Другая жизнь

Из этих же соображений Шеп предпочел покупке дома его аренду, продумывая каждую мелочь на пути к достижению цели. Он хотел иметь возможность сняться с места без всякой волокиты – легко, быстро, без оглядки на рынок недвижимости и долгого ожидания продажи дома. Его раздражало самоуверенное спокойствие: все эти болваны с ключами от домов вели себя так, словно скоро начнется очередной бум, а они – настоящие гении бизнеса, финансовые воротилы, а не владельцы всякой рухляди. Может, он и переживал, что упустил возможность подзаработать на недвижимости; однако никогда не жалел о причине, вынудившей пойти на это. Он гордился своей целью, гордился тем, что принял решение уехать. Огорчало только, что пока приходится ждать.

Он старался ни в чем не винить Глинис. Честнее обвинять себя, а не других. Ведь это он стремился к Последующей жизни – он предпочитал не использовать слово мечта, – но мечта не может быть общей. Он старался многое ей прощать, и в большинстве случаев это получалось.

Когда они познакомились, у Глинис был свой маленький бизнес на дому, она делала ювелирные украшения, казавшиеся удивительными в эпоху царящей во всем грубости и поверхностности. Она обратилась в «Нак на все руки» с просьбой изготовить для нее верстак, привинчивающийся к полу, а позже, поскольку ей понравился владелец фирмы – его крепкие, жилистые руки и открытое, словно пшеничное поле, лицо, – стеллаж для молоточков, щипчиков и напильников. Шеп оценил ее педантичность в требованиях, как и она его тщательность в исполнении. Когда он во второй раз появился в ее квартире для того, чтобы закончить работу, по всей студии были разбросаны многочисленные произведения хозяйки (Глинис смущенно призналась однажды, когда они уже стали встречаться, что намеренно разложила свои переливчатые творения перед красавцем мастером, как «наживку»). Несмотря на то что он никогда не считал себя натурой художественной, украшения произвели должное впечатление. Изящные и чуть странные – например, серия удлиненных булавок для галстука походила на соединенные птичьи кости или браслеты, которые, точно змеи, опутали ее руку до самого локтя. Яркие, воздушные, но строгие, творения Глинис мистическим образом олицетворяли их создательницу. Сложно сказать, влюбился ли он сначала в Глинис или в ее произведения, поскольку позже они стали для него единым целым.

В начале их романа Глинис работала в летнем лагере и по совместительству в ювелирной мастерской, чтобы иметь деньги на оплату жилья. Иногда она выставляла свои колье в небольших галереях. Бывали моменты, когда она тряслась в лихорадке при мысли об оплате телефонных счетов. Несомненно, любой мужчина проявил бы инициативу и взял это на себя, тем более что Глинис – дисциплинированная, скромная и яркая – могла бы составить достойную партию. (Поразмыслив, он решил, что так и есть.) Кроме того, он никогда не планировал копить на Последующую жизнь в одиночку.

Мужчина, менее склонный к благотворительности, мог бы почувствовать себя обманутым. Беременность стала весомой причиной позволить ее инструментам остаться без дела, но это продлилось лишь восемнадцать месяцев за все двадцать шесть лет. Материнство не казалось большой проблемой, и ему потребовались годы, чтобы понять, как он ошибался. Глинис требовалось постоянное сопротивление, именно это необходимо металлу. В какой-то момент преодоление перестало казаться ей сложным, никакого тяжелого труда, необходимости тратить около трех недель для соединения нескольких маленьких деталей воедино. Муж обеспечил ей достойную жизнь, позволяющую просыпаться к полудню, пролистывать журналы «Ластер», «Америкэн крафт магазин» и «Лэпидари джорнал», а счета продолжали оплачиваться. По этой причине появилась потребность испытывать необходимость хоть в чем-то. Она не была способна избавиться от страданий, поскольку, если творческий процесс завершен, готовое произведение могло вызвать острые эмоции только в крайнем случае. В определенном смысле его забота наносила ей вред. Обеспечив ей финансовую подушку, покоясь на которой можно спокойно заниматься чем только металл пожелает, он разрушил ее жизнь. Окутал расслабляющей кисеей уступчивости, одарил праздностью, как смертоносным даром.

