями и кутикулами. Она боится признаться в том, что это не от избытка творческой энергии, а от недостатка мужчины. Она имеет «гордость», размер которой пропорционален количеству глупости под перхотью.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3

Другие книги автора

Гады

Олег Владимирович Веденеев