Исступление. Скорость (сборник)

– Стояли сумерки, – рассказывала Котай Лауре, облекая в слова образы, которые проносились на экране ее опущенных век. – Фары «мерседеса» продолжали светить даже после того, как он ушел под воду, и в салоне тоже горел свет. Наверняка у них стоял и кондиционер, потому что все окна оказались закрытыми, а когда машина полетела под откос, ни одно не разбилось и даже не треснуло. Мы прекрасно видели все, что делалось внутри машины, потому что ее покрывало всего лишь несколько дюймов воды. Мужчины не было – должно быть, он потерял сознание, когда «мерседес» летел с горы, – но женщина… Она прижалась лицом к окну. Салон заливало водой, но наверху, у стекла, еще оставался пузырь воздуха, и она из последних сил тянулась туда, чтобы дышать. А мы стояли наверху и смотрели. Вульц мог бы помочь ей, моя мать могла помочь, но они просто стояли и смотрели. Дверь, наверное, заклинило, а открыть окно женщина не сумела. Должно быть, она растерялась или испугалась сверх меры.

Котай пыталась отвернуться, но мать удержала ее и быстро заговорила. Слова вырывались из ее рта вместе с запахом водочного перегара и кислого грейпфрутового сока: «Мы не такие, как все, крошка. Никакие правила нас не касаются. Ты никогда не поймешь, что такое настоящая свобода, если не станешь смотреть!»

Тогда Котай закрыла глаза, но все равно продолжала слышать отчаянные крики старой женщины, которая задыхалась в ушедшей под воду машине. Впрочем, крики становились все глуше.

– Ее крики становились все слабей и слабей… и наконец она замолчала, – продолжала рассказывать Котай. – Когда я открыла глаза, сумерки уже сгустились и наступила настоящая ночь. В «мерседесе» все еще горел свет, и эта женщина все прижималась лицом к стеклу, но ночной ветер взрябил воду канала, и ее черты расплылись. Я поняла, что она мертва. И она, и ее муж. Тогда я заплакала, и Вульцу это очень не понравилось. Он даже пригрозил, что засунет меня к ним в «мерседес», а мать заставила меня выпить водки с соком. Мне было только семь, и всю дорогу до Ки-Уэста я провалялась на заднем сиденье, оглушенная спиртным. От водки я опьянела, и еще меня немного тошнило, но я все равно продолжала плакать – тихонечко, чтобы Вульц не услышал и не рассердился опять. Потом я заснула.

В салоне «мустанга» Лауры не раздавалось никаких звуков, кроме негромкого рокота двигателя и шуршания колес по асфальту.

В конце концов Котай открыла глаза, понемногу возвращаясь из сырых флоридских сумерек в долину Напа, где красный отсвет вечерней зари почти совсем погас и со всех сторон подступала ночная мгла.

Пожилого мужчины в «бьюике» уже нигде не было видно, да и «мустанг» больше не мчался вперед с прежней головокружительной скоростью, так что, возможно, тихоходная развалюха ушла далеко вперед.

– Боже мой! – негромко вздохнула Лаура.

Котай почувствовала, что ее всю трясет. Тогда она достала несколько салфеток из лотка между сиденьями, высморкалась и промокнула глаза. За годы дружбы с Лаурой она много раз рассказывала ей о своем детстве, но каждая история – а в ее прошлом их оставалось еще немало – давалась Кот нелегко. Когда она начинала вспоминать, ее тут же принимался терзать жгучий стыд, словно она тоже была в чем-то виновата, словно кто-то мог обвинить ее в каждом преступлении и в каждом приступе неистовства матери, как будто Кот не была невинным, беспомощным ребенком, случайно попавшим в мясорубку чужих безумств.

– Ты думаешь еще когда-нибудь увидеться с матерью? – спросила Лаура.

Кот все еще не могла прийти в себя от ужаса.

– Не знаю.

– А хотела бы?

Котай заколебалась. Руки ее сами собой сжались в кулаки, сминая влажные салфетки.

– Может быть.

– Господи помилуй! Для чего?

– Чтобы спросить у нее – почему? Чтобы попытаться понять и кое-что решить для себя… А может быть, и нет.

– Ты знаешь, где она сейчас живет?

– Нет. Но я бы не удивилась, если бы узнала, что она сидит в тюрьме или даже умерла. Нельзя так жить и надеяться дотянуть до старости.

