Завтрашний взрыв

Односельчане беспрекословно и с готовностью кинулись выполнять распоряжения Сидора, обычного мужика, которого еще вчера никто особо не замечал и не слушал.

Сидор перекрестился, прошептал короткую молитву и решительно распорол рясу на спине монаха. Сжав зубы так, что побелели скулы, он принялся кончиком ножа разрезать кожу на спине, чтобы извлечь зазубренный наконечник стрелы. Отец Серафим вскрикнул от боли, забился в руках державших его мужиков, но тут же потерял сознание, затих. Сидор нередко резал всякую живность: кур, гусей, да телят, но живого человека пластал ножом впервые в жизни. Если не считать, конечно, тех троих ордынцев, которых он зарубил своим топором два года назад, когда бился в ополчении на Засечной черте, на берегу Оки, да одного сегодняшнего, которого сперва сбил наземь дубиной, а потом заколол его же собственной саблей. Но рубить врага в бою – это одно, а так вот резать по живому человеку – совсем другое. Впрочем, Сидор был русским крестьянином. Более того, он еще был и русским ратником и действительно видел, как полковые лекари вырезали из его товарищей точно такие же стрелы. Природная смекалка, привычка к любой работе и золотые руки помогли ему справиться со сложнейшей задачей, и вскоре стрела с черным от крови наконечником была извлечена из раны. Сидор вначале хотел, было, отшвырнуть ее в сторону, но потом решил отдать отцу Серафиму, когда тот, даст Бог, выздоровеет.

Сжимая в окровавленных ладонях стрелу и нож, он утер рукавом пот со лба, поднял голову и, обратился к окружавшим его людям:

– Нашли, чем рану прикрыть?

Пожилая крестьянка, известная в их селе, как опытная травница, протянула ему пучок ярко-зеленых стебельков с продолговатыми овальными листиками и широкую полосу тонкого белого полотна, явно отодранного от подола рубахи какой-то молоденькой девицы, любящей красиво наряжаться.

С помощью травницы и еще двух женщин, имевших некоторый опыт врачевания, Сидор перевязал отца Серафима. Тот дышал слабо и неровно. Травница покачала головой:

– Нельзя ему в лесу с нами прятаться. Надобно его к лекарю, в город или в монастырь, причем как можно скорее.

Сидор кивнул:

– Верно. Сейчас соорудим носилки, да и отправимся всем миром в монастырь. Там и отцу Серафиму будет помощь, да и вам, бабоньки, с детишками и стариками – пропитание и защита. А мы с мужиками, коль придется врага отражать, на стены монастырские встанем, или в поле выйдем с ополчением. Наверняка возле монастыря большая рать собирается. Так что давайте, детей малых берите на руки, стариков – под руки, да и двинемся в путь не мешкая, чтобы святого отшельника, который нас всех от басурман спас, как можно скорее доставить под монастырский кров, к ученым монахам-врачевателям.

Лесная тропинка, прежде еле заметная и узкая, постепенно расширилась. Шедшие по ней люди зашагали бодрей и уверенней, поняв, что скоро достигнут цели своего путешествия. И действительно, вскоре над их головами, над кронами сосен поплыл спокойный и величавый звон монастырских колоколов. Все, даже женщины, несшие на руках малых детей, и мужики, державшие на плечах носилки с раненым отцом Серафимом, остановились, высвободили, как смогли, правую руку, перекрестились на невидимые пока церковные купола.

Сидор, шедший во главе односельчан, завершив крестное знамение, надел шапку, вновь взял за рукоять саблю, которую сунул под мышку, и радостно, во весь голос произнес:

– Ну, православные, слава Богу! Видать, под стенами обители неприятеля нет, раз колокола звонят не набатом! Давайте-ка поторопимся, чуть-чуть нам идти осталось.

Они миновали лес, вышли на отрезок большой дороги, упиравшейся в монастырские ворота. Обе створки были распахнуты, в них группами и в одиночку непрерывным потоком входил разнообразный народ, и стар, и млад, и бабы, и мужики, кто с пожитками, кто с пустыми руками. Возле ворот стоял крепкий караул из десятка суровых монахов с ручными пищалями и секирами. На всех входящих грозно и вопрошающе взирали черные зрачки дул двух городовых пушек. Но беженцы шли в ворота мимо пушек и мимо караула без опаски. Они лишь приостанавливались перед входом, чтобы осенить себя крестным знамением и поклониться святой обители. Часовые, окинув вновь прибывших цепкими внимательными взглядами, молча кивали в ответ, и люди шли под защиту монастырских стен, спасаясь от обрушившейся на Русь беды.