Глинис была ленива. Поскольку она все еще занималась творчеством (хоть и мысленно, но его это ранило), все остальные домашние заботы квалифицировались как помехи, в связи с чем выполнялись поспешно, будто нехотя. Не то чтобы она ничем не занималась, но заботила ее только работа с металлом. Она погрузилась в создание столовых приборов и шла по жизни, позвякивая своими побрякушками, сделанными с помощью множества самых порой неожиданных инструментов. В доме появилась лопаточка для рыбы; несколько великолепных столовых приборов; тончайшей работы китайские палочки с чуть сплющенными, словно подтаявшими концами. До сих пор каждое новое произведение было плодом таких невероятных мук и творческих исканий, что, закончив, она не могла решиться его продать.

Единственное, чего она точно не делала, – так это денег. Лишь однажды, когда Зак и Амелия уже ходили в школу, он позволил себе заметить вслух, что она не заработала за всю жизнь и десяти центов. Глинис вспыхнула от злости и окинула его леденящим душу взглядом (больше он себе ничего подобного не позволял). Но ее нулевой вклад в общую копилку не воспринимался Шепом как недостаток. Для него это был просто факт. Как было фактом и то, что, когда они поженились, Шеп не собирался вечно тащить на себе весь груз домашних забот, но делал это.

Кроме того, он ее понимал. Вернее, началось с того, что он понял, сколь многого не понимал. Географические поиски Шепа становились все более вялыми, и он пришел к выводу, что надо что-то делать, и сделал. Для Глинис перейти от принятия решения к действию было равно прыжку через реку, на которой смыло мост. Иными словами, мотор у нее работал исправно, а зажигания не было вовсе. Глинис могла принять решение, но на этом останавливалась. Таков был ее характер, издержки воспитания, возможно, но исправлять их было уже поздно.

Много лет не позволяя себе упоминать об этом, он не должен был допускать, чтобы все вырвалось наружу однажды за завтраком, пару лет назад (во время непростого периода в «Умельце Рэнди»), когда он посетовал на то, что они не могут откладывать на Последующую жизнь, потому что… Не успел он закончить предложение, как Глинис, не произнеся ни слова, встала из-за стола и направилась к выходу. Вернувшись вечером того же дня домой, он застал жену за работой. Поистине странно, что расшевелить эту женщину можно было не мольбами, а оскорблениями. С тех пор она занялась разработкой моделей для «Живущих во грехе», фирмы высококлассного шоколатье, чья фабрика была расположена неподалеку в Маунт-Киско. В тот месяц они начали производить товар для Пасхи. Вместо полировки авангардных столовых приборов, достойных, по ее мнению, стать экспонатами музея, его жена мастерила формы зайчиков, чтобы потом их отлили из шоколада и заполнили апельсиновым кремом. Занятость была частичной и не приносила значительного дохода. Ее зарплата вносила смехотворный вклад в общую казну. Тем не менее она продолжала работать.

Единственное, что он мог сделать, – позволить ей и дальше заниматься этим. Она ничего не могла с собой поделать. Да и зайчики получались веселые.

Когда тебя постоянно ругают, это очень раздражает и не вызывает положительной ответной реакции. Он не требовал благодарности, но не рассчитывал вызвать обиду, поскольку это еще больше отдаляло бы их друг от друга. Глинис возмущало ее зависимое положение, она находила его оскорбительным. Раздражало ее в большей степени не то, что она не стала знаменитым мастером ковки, а то, что ее профессиональная несостоятельность была очевидна всем, включая и ее саму, и произошло это исключительно по ее собственной вине. Глинис раздражало то, что дети отвлекали ее от работы, когда были маленькими; а поскольку они уже выросли, то раздражали тем, что больше не требовали внимания. Ее раздражало, что муж, а теперь еще и независимые дети украли у нее самое дорогое: ее отговорки. Раздражение порождало еще более негативную ответную реакцию, и ее начинало раздражать собственное раздражение. Не обладающая по своей природе склонностью жаловаться, она чувствовала себя еще более оскорбленной.

