Диалоги снаружи и внутри

Диалоги снаружи и внутри: антология

Редактор-составитель Нари Ади-Карана

Серия: Антология Живой Литературы (АЖЛ)

Серия основана в 2013 году

Том 2

Издательство приглашает поэтов и авторов короткой прозы к участию в конкурсе на публикацию в серии АЖЛ. Заявки принимаются по адресу [e-mail].

Подробности конкурса: издательский сайт www.skifiabook.ru.

Все тексты печатаются в авторской редакции.

К читателю

Уважаемый читатель, спасибо за внимание к нашей книге. К книге, в которой представлены авторы современной поэзии.

У поэзии сейчас нелегкие времена. Нет, она никуда не исчезла, она просто не собирает стадионы, за ней не выстраиваются очереди у книжных полок, ее не транслируют на коммерческих радиостанциях. Она не гонится наперегонки с техническим прогрессом и не пытается разменять искренность на несколько минут центрального телевидения.

Тем не менее поэзия осталась, как никуда не делись ни вечные вопросы, ни ощущение гармонии (дисгармонии) этой жизни, как никуда не делось чувственное восприятие действительности.

Поэтов не стало меньше, чем в прошлые времена. Рискну предположить, что поэзия, в лучших своих проявлениях, даже не стала хуже, чем в «серебряное» или «золотое» время. Она просто стала чуть тише, чуть интимнее. Чуть более «для своих». Для тех, кто умеет поэзию слышать.

Наверное, это потому, что поэзия, как и чувства, есть Дар, определенная энергия, которую человек зачем-то получил. И этот Дар требует, чтобы Поэт выполнил свое предназначение, отдал полученную энергию людям. Как сказал Н.И. Калягин: «Поэзии не бывает без вдохновения, а вдохновение – это то, что вдыхается в человека извне, то, что приходит не спросясь и уходит, когда не ждешь».

Поэт немыслим без своего слушателя, без своего читателя. Поэтому спасибо, уважаемый читатель, что ты есть. Надеюсь, что в этой книге найдутся Миры, которые затронут твою душу.

С уважением,

Игорь Знаешев,

главный редактор издательства «Скифия»

Предисловие

Что отличает человека от других живых существ?

Вертикальное положение тела? Деревья гораздо вертикальнее нас. Количество извилин? У слона и кита их гораздо больше. Специализация полушарий? И что это дает?..

Мы говорим! И не только о еде, укрытии и размножении. Мы говорим о «лишнем», с точки зрения камней, деревьев и кошек (при всем моем к ним уважении). Мы ведем беспрерывные диалоги.

Причем не только снаружи, но и внутри.

Редактор тома, Нари Ади-Карана

P. S. Наша книжная серия продолжается. Если вы хотите предложить свои поэтические или прозаические работы к публикации – мы будем рады.

Просто вышлите свои произведения с небольшим рассказом о себе по адресу [e-mail] с пометкой «заявка на участие в Антологии Живой Литературы» – мы обязательно вам ответим!

Штрихи

Анатолий Ларионов. д. Старица, Калужская обл

Родился 18 сентября 1949 г. Член Союза писателей Москвы. Издал пять книг: «По замкнутому кругу» (2004), «Автограф» (2004), «Найти себя» (2008), «Чайный блюз» (2008), «Пограничная зона» (2009).

© Ларионов А., 2015

Найти себя

А. Храменкову

Найти себя подстрочником, строкой,хоть буковкой, хотя бы звуком малым!Все это было в детстве под рукой —огромный мир! И вдруг его не стало.Он заблудился в собственном лесуне ставших откровениями истин.И сам себя я на руках несутуда сквозь шепот уцелевших листьев.Не обольщусь, безвременья следыза собственные вехи принимая.И, пробуя червивые плоды,я только крепче кулаки сжимаю.Как это горько, в будущем своемостановившись посреди дороги,вернуть тот мир и, задыхаясь, в немнайти себя. И не узнать в итоге.

Памяти Осипа Мандельштама

И море Черное, витийствуя, шумити с тяжким грохотом подходитк изголовью.О. МандельштамИ молния, придя этапом к горизонту,и гром, творящий слух, приравненный судьбе,и сонмы кораблей, ведущие из Понтаотсчет во времени, – все сходится к тебе!И всяк, найдя свой свет, готов предать огласкекровавых куполов архаику. И вотспешат пробить свой час куранты башни Спасской,и, как дитя, притих видавший виды флот.Все сходится к тебе: и Рим, и Кремль! Воловьюпокорность сбросил с плеч ахейский капитан.«И с тяжким грохотом подходит к изголовью»беспамятства лишенный океан.