Колонна беженцев из разоренного села, впереди которой шел Сидор с ордынской саблей в руке, приблизилась к воротам. Начальник караула, невысокий плечистый монах с черными, как смоль волосами и бородой, взглянув на носилки с отцом Серафимом, понял все без слов и приказал отрывисто одному из своих людей:

– Проводи в лечебницу!

Сидор остановился перед начальником караула, посторонился, пропуская носилки, протянул саблю рукоятью вперед:

– Вот, возьми, отче! Небось, негоже мне в святую обитель с оружием входить.

Начальник караула сурово покачал головой:

– Нет, сыне! Оставь при себе. Сейчас на соборной площади как раз ополчение строится. Ступай туда, вставай в ряды.

Сидор вытянулся по-военному, давая понять, что готов исполнить приказ, вновь взял саблю за рукоять, закинул клинок на плечо, пошел, было, вслед за односельчанами, затем остановился и обернулся к монаху:

– Скажи, отче, а отчего вы, раз ополчение собираете, в набат не бьете?

– Так если бы ты набат услыхал, то вряд ли с беженцами сюда пошел, в лесу бы затаился. Верно? – чуть улыбнулся монах, и сразу стали видны морщинки вокруг воспаленных усталых глаз.

Очевидно, он не спал уже несколько суток.

– Верно! – обрадованно кивнул в ответ Сидор.

– А ополченцы и так к нам со всех сторон непрерывной чередой идут, по зову сердца. Уже давно в палатах и даже кельях места нет, пришлось шатры расставлять вдоль стен, на травке, да шалаши сооружать. Ну, ступай, сыне!

Сидор поспешил войти в ворота и очутился внутри монастырской ограды. Во дворе было многолюдно, как в большой праздник. Но, естественно, никакого праздника не ощущалось. Монастырь скорее напоминал воинский лагерь, каковым он, по сути, и являлся в настоящий момент. В разнообразных направлениях двигались отряды вооруженных людей в рясах, доспехах или простой мужицкой одежде. Придерживая одной рукой сабли, с озабоченным видом сновали порученцы, передавая распоряжения начальства. На обширной, вымощенной камнем площади выстраивались ополченцы, по-видимому, только что прибывшие и еще не распределившиеся по десяткам и сотням. На другом конце площади проводились строевые занятия и вручалось оружие. Женщин, стариков и детей, пришедших в монастырь, сразу же размещали в монастырские помещения или в шатры. Тех из них, кто был способен трудиться, направляли на оборонительные работы на стены, в поварню, на разнос еды и питья.

Явившиеся под предводительством Сидора селяне, оробев в этом многолюдстве и деловой суете, столпились на краю соборной площади, растерянно вертя головами и не зная, что делать дальше. Впрочем, не прошло и пяти минут, как к ним быстрым шагом подошли трое монахов. У одного из них поверх рясы имелась перевязь с саблей, двое других были без оружия. Безоружные монахи повели женщин и детей за собор. Там, на зеленых лужайках, тянувшихся вдоль монастырских стен, по которым в обычное мирное время любила прохаживаться, предаваясь благочестивым размышлениям, монастырская братия, сейчас виднелись белые полотняные крыши походных шатров. Монах с саблей выкликнул мужиков, готовых вступить в ополчение, и сопроводил их в центр площади, туда, где формировались отряды монастырской рати.

Процессом формирования на площади руководил высокий, плотного телосложения человек в одежде монастырского трудника. Его светлые, чуть рыжеватые волосы были по-казацки коротко пострижены в кружок, а длинные усы были закручены, как у лихих донцов или запорожцев.

– Вы что, все из одной деревни? – без лишних предисловий обратился он к подошедшим мужикам.

– Из села мы, – с едва уловимой ноткой гордости в голосе уточнил Сидор.

– Ясно. Ну что ж, будете все служить в одном десятке.

– Так нас же дюжина, – вновь уточнил Сидор.

Мужик стоял вытянувшись по-военному, с саблей на плече, всем своим видом давая понять, что он – бывалый ратник и службу понимает до тонкости.