Шеп по складу характера был всегда и во всем настроен положительно, хотя и у него было множество поводов для раздражения, которые он старался не замечать. Он, как мог, помогал жене и сыну. Поддерживал и дочь, которая уже три года училась в колледже. Заботился и о престарелом отце, и о том, чтобы не оскорбить этой самой заботой достоинство столь уважаемого человека. Он несколько раз давал «кредиты» сестре Верил, которые она никогда не возвращала и, по-видимому, не собиралась выплачивать в будущем; однако они все равно считались именно «кредитами», а не подарками, поэтому Верил не чувствовала себя неловко. Он полностью взял на себя оплату похорон матери, и, поскольку больше желающих не нашлось, он не настаивал и все сделал сам. В семье у каждого была своя роль, Шепу предписывалось за всех платить. Все его родственники воспринимали это как должное, поэтому и он воспринимал свою роль так же.

Он редко покупал что-то лично себе, но ему ничего и не было нужно. Или одна вещь ему все же была нужна. Почему именно сейчас? Почему, когда прошло уже больше восьми лет с момента продажи «Нака», а девять могло и не наступить? Почему, если это могло случиться сегодня вечером, не могло случиться завтра?

Потому что в штате Нью-Йорк было начало января и стояли холода. Потому что ему уже исполнилось сорок восемь, и чем неумолимее приближалась цифра «пятьдесят», тем явственнее Последующая жизнь, если он до нее доживет, представлялась просто ранним выходом на пенсию. Потому что его «беспроигрышный» инвестиционный фонд только в последний месяц сравнялся с суммой первоначальных вложений. Потому что по своей наивности он на голову превзошел тех, кто казался заинтересованным в обгоне всех в этом мире планирования, проверки машин, пробок на дорогах и телемаркетинга. По мере того как окружение его взрослело, восторженные возгласы за спиной походили на насмешку. А иногда и не за спиной, например в «Умельце Рэнди», где его, Шепа, «мечта о побеге», как называл его план Погачник, неустанно вызывала веселье. Он сам стал сомневаться в реальности Последующей жизни, подготовку к которой в случае отсрочки исполнения он просто не мог продолжать. Он, словно глупый осел, не видящий морковки перед собственным носом, размяк, соблазнившись неожиданной отсрочкой, не пытаясь даже подумать о том, что может уехать хоть завтра, как мог уехать и сегодня.

Теперь же ощущение абсолютной свободы делало этот пятничный вечер восхитительным.

Когда Глинис открыла входную дверь, Шеп виновато повернулся к ней. Он столько раз репетировал, но сейчас сценарий вылетел из головы.

– Бурбон, – сказала она. – Особенный случай?

Отбросив застрявшую в голове мысль, он хотел объяснить, что случай вовсе не особенный, что само по себе было особенным.

– Привычки для того и существуют, чтобы их менять.

– Некоторые. – Она подошла, сняв пальто.

– Хочешь?

Глинис его удивила.

– Да.

Глинис по-прежнему оставалась стройной, люди неблизкие даже не предполагали, что ей почти пятьдесят, но сегодня она выглядела такой утомленной, что ей можно было дать и семьдесят пять. Усталость стала проявляться в ее облике по крайней мере с сентября, она боролась с постоянными приступами лихорадки и подавленности, на которые он старался не реагировать. Кроме того, в последнее время у нее появился небольшой животик, хотя тело по-прежнему оставалось худым; столь непропорциональные изменения в фигуре были свойственны ее возрасту, и он, будучи человеком тактичным, старался воздержаться от комментариев на эту тему.

Они оба любили побаловать себя крепкими напитками, и он дорожил этой их общей привязанностью. Брошенное им «Где ты была?» прозвучало как обвинение.

Глинис умела быть уклончивой в ответах, но никогда не отмалчивалась. Он смирился и с этим.

Свернувшись в своем любимом кресле со стаканом виски со льдом, Глинис поджала колени. Ей всегда хотелось чувствовать себя защищенной, она словно скрывалась в невидимом коконе, но сегодня это было особенно очевидно. Может быть, она задолго поняла его намерения. Когда он извлек из внутреннего кармана три листочка распечатанных электронных билетов и положил на стеклянный столик у Свадебного фонтана, она изогнула бровь:

– А подробнее?

Глинис, женщина утонченная, была ему необходима – Шеп навсегда попал в ее сети. Он медлил, размышляя, не станет ли без Глинис, не вставшей на его сторону, Последующая жизнь пустой и унылой.

– Три билета до Пембы, – ответил он. – Я, ты и Зак.

– Очередная исследовательская поездка? Мог бы подумать об этом перед Рождеством. У Зака уже начались занятия.