Щенок

Из мокрых листьев коктейль взбивая,жалобный лай отсыревшей нотойбросился в сонный салон трамвая,но был отброшен дверной икотой.Рванулись рельсы в ночную слякоть,теплый дом унося по шпалам.…Он упал. И окраин мякотьстекла молоком по лицам усталым.Никто не подумал, что он без хлеба,не испугался судьбы нелепой.Одно утешение – облаять небо…Господи, с чьей это жизни слепок?

После грозы

все вымерло вчера и кончилось вчерав чернильных жилах вся катилась к морю тучаи на крючок была нанизана пчелаи среди прочих звезд была звездой падучейи время запеклось сиреневой чертойи горький майский мед сочился в неба чашуи думала пчела согнувшись запятойчто вот последний шанс украсить глупость нашу

К портрету В. Д. Гудиашвили

Мало ли, много жизнь искажала…К дому дорога долго бежала,долго петляла, долго кружила.Много ли, мало жизнь предложила?Годы обочин, горя, крушений…Вздулись, как корни, жилы на шее,дернулись гневно, будто очнулись.Тут и в отечестве встрепенулись.«Смерть Пиросмани» – не для Парижа!Кисть не обманет – Родину вижу!»Цвета густого сурика – руки.Тридцать шестого года излуки.Грязь не пристала, не ослепила:перелистала и – отступила.

По кругу

стрелки-стрелки секунданты бессонницымысли взрывают по кругу вращениято ли текущее время хоронитсято ли становится мера священнеекто их, зачем тянет ширмой мигреневойвслед изнуряющей скачке пунктирнойпо циферблату стихотворенияв этой пустой суматохе квартирнойвзвешивай! в память с которой стираетсясекундомерной агонии свитаможет быть новая жизнь упираетсяне осязая условий транзита

Капля

она растет как приговор вмещаясебя с трудом в незыблемую формударованную ей самой природойсвернув пространство до законов плотии ими пресыщаясь в этой рабскойколеблющейся хрупкой оболочкеона созреет и слезой паденьемгармонию привычную встревожитно не изменит только миг и капляразбита вдребезги и новые зачатьяпоспешно примут те же формы рабскойсвободы плоти жаждущей полетаи это будет продолжаться вечно

«Февраль. Дождями загрунтован…»

Февраль. Дождями загрунтовандо белой накипи газон.И ожерелья хмурых оконнелепый отражают сон:сухой закон, года глухие,по кухням – затяжной совет.Из жизни дворники лихиепоследний выметают свет.А дождь уже со снегом дружени мертвый катится сезон,и, как на праздник, отутюженлицо теряющий газон.

«Когда-нибудь, сорвав повязку с глаз…»

Когда-нибудь, сорвав повязку с глаз,лишь оглянись! Там, в обмороке будней,вся жизнь в огне безумных клятв и фразв круг вплетена, который наши судьбызамкнули. Нить (а прежде то былачерта последняя) тоской мне горло сжала.Отбросив два мешающих крыла,ты эту нить, как зеркальце, держала.Замри, прошу! В неведенье рукапребыть должна.Пусть вся в узлах, как в шрамах,струится нить по лезвию стиха,—я жив еще! И это как-то странно.

«Мой ангел нежный, не зови меня!..»

Мой ангел нежный, не зови меня!Твое дыхание мне обжигает памятьи, как мальчишку, выдыхает в ночьв безумии отчаянья. Я знаюнеутоленный страх. Он нас убьет.Уж лучше мне ослепнуть от желанья,чем дать ему окрепнуть. О, молчи!Мой ангел нежный, мы не видим сами,каких глубин коснулись и какихглубин коснулось прошлое. За нами,как хвост змеи – забот влачится шелк.Он нам мешает в пустоте вмещатьсяи счастлив там, где высохли цветы,где докричаться значит – задохнуться,где нам нельзя по голосам узнатьграниц и кто участники побега.Он нам мешает сделать вдох один,сорвать замки и выйти, выйти в небо,и раствориться в нем, и прорастиодной вселенной. О, мой ангел нежный!