– Вот и хорошо, – усмехнулся трудник. – Тем более сдюжите. А ты саблю-то где взял, боец?

– У ордынцев, вестимо.

– Когда?

– Нынче утром.

– Молодец! Будешь десятником. Как звать-то тебя, десятник?

– Сидором.

– Запиши в рать десятника Сидора и его ополченцев, – приказал трудник стоявшему за его правым плечом молоденькому послушнику с дощечкой для письма на груди, чернильницей и песочницей на поясе. Тот заскрипел гусиным пером по развернутому на дощечке объемистому свитку. – А как село ваше называется?

Но он не успел услышать ответ Сидора, а, повернув голову влево, к собору, выкрикнул громким голосом: «Рать, смирно!», – и кинулся навстречу вышедшему из распахнувшихся врат настоятелю со свитой.

Настоятель благословил всех находившихся на площади ополченцев, выслушал рапорт подбежавшего к нему трудника, произнес ласково:

– Благодарю, Степа, за усердие и старательность. Рану-то до конца залечил?

– Так точно, отче!

– Вот и слава Богу! Рад слышать, что ты здоров и бодр, и вновь готов послужить отечеству! Но поскольку здесь, как я вижу, у тебя дело уже налажено, поручи дальнейшее отцу Филарету. – Настоятель плавным жестом руки указал на того самого монаха, опоясанного саблей, который помогал формировать десятки из вновь прибывших. – А сам ступай к воротам, да смени там отца Антония, возглавь караул. Отец Антоний, как мне сообщили, уже еле на ногах держится. Неровен час, мимо него незваный гость под видом беженца в монастырь проскользнет. А ты – человек опытный. Так что ступай, сыне!

– Слушаюсь, отче, – почтительно склонился перед настоятелем Степа и, четко по-военному повернувшись через левое плечо, быстрым шагом, почти бегом направился к воротам.

Передав отцу Антонию приказ настоятеля и приняв у него караул у монастырских ворот, Степан вышел на дорогу, отойдя на несколько шагов от своих часовых и пушек. Он встал, широко расставив ноги, привычно положил ладонь на эфес висевшей у него на поясе сабли и вздохнул всей грудью. Впрочем, полный вдох у него опять не получился: застарелая боль, притаившаяся в том месте, где клинок опричника пробил ему грудь, перерубив ребра и прошив легкое, заставила его вздрогнуть всем телом и застыть на несколько мгновений с полуоткрытым ртом. Но Степа тут же пересилил эту боль, задышал осторожно, ровно и спокойно. Он уже два месяца как начал выполнять разнообразные воинские упражнения: рубил саблей и лозу, и чучело из сырой глины, колол пикой, ездил верхом, даже бился два раза на кулаках, правда, вполсилы. Постепенно Степа восстанавливал былое воинское мастерство. Только вот бороться голыми руками грудь в грудь он пока не мог: ребра все еще сильно болели при сдавливании.

Но сейчас от него требовалась не сила мышц, не казацкая удаль, а его немалый опыт московского стражника, привыкшего нести караул на городских заставах и различать в потоке прохожих лихих людей, какое бы обличие они не принимали.

Вдалеке, из-за поворота дороги, выходившей из леса на обширный монастырский луг, вновь появились люди, лошади и телеги. Они целеустремленно двигались к монастырю. Степа постоял еще немного, пристально вглядываясь в приближающуюся колонну, затем развернулся на каблуках и пошел к часовым, чтобы занять свое место в воротах во главе караула.

Людей было не меньше полусотни. Треть из них, видимо, раненые или просто немощные и больные, ехали на четырех телегах. Остальные шли пешком. Степа сразу отметил, что многие шагали споро и размеренно, как ходят бывалые пешцы, то есть пешие ратники. И женщин среди них не было. Впрочем, нет: на одной из телег мелькнул светлый девичий платочек. Наверное, девушка ухаживала за ранеными. В общем, судя по всему, к монастырю направлялся отряд ополченцев, отступавший с боями к столице.