Дорога стала спускаться с холмов в долину.

Котай неожиданно сказала:

– Я все еще вижу, как она стоит в туманной мгле на берегу этого проклятого канала: вся сальная, мокрая от пота, волосы слиплись, лицо распухло от комариных укусов, глаза ошалелые от водки. Но даже тогда, Лаура, она была самой красивой женщиной из всех, каких ты когда-либо видела. Мать всегда была очень хороша собой и внешне выглядела… совершенной – как персонаж из сна, как ангел небесный. Но особенно красива она становилась, когда возбуждалась, а возбуждалась она, если при ней совершалась какая-нибудь жестокость. Я все еще вижу, как она стоит на насыпи и как ее освещает пробивающийся из-под мутной воды зеленоватый свет фар «мерседеса», благодаря которому ее только и можно было рассмотреть: взволнованная, восхитительная, торжествующая, самая прекрасная женщина, – нет, не женщина, а богиня, которая сошла к нам с небес!

Понемногу дрожь, сотрясавшая тело Котай, унялась, да и краска стыда – правда, не сразу – отхлынула от щек. Кот была благодарна Лауре за участие и поддержку. Та была настоящим другом. До того как они познакомились, Котай сражалась со своим прошлым в одиночку, не имея возможности ни с кем поделиться своими страхами. Теперь, сбросив с души груз еще одного ненавистного воспоминания, она испытывала такое облегчение, что не в силах была выразить свою благодарность словами.

– Все хорошо, – промолвила Лаура, словно прочтя ее мысли. Дальше они ехали молча.

На ужин они опоздали.

Дом Темплтонов – викторианская усадьба с высоким щипцом, множеством просторных комнат и арками над передним и задним крыльцом – с самого начала показался Котай гостеприимным. Стоял он в полумиле от окружного шоссе, и к нему вела засыпанная гравием подъездная дорожка, обсаженная живописным кустарником и кленами. Вокруг простирались сто двадцать акров сплошных виноградников.

На протяжении трех поколений Темплтоны выращивали виноград, но никогда не производили вина. Семья жила тем, что поставляла свою продукцию одному из лучших винных заводов долины и – благодаря тому что их земельный участок был самым плодородным и давал самое качественное сырье – получала за урожай неплохие деньги.

Заслышав шум мотора и шуршание покрышек по гравию, Сара Темплтон сначала вышла на крыльцо, а потом спустилась на мощенную камнем дорожку, чтобы приветствовать Лауру и Котай. Это была миниатюрная, по-девичьи стройная женщина лет сорока с небольшим. Выглядела она много моложе своих лет, и впечатление это усиливалось благодаря стильной короткой стрижке, бежевым джинсам и изумрудной блузке с длинными рукавами, украшенной по воротнику травянисто-зеленой вышивкой. В ее облике было что-то детское и по-матерински зрелое одновременно. Обнимая дочь, Сара прижала ее к себе и поцеловала с такой нежностью, что Котай ощутила легкий укол зависти и почувствовала себя несчастной оттого, что никогда не знала материнской ласки и любви.

Тем больше было ее удивление, когда миссис Темплтон повернулась к ней и, заключив ее в объятия, крепко поцеловала в щеку. Не выпуская Кот, она сказала:

– Лаура говорит, что ты для нее как сестра, которой у нее никогда не было, поэтому мне хотелось бы, чтобы ты чувствовала себя у нас как дома. Пока ты здесь, этот дом принадлежит тебе точно так же, как и нам.

В первые мгновения Котай, непривычная к ритуальным выражениям привязанности, напряглась и не знала, что ответить и как себя вести. Потом она неуклюже обняла Сару и смущенно пробормотала «спасибо». Отчего-то ее горло словно сжало судорогой, поэтому она удивилась, что сумела вообще что-то сказать.

Сара тем временем обняла обеих и, слегка подталкивая к широким ступеням крыльца, проговорила:

– Багажом займемся позже – ужин стынет. Идемте же, девочки. Лаура много рассказывала мне о тебе, Котай.

– Многое, но не все, мам, – тут же заметила Лаура. – Я скрыла, что Кот состоит членом тайной секты мумбо-юмбо и что за каждый день, который она проживет с вами, она должна будет принести в жертву по одному живому цыпленку. Ровно в полночь.

– Но мы только растим виноград, дорогая, – откликнулась Сара. – Ты же знаешь, что у нас нет никаких цыплят. Впрочем, после ужина можно будет съездить на одну из ближайших ферм и прикупить с десяток.