«До невесомости легка…»

до невесомости легканевнятная покаидет последняя строкаидет издалекаиз детстваиз чужой бедыиз ранки у вискаиз медом брызжущей средыиз мук черновикаидет непрошено как воркак страх и как тоскакак неизбывный приговорпоследняя строказа ней молваза ней зимаза ними пустотаи чтобы не сойти с умачуть в стороне мечтаеще ее дымится пульсно полон рот пескаи спит, давно уткнувшись в пультсмотритель маякаи некому золу сместис казенного листазажата молния в горстии дальше – немота

Старик

По ночам крошится воля – то пьяня, то леденя.Засыпая память солью, жажда мучает меня.С ней старик под руку бродит и не помнящий родства,речь о будущем заводит просто так, из озорства.Ясновидящий калека, жрец хронической тоски,кто ты, тенью человека в сад проникший воровски?Хладнокровный искуситель, изолгавшийся мудрец,эха вирусоноситель, переживший иск истец,преклоняющий колени у колодца без воды,жалкий, скорбный, черствый гений окружающей среды.Ты же сам смертельно болен страхом завтрашнего дня.– Ну а ты собой доволен? – обрывает он меня.

Подмосковная баллада

Катуар. Начало марта.Желтый снег в ночи увяз.Два барака, как две карты,вырастают в горький фарс.Сесть за эти карты значит —окунуться в долгий сон.Два барака – две задачи.Жизнь поставлена на кон.Занавесочки цветные —разноцветная тоска!Цедят песенки блатныедва бича-истопника,водку пьют, играют в кости…Обворованы до пят,раскладушечные гостилишь отчаянно храпят.Занавесочки-гордыни,подмосковные шелка!Два барака – две пустыни,две судьбы-черновика.От фундамента до крышииз беспамятных временподнимается все вышесписок выжженных имен.

Одиссей

день болтается на привязимой и раб и господиня без умысла и примесиодиночества одинчто мне делать с обалделоюот безделья тетивойпроступившей нитью белоюна судьбе моей кривойпаруса давно распроданыльдом подернуто веслодень без имени без родиныах куда нас занеслокрики чаек одичалыеспохватившейся тоскида в туманах за причаламибезутешные гудки

Пограничная зона

Ты опять позвонишь и, судьбой наполняя слова,будешь долго молчать, но и я не начну молиться.И опять в проводах будет страхи баюкать молваи пунктирной строкой выпадать на пустые страницы.Столько лет не у дел, выдыхая тоску и хандру,я ползу вдоль стены миражом золоченого рая,иногда просыпаясь, чтоб водки хватить поутруи вчитаться в сюжет нереально родимого края.А проценты растут, и условия ныне жестче.У Харона в гостях изобилье кровавой икры.И когда позвонишь, я из жижи привстану, Отче,и спасибо скажу за бессчетные эти дары.

«В яме оркестру (теперь это видно) дана…»

в яме оркестру (теперь это видно) данамука ключа откровение нотной тетрадивыпита жизнь и, похоже, до самого днавсех этих «ля» и гармонии выдоха радикто там во фраке размашисто чертит кругируки ломая, пытаясь за воздух держатьсяв яме оркестру (теперь это видно) шаги —каждый из тьмы, не должны на игре отражатьсявыпали ноты убогой несушке в подолчто с ними делать она не признает и спьянуах, дирижер режиссер волонтер валидолиз перехода в метро – погребальную яму

Ностальгия

кажется мне вот немного еще поживувсе переменится, мир станет ярче теплеебелая лошадь под окнами щиплет травубродит старик по оставленной богом аллеетянутся к солнцу скупые следы как мостыв соде зрачков отражается то, что за взглядомбелая лошадь не прячет своей наготыи поделом что никто не присутствует рядомкто-то пророчит искусство мертво впередиснег за окном и исчезли русалки с фасадатолько старик продолжает беззвучно идтипо золотой чешуе монастырского сада

Чайный блюз

Сашеньке

мы сегодня одни тает август варенье горчити в подвале у нас поселилась домашняя кошкаJ. J. Cale концерт как из прошлого тихо звучити по кругу почти ходит старая чайная ложкатерпкий чай ароматом снимает усталость в строкеи блаженствует дух в очищающей неге купаясьи серебряный бог в окольцованной тайно рукеоживает на миг верхних нот осторожно касаясь

Придорожный миндаль

Пока не зацвел – неприметен миндаль. До порыи мы для кого-то – подобия черной дыры.Икона над словом. Дотянешься – мир и покой.И хочется верить. И страшно от мысли такой.Но, кажется, канет к закату идущий закат.Живые снежинки – летим сквозь судьбу наугад.И солнечным светом ажурная пенится шаль.И сердце поет. И цветет придорожный миндаль.