Степа чуть расслабился, готовясь приветствовать приближающихся ратников, но внезапно вновь подобрался, его ладонь непроизвольно крепко сжала эфес. Он и сам не смог бы объяснить детально, почему некоторые люди из этого отряда при ближайшем рассмотрении вызвали у него тревогу и подозрение. Возможно, ему бросилась в глаза их одежда: отнюдь не бедные кафтаны, и явно с чужого плеча… Конечно, они могли купить поношенные вещи на рынке, но ни крестьяне, ни стрельцы не стали бы приобретать такую одежду, слишком уж дорогую и непрактичную. И их манера держаться, и их вооружение – длинные ножи и кистени, засунутые за атласные кушаки, сразу же навели бывалого стражника на вполне определенные размышления. Эти соколики образовывали в хвосте колоны ополченцев единую плотную группу.

Ехавшая впереди колонны телега, поравнявшись с караулом у монастырских ворот, остановилась. С нее поднялся высокий статный молодец в красной шелковой рубахе, какие обычно носили зажиточные купцы. Один рукав рубахи был распорот на плече, под ним виднелась белая холщовая повязка. Голова молодца также была перевязана, его лицо было бледным и осунувшимся от усталости и потери крови.

– Здравствуйте, братия! – приветствовал он Степу и стоявших за ним часовых в монашеских рясах. – Я – Ерема, купец из-под Рязани. Веду свою дружину с Оки-реки, с Засечной черты. Есть среди нас и пограничники из сторожевых станиц, и ополченцы, что примкнули по дороге, да помогли отбиться от преследователей. Хотим у вас передохнуть малость, а затем двинемся дальше, под стены Москвы, для вступления в большое войско и решительной битвы.

– Проходите, братцы! – Степа посторонился, освобождая дорогу.

Но, пропустив мимо себя основную часть ратников, он решительно шагнул навстречу группе вызвавших его подозрение людей, перегородив им путь. Он вытянул вперед руку, этим жестом одновременно и приказывая остановиться, и создавая дистанцию, которая ограждала его от возможной попытки неожиданного нападения.

– А к вам, добры молодцы, у меня особый вопрос имеется. И кто ж вы такие будете?

Остановившийся прямо перед Степой худощавый, но крепкий, довольно молодой человек с аккуратно подстриженной черной бородой, с массивной золотой серьгой в ухе, понимающе усмехнулся:

– Аль не видишь, стражник? – Он сделал многозначительное ударение на последнем слове, явно давая понять собеседнику, что тоже не лыком шит и догадался, с кем имеет дело. – Разбойники мы, с большой дороги.

Степа, не ожидавший столь прямого и откровенного ответа, слегка опешил.

– И почто вы в монастырь заявились, соколики? – немного невпопад озадаченно вымолвил он.

Разбойник с серьгой, очевидно, атаман, усмехнулся, но не злобно и не обидно, а вполне весело, забавляясь, по-видимому, замешательством стражника:

– Грехи замаливать! – Затем, перейдя на серьезный тон, произнес твердо: – Мы тоже люди русские и православные. И басурман поганых, что ни стариков, ни детей не щадят, своими руками хотим с родной земли прогнать. Глядишь, и злодеяния наши прежние нам за то прощены будут!

Атаман скорбно покачал головой, будто в знак глубокой печали о своей пропащей жизни.

Степа молчал и, не двигаясь с места, по-прежнему загораживал разбойникам проход в монастырские ворота. Он прекрасно знал, что склонность к показному благородству и самобичеванию, красивым словам и демонстративным широким жестам – весьма распространенное явление в среде воров и душегубов, с которыми ему приходилось бороться по долгу службы. Стражник также не поверил в искренность слов атамана о сочувствии к несчастным, загубленным басурманами старикам и детям. Он многократно видел своими глазами последствия разбоев, в ходе которых часто были убиты хладнокровно и без разбору и стар, и млад. А скольких таких невинных детей атаман со своей ватагой оставили сиротами?

– Послушай меня, страж монастырский!

Степа не стал, разумеется, оборачиваться на этот раздавшийся за его спиной голос, лишь, чуть сместившись вбок, продолжая контролировать стоящих перед ним молодцов, краем глаза на мгновение взглянул на говорящего. Это был тот самый купец с перевязанной головой, предводитель ополченцев. Он слез с телеги и вернулся к воротам. Обойдя Степана, купец встал перед ним, рядом с атаманом.