Несмотря на то что не в ее правилах было, говоря о чем-то, подразумевать нечто другое или ссылаться на кого-то, сейчас в ее словах «исследовательская поездка» мелькнула интонация Погачника, произносящего «мечты о побеге». От него не ускользнуло то, с какой решительностью она выдвигала причину, дающую понять, что его каприз неуместен, ловко избегая даже малейшего намека на собственное недовольство. Шеп всегда полагался в решении проблем лишь на собственные способности; Глинис же полагалась на свои, чтобы выдвинуть контраргументы, которые выведут разговор в нужное ей русло. Он не возражал, если только им не приходилось решать проблемы, интересующие обоих.

– Все три билета в один конец.

Он полагал, что, когда Глинис вникнет в сказанное им, когда осознает, что он сейчас так небрежно бросил на стеклянный столик, ее лицо станет мечтательным, на нем появится выражение понимания или, напротив, готовности к сражению. Вместо этого оно приняло выражение крайней озадаченности. Он не раз сталкивался с насмешками в «Умельце Рэнди» («Да уж, конечно, ты же в любой день можешь уехать в Африку, ты и Мерил Стрип») и подчас, хотя это и наполняло его чувством презрения к себе, смеялся вместе со всеми. Но скептицизм во взгляде Глинис убивал его наповал. Он подозревал, что она больше не поддерживает его, однако не предполагал, что все настолько ужасно.

– Расточительно, – спокойно произнесла она, поджав губы и растянув их в легкую улыбку. – На тебя не похоже.

Она правильно подметила, поскольку билеты в один конец стоили дороже, чем туда и обратно.

– Жест щедрости, – ответил он. – Я о деньгах.

– Я и не предполагала, что речь может идти не о деньгах. Вся твоя жизнь, Шепард, – заявила она, – была посвящена деньгам.

– Но ведь не ради их самих. Я никогда не был жаден, как многие другие, ты знаешь – им нужны деньги просто для того, чтобы чувствовать себя богатыми. Я же собирался их тратить.

– Я долго в это верила, – грустно сказала она. – Сейчас я думаю, понимаешь ли ты сам, что хочешь купить. Кажется, еще меньше, чем то, для чего ты их копил.

– Понимаю, – продолжал он. – Я хочу купить себя. Возможно, я сейчас похож на Джексона, но он прав в определенном смысле. У меня был долгосрочный контракт. Это совсем не свободная страна с данной точки зрения. Если хочешь получить свободу, тебе придется ее купить.

– Свобода – это как деньги, не так ли? Обладать ею бессмысленно, если не знаешь, как распорядиться. – Аргументы казались пустыми, даже скучными.

– Мы обсуждали, как я хочу ими распорядиться.

– Да, – устало кивнула она. – Постоянно.

Он проглотил обиду.

– Часть похода – выбор направления.

При всем желании Шеп не смог бы завести с ней разговор, еще больше отдаляющий их друг от друга.

– Гну, – протянул он, выделяя «Г»; эта внезапная нежность призывала вспомнить их первую поездку в Кению, когда она изображала этих животных, поднимая руки над головой, имитируя рога, и придавала своему продолговатому лицу жалобное и грустное выражение. Эти ужимки были по-детски трогательными. Он стал называть ее Гну и только позже – много позже – заметил с огромным удивлением, что уже никак ее не называет. – Это настоящие билеты. На настоящий самолет, который отправляется через неделю. Я очень хочу, чтобы ты поехала со мной. И чтобы Зак поехал с нами, и, если есть шанс уехать, как настоящая семья, я готов за волосы тащить его по трапу. Но я еду в любом случае, с вами или без вас.

Черт бы побрал Глинис, если это ее не раззадорит.

– Значит, ультиматум? – Она поднесла бокал к губам, словно хотела скрыть улыбку.

– Приглашение, – уточнил он.

– Через неделю ты планируешь сесть в самолет, улететь на остров, где никогда не был, и провести там остаток жизни. Для чего же были все эти «исследовательские поездки»?

В этом ты вместо мы и был ее ответ, он не был готов к столь неожиданному решению. Хоть он старался быть реалистом, но все же надеялся, что Глинис и Зак в конце концов полетят с ним в Пембу. Все же их разрыв только намечался, и он не терял надежды, что – впервые в жизни – она еще может передумать.