Котай расхохоталась и посмотрела на Лауру, словно хотела сказать: «Где же тот печально знаменитый взгляд?»

Лаура поняла:

– В твою честь, Кот, проволочные плечики, вымоченные розги и прочие подобные штуки отменяются.

– О чем ты, дорогая? – спросила Сара.

– Ну ты же знаешь меня, мам, я жуткая болтушка. Иногда я даже сама не знаю, что я несу.

Пол Темплтон, отец Лауры, ждал их в просторной светлой кухне. Когда они вошли, он как раз вынимал из духовки противень с картошкой, запеченной с сыром.

Мистер Темплтон был подтянутым, ладным мужчиной пяти футов и десяти дюймов ростом, черноволосым и краснолицым. Отставив в сторону дымящийся противень, он сбросил с рук толстые кухонные рукавицы-ухватки и приветствовал Лауру так же тепло, как и Сара. После того как ему представили Кот, он взял ее руку в свои широкие, заскорузлые от работы ладони и сказал с напускной торжественностью:

– Мы молились, чтобы вы доехали благополучно. Скажите, моя дочь все еще обращается с «мустангом», словно это «бэтмобиль»?[3]

– Эй, пап, – вмешалась Лаура. – Разве ты не помнишь, кто учил меня водить машину?

– Я только объяснил тебе основополагающие принципы, – с достоинством возразил Пол. – И не ожидал, что вместе с ними ты усвоишь и мой стиль.

– Я предпочитаю не думать о том, как она ездит, – добавила Сара. – Когда она за рулем, меня просто мутит от страха.

– Взгляни правде в глаза, ма. У папы в крови сидит ген Индианаполис-пятьсот[4], и он передал его мне.

– Она отлично водит, – сочла необходимым встать на защиту подруги Котай. – С Лаурой я всегда чувствую себя в безопасности.

В ответ Лаура подмигнула ей и показала сразу два больших пальца.

Ужин был продолжительным, ибо Темплтоны любили говорить друг с другом; да что там любили, они просто наслаждались неспешной застольной беседой. При этом все трое старались, чтобы Котай не чувствовала себя лишней и принимала в разговоре посильное участие. Казалось, их искренне интересует все, что она может им рассказать, однако даже в те немногочисленные моменты, когда разговор невзначай сворачивал на дела чисто семейного свойства, о которых Кот не имела никакого представления, она продолжала ощущать себя полноправной участницей беседы, словно каким-то волшебным образом породнившись с кланом Темплтонов.

Она узнала, что тридцатилетний брат Лауры Джек со своей женой Ниной живут в небольшом бунгало на территории фермы и что только предыдущие обязательства помешали им поужинать со всей семьей. Кот уверили, что утром она непременно их увидит, и она отчего-то не почувствовала того смущения, с каким ожидала знакомства с Сарой и Полом. На протяжении всей жизни у Кот не было ни одного места, где она могла бы по-настоящему чувствовать себя как дома, и хотя здесь она, возможно, тоже никогда не станет своей, ей было ясно, что в этом доме ее всегда приютят и приветят.

После ужина Лаура и Котай отправились пройтись по залитым лунным светом виноградникам – по рядам между низко обрезанной лозой, которая еще не выбросила ни усов, ни новых побегов. Прохладный ветер разносил над долиной приятный запах свежевспаханного чернозема, а в застывших темных посадках ощущалось присутствие тайны – тайны, которая показалась Котай и интригующей, и манящей, и вместе с тем не желающей, чтобы ее разгадали. Она как будто чувствовала со всех сторон чье-то незримое присутствие; возможно, то были древние и не всегда дружелюбные духи полей, ревностно охраняющие от посторонних какой-то свой самый главный секрет.

Зайдя далеко в посадки, они повернули обратно к дому, и Кот неожиданно сказала:

– Ты – самая лучшая подруга, которая у меня когда-либо была.

– Ты тоже, – негромко откликнулась Лаура.

– Больше того… – Котай не договорила. Она хотела сказать, что Лаура была ее единственной подругой, но не хотела предстать в чужих глазах несчастной или какой-то неполноценной. Кроме того, никакие слова не сумели бы передать всех чувств, которые она испытывала к Лауре. В каком-то смысле они действительно успели породниться и стали даже ближе друг другу, чем сестры.