– Я тоже, как ты понимаешь, разбойников-то не жалую! Бил их допрежь, и потом, коль даст Бог мне после набега к мирной жизни вернуться, снова бить буду. Но эти люди, – купец положил руку на плечо атамана, – сами в наше ополчение вступили. Да не просто так пришли, а в то время, когда на поляне нас отряд ордынский, троекратно превосходящий по численности, настиг и боем связал. Оторваться мы от врага не могли, ибо раненых с нами, как видишь, почти половина. Заняли мы оборону, телегами загородившись, но силы были слишком уж не равны. Полегли бы мы на той поляне все до единого, но из леса нам на выручку вот эти самые молодцы и выскочили. Бились они геройски, обратили в бегство басурман. Так что решай, достойны ли эти люди русские воевать за Родину, кровью своей искупать прегрешения прежние.

Степа, выслушав речь купца, глубоко задумался на короткое время, затем медленно, словно против воли, сделал шаг в сторону, освобождая ватаге путь:

– Коль так, то проходите, молодцы! А ты, купец, пойди к настоятелю, да повтори ему свой рассказ. Его-то слово и решит все по справедливости да по Божьей заповеди.

Степу сменили лишь на следующее утро. Сдав пост возле монастырских ворот, он прилег поспать в своей келье. Остальные трудники, то есть монастырские работники, выбравшие духовную стезю и собиравшиеся перейти в послушники, а затем – в монахи, жили все вместе в деревянной пристройке, примыкавшей к столярным и шорным мастерским. Однако для Степана, со страшным ранением привезенного в монастырь по личному указанию митрополита Филарета, спасшего его от опричников, было сделано исключение. Степа долгое время лежал без сознания, и, естественно, нуждался в соответствующем уходе и лечении. Потому его и поместили в отдельную келью, хотя раненый стражник не был ни монахом, ни послушником, да и трудником он числился чисто формально, чтобы избежать лишних вопросов со стороны не в меру любопытствующих персон. Когда Степа выздоровел и окреп, его по-прежнему оставили проживать в келье из уважения к памяти митрополита, павшего от руки Малюты Скуратова.

Однако Степану не пришлось поспать и трех часов. Почувствовав, что кто-то трогает его за плечо, Степа вскочил со своего ложа, более широкого и мягкого, чем у настоящей монастырской братии. Перед ним стоял молоденький послушник, тот самый, который помогал ему формировать отряды вновь прибывших ополченцев.

Степа имел немалый боевой опыт, прослужив несколько лет в составе ограниченного контингента казацких войск на южных рубежах России в низовьях Дона. А потом он вернулся в родную Москву, где поступил на службу в городскую стражу. Он прекрасно понимал роль разведки в военном деле и не понаслышке был знаком с коварством турок, не гнушавшихся в своей борьбе с Россией никакими средствами и предпочитавшими воевать с ней чужими руками. Именно потому, что Степа имел навыки и воина, и стражника, то есть в какой-то степени – контрразведчика, настоятель монастыря и поручил ему формирование ополчения, в которое вливалось множество неизвестных людей. Приходилось всерьез опасаться, что предатели, подосланные ордынцами, вернее – турками, будут стремиться проникнуть в крепости и монастыри, и даже в московский Кремль, чтобы провести разведку, или произвести там диверсии и открыть орде ворота, как это не раз уже случалось при набегах степняков на Русь. Разумеется, предатели помогали врагам захватывать крепости и города не только на Руси. Буквально во всех войнах, начиная с древнейших времен, противоборствующие стороны всегда стремились опереться на поддержку отдельных лиц, желавших улучшить свое материальное и социальное положение путем продажи Родины. Разведывательное и диверсионное дело зародились одновременно с военным делом и являлись его неотъемлемыми частями. И чаще всего, по причинам резких национальных различий в облике и языке, в роли разведчиков и диверсантов выступали именно предатели. А внутренняя политика царя Ивана Грозного, без разбору казнившего и правого, и виноватого, уничтожавшего по малейшему навету население целых городов, весьма способствовала тому, что враги Руси сравнительно легко вербовали себе сторонников из числа и бояр, и крестьян, и горожан…

По встревоженному выражению лица послушника, обычно спокойного и сдержанного, Степа сразу понял, что случилось нечто экстраординарное.

– Тебя срочно вызывает отец настоятель! – голос послушника звучал непривычно взволнованно. – Поспеши проследовать за мной!