– Я выбрал Пембу намеренно, поскольку мы ни разу там не были. А это значит, ты не сможешь выдвинуть миллион причин, почему стоит рассмотреть другие варианты.

Когда она ничего не ответила, он принялся вспоминать, о чем думал сегодня днем, выворачивая руль, чтобы отъехать от Генри Гадсон.

– Гоа кажется вполне подходящим местом, но, как только прочтешь об убийстве Бритон местными жителями в собственном доме, сразу становится страшно. Всего одно убийство. Словно люди никогда не убивали друг друга в Нью-Йорке. Болгария очаровывает, когда вы оказываетесь там впервые, привлекает широтой, почтовой службой и чистотой воды. Но еда безвкусна. Еда. Мы даже не смогли раздобыть хоть немного чеснока или розмарина. Тем временем цены на недвижимость стали расти, и теперь уже поздно. Дитто-Еретриа влекла вначале: молодая страна, приветливые жители, на каждом шагу можно выпить эспрессо, но архитектура ужасна. Теперь, к твоему счастью, правительство подало в отставку. Тебе нравилось Марокко, помнишь? Аромат корицы и дома терракотового цвета. Ни еда, ни пейзаж не были безвкусными. Казалось, что это то самое место, и мы даже решили задержаться, но у мамы случился инсульт, и мы опоздали всего на полдня, чтобы проститься.

– Ты все компенсировал.

Да, оплатил похороны. Если бы Шеп не предложил семье помощь, это сделала бы за него Глинис.

– Но после 11 сентября, – упорно продолжал он, – неожиданно все мусульманские страны – включая, к моему огромному сожалению, и Турцию – были вычеркнуты из списка. У нас имелась еще одна потрясающая возможность обосноваться в Аргентине, когда рухнула валюта. Во время финансового кризиса мы могли купить хоть что-то в Северо-Восточной Азии. Но сейчас их экономики пришли в норму, и нам уже не хватит средств прожить там лет тридцать – сорок. На Кубе невозможно жить из-за отсутствия шампуня и туалетной бумаги. В Хорватии из-за волокиты с оформлением документов на жительство. Трущобы Кении вызывали депрессию; вообще в Южной Африке тебя не покидало чувство вины за белый цвет кожи. Лаос, Португалия, Тонга и Бутан – я даже уже не вспомню, что там было не так, хотя… – он подавил в себе нарастающую злость, – уверен, ты помнишь.

В облике Глинис появилась угрожающая мягкость, она определенно была собой довольна.

– А ты вычеркнул Францию, – сладко пропела она.

– Верно. Нас бы задушили налоги.

– Всегда деньги, Шепард, – пожурила она его, словно шаловливого ребенка.

Его поражало, как люди, считающие себя выше денег, – высокодуховные натуры, как его сестра или их старик отец, – оказывались именно теми людьми, кто не заработал ничего, чтобы иметь право так утверждать. Глинис прекрасно знала, что в Последующей жизни они должны быть хорошо обеспечены материально, иначе существование превратится лишь в банальный длинный отпуск.

– Но ты решила перекрыть мне все пути к действию, так ведь? – не унимался он. – Тебя не только не устраивала каждая страна, но и время отъезда. Нам пришлось ждать, пока Амелия окончит школу. Нам пришлось ждать, пока Амелия окончит колледж. Нам пришлось ждать, пока Зак окончит начальную школу. Теперь среднюю. А почему не колледж? Нам пришлось ждать, пока наш инвестиционный фонд пополнится после кризиса, потом после 11 сентября. Что ж, теперь все в порядке.

Шеп не привык говорить так долго и сейчас из-за пустой болтовни чувствовал себя глупо. Он, как Глинис, был зависим от этого сопротивления, вернее, ее сопротивления.

– Хочешь сказать, я вел себя эгоистично. Возможно. Но лишь однажды. И это не касается денег, речь о… – он помолчал, смутившись, – о моей душе. Ты, конечно, скажешь, нет, уже сказала, что это будет не то, чего я ожидал. Но и это я ожидал. Поверь, меня никогда не занимала мысль провести остаток дней на пляже. Солнце быстро надоедает, я отлично это понимаю. Даже скажу больше: я планирую спать восемь часов. Кажется, что мало, но это не так. Я обожаю спать, Глинис, и… – Нельзя молчать, словно проглотил язык, только не сейчас, пока не выговорился до конца. – И особенно мне нравится спать с тобой. Если я скажу на вечеринке в Уэстчестере, что намерен спать по восемь часов в день, они меня засмеют. Засмеют. Для работающего человека эта мысль настолько абсурдна, что над ней можно только посмеяться.