Лаура взяла ее за руки и промолвила:

– Я знаю.

– Когда у тебя будут дети, я хочу, чтобы они называли меня тетя Кот.

– Послушайте, мисс Шеперд, вам не кажется, что прежде, чем начать рожать детей, мне надо найти подходящего парня и выйти за него замуж?

– Кем бы он ни был, он должен изо всех сил стараться быть лучшим мужем в мире, иначе я отрежу ему cojones[5].

– Сделай одолжение, не говори ему об этом обещании до тех пор, пока мы не поженимся, ладно? – серьезным тоном попросила Лаура. – Иначе некоторые мальчики могут испугаться до смерти.

Внезапно откуда-то издалека, из темных виноградников, донесся странный звук, который помешал Кот ответить. Больше всего он напоминал громкий продолжительный скрип.

– Ветер, – пояснила Лаура. – Дверь амбара открыта, а петли проржавели.

Но Кот все равно показалось, что кто-то невидимый толкнул гигантскую дверь ночи и она со скрипом повернулась на петлях, открывая вход из другого мира.

Котай Шеперд никогда не могла спать спокойно в незнакомом доме. Все детство и раннюю юность мать таскала ее за собой, кочуя из одного конца страны в другой, нигде не задерживаясь больше чем на месяц-полтора. Столько страшных вещей случилось с ними и в стольких местах, что Кот в конце концов перестала ожидать от каждого нового жилища благоприятных перемен, перестала надеяться на счастье и стабильность, относясь к местам, где им приходилось останавливаться, с одним лишь подозрением и тихим страхом.

К счастью, она уже давно рассталась со своей беспокойной мамашей и вольна была жить только там, где ей хотелось. Ее жизнь стала такой же стабильной и лишенной перемен, как у какой-нибудь заточенной в монастыре монахини; такой же размеренной и неторопливой, как действия саперного подразделения по разминированию важного объекта. Ей оставалось лишь надеяться, что все непредвиденные случайности и острые ощущения, до которых так охоча была ее мать, навсегда ушли из ее жизни.

Тем не менее в эту первую ночь, которую она должна была провести в доме Темплтонов, Кот никак не могла заставить себя раздеться и лечь в постель. Оставшись одна, она долго сидела в кресле с овальной спинкой у одного из окон гостевой комнаты и рассматривала залитые лунным светом виноградники, поля и цепочку холмов, отгородивших долину Напа от всего остального мира.

Лаура ночевала в другой комнате, тоже на втором этаже, но в дальнем конце коридора. Кот не сомневалась, что она давным-давно спит крепким сном, потому что этот дом не был ей чужим.

Из окна гостевой комнаты молодые виноградники были похожи на неясный геометрический орнамент.

За возделанными полями и виноградниками вставали невысокие холмы, густо поросшие мягко серебрившейся в лунном сиянии травой. Несильные порывы ночного бриза, проносившегося над долиной, тревожили ее сонный покой, и трава колыхалась под ветром, напоминая седые океанские волны, пронизанные лучами ночного светила.

Над холмами возвышался Береговой хребет – черная громада, над которой бриллиантовой россыпью горели яркие южные звезды и полная белая луна. Штормовые облака, надвигавшиеся с северо-запада, вскоре должны были заслонить собой это великолепие, сделать ночь непроглядной и превратить серебряные холмы сначала в тускло-оловянные, а потом – в черные, как железо.

Кот с детства любила звезды, любила их холодную недоступность. К тому же ей нравилось думать о далеких мирах, чистых и прекрасных, свободных от болезней и несовершенства, присущих земле, на которой она жила. Она как раз рассматривала эти волшебные яркие огоньки, зачарованная их нездешней красой, когда раздался первый крик. Приглушенный, он прозвучал как отзвук ее собственных воспоминаний, как эхо давнего спора, происходившего в другое время и в другом месте и донесшегося до нее сквозь годы. Еще будучи ребенком, Котай часто пряталась от матери и ее пьяных дружков, взбираясь то на дерево на заднем дворе, то на козырек над крыльцом, то выскальзывая из окна и добираясь по пожарной лестнице до какого-нибудь укромного уголка, где она могла спокойно считать звезды, пока пьяная драка не затихала. Правда, и тогда ее уединение нарушали то брань, то сладострастные стоны или бессмысленное, пронзительное хихиканье гостей, находящихся в наркотическом опьянении, однако все эти звуки доносились словно откуда-то издалека – от людей, которые не имели никакого отношения к ее жизни, и она научилась обращать на них внимания не больше, чем если бы они были частью какой-нибудь радиопостановки.