«я вижу холм, где память обо мне…»

я вижу холм, где память обо мнееще не оцифрована в огнеколлекционномгде упав на спинукатает глину личный скарабейMiles Davis нам играет на трубевоздушную сшивая паутинуи памятью расплавленный закатстекает на бумажный циферблатна свежий холми дальше на равнинукуда еще не долетел песоки жжет трава, сканируя високи солнца луч срезает пуповину

Мою колыбель раскачивал ветер

Инесса Ганкина. Беларусь, г. Минск

Ганкина Инесса Ароновна – родилась и всю жизнь прожила в Минске, окончила физико-математический класс, технологический институт по специальности автоматизация, успешно работала системным программистом всю эпоху застоя. Первые тексты появились еще в школе, но прекрасно осознавала внутреннее несовпадение себя с коммунистической идеологией, поэтому писала «в стол».

С начала перестройки «вышла из подполья», подборки выходят в периодических изданиях Республики Беларусь и США. Автор двух поэтических сборников, член Союза белорусских писателей.

В 90-е годы получила образование психолога и культуролога, с удовольствием работаю в гимназии, преподаю гуманитарные предметы.

Очень важная часть моей жизни – путешествия, музеи, театры и другие яркие впечатления. Часто тексты появляются как эмоциональный отклик на встречу с «другими»: страной, человеком, историей, артефактом культуры.

© Ганкина И., 2015

«Винный запах падающих яблок…»

Винный запах падающих яблок,холм в овраг ныряет торопливо,хоть спешить нам вовсе не престало,лопается кожица у сливы.Как душа таинственна у плода —косточка или податливая мякоть,говорят, ленивая свободабесконечна, а плакучей ивыветви гладят душу или тело,все равно – смеяться или плакать.И полны последнего пределакрест и полумесяц, торопливоубегает пыльная дорога.Милость выколачивать у Бога —ах, убогость мелочной науки —заслужить прощенье у разлуки.Косточка царапается, в душушрамом, зарастающим наружу.«Не нарушу, не обезоружу», —бормочу, а голос тише, тише,а душа, как косточка у вишни,измельчала, слишком измельчала.Хорошо, начнем игру сначала.Винный запах падающих яблок…

«Маленький джем, за столиками…»

Маленький джем, за столикамипочти пристойно.Капли пота на лысине,маэстро, брависсимо!Девочка теребит волосы,кто-то мурлычет вполголоса.Музыкант образует знак вопроса,вместе с саксофономуплывает лет восемьдесят,в Минске нью-йоркская осень.Как уплотнился мирдо пятачка, на которомстолпились Петербург и Париж.Осторожно, сгоришь!Между зрителем и актеромрасстояние сигаретного дыма.Не пролетайте мимомузыки, затертой до дыр,полной столетней печали,не пожимайте плечами.А впрочем, спокойной ночи,пустеют столики.И последняя нотапровожает до поворота,а потом сворачивается у входабездомной собакой. «Ты чья?» —спрашивает прохожий участливо.Музыкант спит в отеле,а они все ждут хозяина —последние ноты каплями потастекают по лысине у века.Утро сметет все —осторожно, крошки!Дождя неизменна тема,на лице человека теньот надежд и сомнений.Музыка выступает каксыпь на коже.

«Мою колыбель раскачивал ветер…»

Мою колыбель раскачивал ветер,неустойчиво теплый сменялся суровым,казался безмерно далеким пятьдесят третий,хоть порою сквозило стужей сорок восьмого.Поколение выживших, выполняя заветы,плодилось и размножалось. Над керогазомсохли пеленки, а обсуждали при этомспутник, проткнувший небо антенным жалом.Полстолетия вместило столько поколенийкомпьютерных, что не хватит пальцев.Окружены информацией, пролетающей мимо,мы стоим на пороге будущего, где пялитсяиз пробирки геном Буратино.С головами, повернутыми строго противдвижения времени и фортуны,мы стоим на ветру, и нездешний профиль,и мелодии странность колышет струны.Полстолетия вместило столько сомненийи надежд, что, пожалуй, не стоит плакать.