Поэтому мне все равно, поеду ли я в Пембу или куда-то еще, где постоянно отключают электричество. Что будет, если и на этот раз я отступлюсь? В глубине души я осознаю, что этого никогда не случится. Даже не видя другого берега, я буду плыть вперед, Гну. Мне надоело постоянно подчищать и исправлять все за этими увальнями в безруком «Умельце Рэнди». Мне надоело часами стоять в пробках на шоссе и слушать Эн-пи-ар. Мне надоело постоянно заезжать за молоком в «Эй-энд-Пи» и получать «бонусы» на нашу накопительную карту супермаркета, чтобы, потратив за год тысячи долларов на продукты, выиграть бесплатную индейку ко Дню благодарения.

– Не самая плохая жизнь.

– Возможно, – ответил он. – Хотя я не уверен. Мы повидали немало нищеты – смердящие нечистотами сточные канавы и женщин, вылавливающих из них шкурки манго. Но они знают, почему так живут, и уверены, что, будь у них в кармане несколько шиллингов, или песо, или рупий, все изменится к лучшему. Страшно, когда постоянно твердят, что тебе выпала самая счастливая доля, а с годами ничего не меняется, вокруг все то же дерьмо. Говорят, что это самая великая страна в мире, но Джексон прав: это блеф, Глинис. У меня уже штук сорок разных «паролей» для банковских карт, телефонов, кредитных карт, интернет-адресов и сорок же разных счетов, и все это существует и действует. Мне все это отвратительно, физически отвратительно. Огромные торговые центры в Элмсфорде, «Кеймарт», «Уолмарт», «Хоум-дипоу»… кругом пластик, хром, яркие контрастные цвета, и все бегут – куда?

Нет, ему не показалось. Она действительно его не слушала.

– Извини, – пробормотал он. – Ты все это уже слышала. Возможно, я и ошибаюсь и действительно через несколько недель примчусь домой виноватый и с поникшей головой. Но я лучше попробую и признаю, что ошибался, нежели сразу откажусь от этой идеи. Это будет для меня равносильно смерти.

– Думаю, у тебя все получится. – Голос звучал так размеренно, в каждой интонации было столько мудрости и сдержанности, которую он не замечал раньше. – И вовсе это не похоже на смерть. Ничто в этом мире не похоже на смерть. Мы просто используем эту метафору для более мелких и низменных чувств.

– Если таким образом ты предполагаешь заставить меня изменить решение, знай, это не сработает.

– Когда ты планируешь покинуть родные берега?

– В следующую пятницу. Рейс на Лондон в 22:30. Затем в Найроби, в Занзибар и Пембу. У вас с Заком будет время подумать до закрытия стойки регистрации. Я решил убраться из дома пораньше, чтобы вам не мешать. – Дать вам возможность соскучиться по мне – вот что он имел в виду. Соскучиться, пока есть шанс все изменить. И, честно говоря, он боялся ее. Если он останется, у нее появится возможность его отговорить. Она мастер на такие штучки. – Я поживу у Кэрол и Джексона. Они меня ждут, ты сможешь найти меня там в любое время, пока я не улетел.

– Надеюсь, ты не улетишь, – сказала Глинис, как-то немного лениво.

Взяв со стола стакан, она встала и расправила брюки тем жестом, который он характеризовал как «приведение себя в порядок», чтобы отправиться готовить еще один весьма ординарный ужин.

– Раз уж ваш Рэнди такой умелец, попроси, пусть подберет мне страховку получше.

Тем же вечером, когда Глинис все еще возилась в кухне, Шеп проскользнул в спальню и выложил из чемодана банный халат. Две рубашки он вернул на место в третий ящик комода, разгладив образовавшиеся заломы. Затем нашел плоскогубцы, отвертку и ножовку и разложил по ячейкам в большом красном ящике с инструментами. Наткнувшись на расческу, занимавшую свое место рядом с коробкой из-под сигар, в которой хранилась оставшаяся от предыдущих поездок иностранная валюта, он взял ее и задумчиво провел по волосам.