Второй крик, такой же короткий и чуть более громкий, чем первый, явно донесся не из пучины лет, и Кот сразу насторожилась, наклонившись вперед в своем кресле. Она напряженно прислушивалась, непроизвольно напружинив мышцы и приподняв голову.

Ей очень хотелось верить, что крик донесся откуда-то снаружи, и Кот стала всматриваться в темноту за окном, скользя внимательным взглядом по виноградникам и далеким холмам. На залитых луной склонах взбухали все новые и новые серебряные волны, напоминающие мираж – призрачный прибой на берегу давно высохшего моря.

Огромный дом за спиной Кот вдруг отозвался мягким тупым ударом, как будто какой-то тяжелый предмет упал на устланный толстым ковром пол.

Кот немедленно вскочила на ноги, но осталась стоять совершенно неподвижно, выжидая.

По своему собственному горькому опыту она знала, что беда всегда приходила после того, как раздавались крики – не важно, какой страстью они были исторгнуты из человеческого горла. Но бывало в ее жизни и так, что крупные неприятности подкрадывались совершенно незаметно, после обманчивой тишины и нарочитого спокойствия.

Ей было нелегко примириться с мыслью, что в доме Пола и Сары Темплтон, которые, казалось, были столь же внимательны и добры друг к другу, как и к своей собственной дочери, может существовать такая отвратительная вещь, как домашнее насилие. Вместе с тем она понимала, что реальность довольно часто отличалась от того, что лежало на поверхности, в худшую сторону и что человеческая способность вводить в заблуждение себе подобных во много раз превосходила таланты хамелеонов, пересмешников и богомолов, прячущих свою свирепость и склонность к братоубийству под маской безмятежной отрешенности и ханжеского смирения.

Тишина, последовавшая за криками и звуком падения, опустилась на дом, словно первый снегопад. Глубокая, неестественная, она, должно быть, была сродни тишине, в которой живут глухие. Все замерло, как тигр перед прыжком, как свернувшаяся перед смертельным броском змея.

Там, в другой части дома, стоял кто-то такой же напряженно неподвижный, как и она, стоял и прислушивался. Кто-то бесконечно опасный. Кот ощущала присутствие этого невидимого хищника буквально физически: в воздухе как будто появилась гнетущая тяжесть, какая бывает перед сильной грозой.

С одной стороны, шесть лет занятий психологией заставляли ее усомниться в своей первой реакции, то есть в том, что эти ночные звуки непременно таят в себе опасность. В конце концов все это могло оказаться не имеющим никакого значения. Любой мало-мальски подкованный психоаналитик без труда отыскал бы в своем багаже десятка два подходящих ярлыков, которые можно было бы навесить на человека, живущего в постоянном ожидании нападения и из всех возможных объяснений выбирающего в первую очередь самые страшные.

Но Котай привыкла доверять своей интуиции, закаленной и отточенной многими годами нелегкой жизни.

По опыту зная, что движение – залог безопасности, Кот бесшумно шагнула прочь от кресла и от окна по направлению к двери, ведущей в коридор. Несмотря на довольно яркий свет луны, глаза ее вполне успели приспособиться к темноте за те два часа, что она просидела без света в комнате для гостей, поэтому теперь она чувствовала себя настолько уверенно, что могла двигаться быстро, без боязни наткнуться на какой-то из предметов обстановки.

Кот была как раз на середине комнаты, когда до слуха ее донеслись шаги в коридоре второго этажа. Шаги приближались, и она сразу подумала, что эта тяжелая, торопливая походка никоим образом не вяжется с этим домом.

Не задумываясь больше ни о чем, что было бы «правильным» с точки зрения ее психологического образования, Котай полностью доверилась своей интуиции и решила положиться на те способы защиты, которые были испытаны и опробованы ею еще в детском возрасте. Отступив к кровати, она быстро опустилась на колени.

Шаги в коридоре остановились довольно далеко от ее комнаты, и Кот услышала, как отворяется какая-то дверь.