Радуга

1Радуга, утки садятся на воду,косые лучи, замки из облаков.Подростки кузнечикамивыпрыгивают из асфальта.Мне не родня ни утки, ни скейты.Небо пахнет акварелью,как детство молоком.2Радость радуги через небо – дуга цвета.Белый являет свою сущность,Любовь разлагается на атомы,все краски хороши, кроме…Черный зонт плывет сквозь радугу,здравствуй, завтра, где мы еще не были.Радужная лужа окружена лягушками,дня последняя капля высыхает сама,окна вытерты насухо,вечер все приведет к серому тону.«Р» перекатывается в горле радостью,картавит речью,реальность реки растворяется в вечере,переходящем в рассвет.

«Сумасшествие птичье с утра…»

Сумасшествие птичье с утра,аромат свежескошенных трав,это будет и завтра, ты прав.Мы одни остаемся без прав,из сейчас прорастает вчера,у сегодня изменчивый нрав.Вкус росы знают только цветы,вкус слезы – может я, может – ты.На висящем мосту пустоты,придержи ты меня за рукав.

Красные каблуки

Сколько любви уходящей,красные каблуки цокают,в чаще мертвых растенийлампочки миром блестящим,напоминают о годе новом,что когда-то начинался весною.Я забываю имена и даты…Красные каблуки отбивают такт,прощанье утрат, награды,в виде белого танца розданы.Красные каблуки в весенней распутице,на тридцать женщин – трое мужчин.Восьмое марта в безумии танца.улыбнется подснежником, нежно.Красные каблуки уносят за поворот.Снег заметает следы судьбы.

«Слова пытаются выживать…»

Слова пытаются выживатьв подвалах и на антресолях.Слова выходят голосоватьза свободу дыхания. Что ливы не слышите, как пьянышампанским каштаны.Розовеет вишнявосточной невинностью.Слова замешивают в тесте,на дрожжах лирической дрожи.Опасно есть с ножа, покаострие поэзии снимает кожус любого языка.

Фотографии на память

Путешествие остается в воспоминаниях. Пролистывая прошедшие впечатления, одним нажатием кнопки воскрешая формы и краски далекой страны, мы с легкой печалью оглядываемся назад. Там, вдалеке, остались ароматы восточного базара, гортанное звучание речи, смесь племен, красок и звуков. Израиль разноцветен, как человечество, вышедшее на одну площадь. Зарисовки не претендуют на многое и подобны фотографиям на память.

1. Тель-Авив, Яффа

Город, по ступеням сбегающий к морю,Яффа фыркает кошкой.Выгибающая спину арка времен Рамзесане более чем декорация к Торе.Муэдзин соревнуется сам с собою,в заунывной мелодии ломтик дыникачается в небе лодкой.Рыба, не ставшая селедкойв бочке, пахнет свежею солью.И проплывает вдоль набережной,фрегатом с поднятыми парусами,время, отражающее себя в людях,тысячекратно повторенное эхом,время с головой, отрубленною на блюде,время плача и смеха.

2. Эйлат

Павлиньи перья пальмы пахнут морем,шуршит песок, и шишка-стволгустеет африканскою смолою.Гортанный говор и журчанье струек,курортный гомон полон поцелуев.Морская рябь пестра – многоязычнаплывет толпа, надутая величьем,сквозь шопинг, словно парусник по водам.Лишь кошка независимо и дико,бредет на стыке вечности и мига,походкою пружинящей и гордой,являя миру полную свободу.

3. Рош-ха-Никра

Электричество делает путешествие безопасным.Море в скалах безнадежно устало рокочет,наверное, хочет рассказать бесконечно малымсмертным о черепахах, тяжело роняющих яйца в почву,о снах летучих мышей, в пеленках перепончатых крыльев.Я говорю «ау» тысячекратному эху,Пенелопа в мобильник роняет минуты смеха.В точке пересечения трех континентов,Европа впадает в Азию, Африка дышит хамсином.Еврейская радуга собрала в фокусе человечество,сама не признавшись в этом,на качелях Бога взлетая, между величием и бессильем.

4. Иерусалим

Кошки ходят неслышно, и птицы поют о своем.Им шабат – не шабат, первый день и седьмой равноценны.Эти плоские крыши настроят живые антенны,а горбатые крыши две свечки зажгут за столом.Гость незваный и званый пленится субботним теплом,будет время неспешно бежать голубым ручейкоми вливаться в Кедрон смоляной и густеющей пеной.Гость незваный и званый, пора собирать чемодан,первый день предъявляет сурово свои полномочья,начиная движение с ночи, зеленым росткомрасцветает душа, начиная движение с ночи.