– Я готов. – Степа по причине военного времени спал в одежде, и ему оставалось лишь обуть сапоги и затянуть пояс с саблей. Быстрым шагом, почти бегом они направились не в дом настоятеля, как первоначально предположил Степан, а почему-то в монастырскую лечебницу. В келье главного лекаря, отца Луки, расположенной рядом с больничными палатами, за обширным столом, обычно заваленным учеными фолиантами и лекарскими инструментами, сидел настоятель, отец Лука и отец Антоний, отвечавший и в мирное, и, естественно, в военное время за безопасность монастыря. Книги и инструменты были сдвинуты на край стола, и на освободившемся пространстве перед монахами одиноко лежал странный предмет. Ответив на приветствие стражника, настоятель кивком головы указал на сей предмет и спросил без каких-либо предисловий:

– Знаешь ли ты, Степа, что это за вещь?

Степа перевел взгляд на стол и, к своему изумлению, увидел, что на нем лежит ручная бомба, именуемая также гранатой. Из чугунного шарообразного тела бомбы, как и положено, торчал фитиль, вернее, его обгорелый остаток. По-видимому, запальное отверстие чем-то засорилось, или же фитиль пришел в негодность от плохого хранения, а потому он не догорел до порохового заряда, и бомба не взорвалась.

– Разумеется, отец настоятель, я знаю, что это такое, – чуть пожал плечами Степан. – Это ручная бомба.

– А почему же она не взорвалась?

Степа перечислил возможные причины отказа запальной системы.

– Значит, Господь Бог нас миловал! – произнес настоятель и осенил себя крестным знамением.

Все монахи последовали его примеру. Степан, разумеется, тоже начал креститься, но тут же до него дошел смысл слов отца настоятеля, и он, едва завершив священный жест, воскликнул:

– Вас!? Так эта бомба должна была взорвать вас?!

Настоятель покачал головой:

– Если ты спрашиваешь, был ли сей смертоубийственный снаряд предназначен для кого-либо из здесь присутствующих, то, скорее всего, нет. Однако нам всем от этого нисколько не легче. Бомбу обнаружили сегодня утром в больничной палате, под ложем одного раненого монаха. – И, остановив жестом руки стражника, с губ которого готово было сорваться недоуменное восклицание, настоятель продолжил: – Потому мы тебя и призвали, Степа, чтобы ты учинил розыск и расследовал сие тревожное происшествие или же преступление, таящее в себе немалую опасность. Приступай немедленно, задавай любые вопросы кому угодно, привлекай к розыску всех, кого считаешь нужным.

– Слушаюсь, отче, – вытянулся Степан, и, обращаясь одновременно к отцу Луке и отцу Антонию, спросил деловито: – Кто отведет меня на место происшествия?

Отец Лука поспешно поднялся:

– Следуй за мной, сыне.

– И еще я хочу немедленно побеседовать с человеком, первым обнаружившим бомбу, – продолжил стражник.

– Он уже там, на месте происшествия. Это наш послушник, ухаживающий за больными.

Степан, простившись с настоятелем по-военному коротким наклоном головы, резко повернулся через левое плечо и вышел из кельи вслед за отцом Лукой. Миновав небольшой коридор, они постучали в массивную двустворчатую дверь. Через некоторое время дверь распахнулась, и, ответив на поклон монаха, исполнявшего обязанности сменного лекаря, Степан вслед за отцом Лукой вошел в лечебницу.

В обширной больничной палате, низкие стрельчатые своды которой поддерживались тремя массивными, но изящными колоннами, стояло полсотни кроватей. Сейчас большая часть из них пустовала. Больных и тяжелораненых было пока немного, а легкораненые отказывались ложиться в лечебницу, предпочитая оставаться в строю или трудиться вместе со всеми на оборонительных работах по укреплению монастыря. Во внешней стене палаты имелось полдюжины узких окон, по сути дела представлявших собой бойницы. Они затворялись створками, в частый свинцовый переплет которых были вставлены ромбики прозрачной слюды. Сейчас по причине теплой сухой погоды все створки были распахнуты.

Отец Лука провел стражника в самый конец палаты, в угол, отделенный от остального помещения белой льняной занавеской. Занавеска была отдернута на треть, за ней виднелась кровать, в изножье которой стояла небольшая скамья. На скамье сидел невысокий худенький послушник, склонивший голову над книгой, лежавшей у него на коленях. При приближении отца Луки и Степана послушник встрепенулся, поспешно, но бережно закрыл книгу, заложил ее резной деревянной закладочкой и, обеими руками прижимая тяжелый фолиант к груди, встал и поклонился.