В других обстоятельствах она ни за что бы не согласилась с утверждением, что дверь открылась не просто так, а сердито. Загремела поворачиваемая ручка, скрежетнул язычок замка, взвизгнула несмазанная петля – все это были просто звуки, не жалобные и не гневные, не безвинные и не виноватые. Производить их могли с одинаковым успехом и громила, и тихий приходской священник, и все же какое-то шестое чувство продолжало нашептывать Кот, что сегодня ночью в доме правит бал ярость.

Она опустилась на живот и, извиваясь как червяк, заползла под кровать. Это была довольно красивая старинная кровать, упиравшаяся в пол коротенькими выгнутыми ножками резной работы. К счастью, матрац не был слишком низким, как у большинства современных топчанов и лежанок. И все же, будь кровать хоть на один дюйм ниже, Кот не удалось бы под ней спрятаться.

В коридоре снова загремели шаги.

Потом открылась еще одна дверь. На сей раз это была дверь ее комнаты, расположенная прямо напротив изножья кровати.

Кто-то включил свет.

Кот лежала на животе, повернув голову набок и прижимаясь ухом к ковру. Глядя в сторону двери из-под кроватной спинки, она увидела черные мужские ботинки и лежащие на них штанины голубых джинсов.

Пришелец остановился на пороге, внимательно рассматривая комнату, и Котай представила себе, что же он увидит. Наверняка первой ему бросится в глаза аккуратно застланная постель (и это – в час ночи!) с несколькими декоративными вышитыми подушечками в изголовье. К счастью, Кот не успела ничего положить на тумбочку, как не успела оставить на стульях никакой одежды. Даже роман в бумажной обложке, который она взяла с собой, чтобы почитать перед сном, лежал в выдвижном ящике комода.

Она всегда предпочитала стерильные, незахламленные, свободные пространства, отличающиеся почти монастырской чистотой. Возможно, эта ее наклонность спасет ей жизнь.

Благоприобретенная привычка к самоанализу, характерная для всех студентов-психологов, снова зашевелилась в ней. Что, если застывший на пороге человек – будь это Пол или Джек Темплтон, брат Лауры, живущий с женой в отдельном бунгало на территории фермы, – имеет полное право находиться в доме? Что, если случилось нечто настолько непредвиденное и неожиданное, что он ворвался в комнату гостьи без стука? Да она же будет выглядеть первостатейной дурой и истеричкой, когда ее наконец обнаружат прячущейся под кроватью!

Вдруг она увидела, как прямо перед мысками черных кожаных ботинок на пшенично-желтый ковер упала увесистая красная капля, за ней еще одна и еще. Плоп-плоп-плоп!.. Кровь. Первые две капельки сразу же расползлись, впитались в пушистый нейлоновый ворс, а третья, удерживаемая силой поверхностного натяжения, блестела и играла на ковре, словно рубиновый кабошон.

Кот понимала, что эта кровь вряд ли принадлежит тому, кто ворвался к ней в комнату, и приложила все свои силы, чтобы не думать об остро заточенном клинке, с которого могли стекать эти капли.

Мужчина шагнул в комнату. Ботинки сместились вправо, Кот следила за ними одними глазами.

Матрац кровати помещался между двумя резными боковинами, под которые было тщательно подоткнуто покрывало. Ни один край его не свешивался до пола и не мешал ей следить за тем, как уверенно движутся в чужом доме эти обутые в черные ботинки ноги.

С другой стороны, без спущенного на пол покрывала и пришелец мог видеть, что делается под кроватью. Отойди он чуть дальше, и в поле его зрения попадут уже ее голубые джинсы, мысок кроссовки и рукав клюквенно-красного хлопчатобумажного свитера, задравшийся почти до локтя.

Кот мысленно поблагодарила Бога за то, что двуспальная кровать Темплтонов скрывает ее лучше, чем односпальная или полуторная.

Кот ничего не слышала. Даже если этот человек дышал – от возбуждения ли, от ярости ли, благодаря которой она и почувствовала его присутствие, – Котай не могла уловить ни звука. Ее ухо по-прежнему было прижато к ковру, так что она наполовину оглохла, деревянные поперечины и пружины давили на спину, а высоты кровати едва хватало для того, чтобы ее грудь имела возможность подниматься и опускаться, позволяя пусть неглубоко, осторожно, через открытый рот, но все же кое-как дышать. Один лишь стук собственного сердца, сжатого грудиной, звучал в ушах Кот как удары тимпанов, так что ей казалось, будто он до такой степени заполняет тесное пространство ее ненадежного укрытия, что пришелец непременно узнает, что она здесь.