5. Иерусалим

Гефсиманского сада оливы попятились вспятьи живут за решеткой, по мелочи распродаваяостролистую зелень за шекель, а благодать —приживалкой в углу, словно нищий в холодном трамвае.Крепко заперто место последней молитвы Христа,монастырь стережет, огрызаясь, как злая собака.Что ты ищешь здесь, путник? Поделена и залитакровью, потом, слезами земля. Ожидается драказа надгробье, за ломтик луны и за тень от креста,в первый день, в день шестой и в седьмой, ожидается драка.

6. Минск

Сердцевина у яблока, семечко, центр Земли —этот вздыбленный город, торгующий духом и телом.Этот Ноев ковчег, покоривший иные пределы,всеземной караван, утонувший в пустынной дали.Дни, мелькая пылинками, в камни столетья вросли,на фундаменте древнем возведены новые стены,терпко пахнет базаром, возможно, грядут перемены.Вереница народов вернулась на круги свои.И в автобусной пробке въезжает в Иерусалимдолгожданный Спаситель, давно ожидаемый всеми.Чуть потрепаны джинсы, кроссовки в пыли,молчаливый подросток, чей клоунский рыжий париквеселит даже кошек и, в общем, совсем не по теме,он в Шагаловском небе беспечно и юно парит.

«Я сбиваюсь со счета…»

Единственный член Союза белорусских писателей Григорий Релес, всю жизнь писавший на идише, просил своих гостей: «Друзья, а теперь давайте поговорим немножко на идише».

Из воспоминанийЯ сбиваюсь со счета,суббота —не время для плача.Нет следовна камнях,и грошовая сдачазаменила наследство.Горят мои детские книжки,говорите аф идиш…Как пес-полукровка,я не помню родни.Костью в горле застрялислова, и неловкоцарапают память они.«Маме-лошн» не знает меня,но, в наследство вступая,шевелю непослушно губами:«Прости и прими…»

«Челюсть вывихнута…»

История – это гвоздь, на которыйя вешаю свою шляпу.А. ДюмаЧелюсть вывихнутаот удара времени,кладбище беременновечностью, камнитеряют буквы, формастановится корнем зуба,больного беспамятством. Боже,трава помнит больше,чем люди. Гвоздь заржавел,а шляпа все падаетв яму. «Ребе,как там на небе?»Камни врастаютв землю как дерево.Здесь не читаютсправа налево.Горше полынимолоко памяти.«Козленок, где твоя мать?»

«Возьмем лепешку, создадим объем…»

Возьмем лепешку, создадим объем.Чуть кособоко и порой нелепо.У ангела есть небо,а у неба дыханье жизни.Человек теплом согреет плотьживотворимой глины.Кудрявая головка херувимацветку подобна, и вдыхает Линакармическую заповедь любвив беспечные смешные колокольцы,а мир, наполненный зенитным солнцем,уснул в тени. Собаки спят и дети,течет неторопливая беседа.И времени бегущая струязависла и сгустилась до мгновенья,звено в цепи – от выдоха до вдоха,отброшены сомнения,жизнь – объем и форма,та, что сами придаем.

Август

1Если вас не зашибет падающей звездою,то пряность травы откроет значенье простых вещей:колючек каштана шоколадную сущность,серебряный дождь плакучей ивы.Одиночество имеет свою цену —шепота ночной бабочки с закрытым бутоном.Деревянная скамейка одарит теплом изамерзшая в дневной суете слеза найдет свой путь,как звезда на августовском небосводе.2Прощание с летом полно печали,август оставляет в траве желтые кляксы,собака ковыляет всеми четырьмя,зеленый чай не утоляет жажды.Возьми меня вдаль,но ты лишь киваешь.Паутина застряла в наших волосахпредчувствием снежной зимы.

«Карусель, растянутая по вертикали…»

Карусель, растянутая по вертикали.Мы висим напротив друг друга.В этом мире радость равна печали.Все укроет летняя вьюга.Четверть часа движения против правил,ткется время огненной спицей.Дребедень проблем как пыльцу сдувает,если сверху окинуть лица.Закружит нас в пространстве временномпрекрасно-страстное колесо обозрения.

«Мерцание струек, зеленая кожа металла…»

Мерцание струек, зеленая кожа металла,купаться в фонтанах у статуй привычка такаястаринная, что не упомнишь начала.Ленивые стрелки торопятся или отстали —неведомо, день затухает и бредит устало,бродя по аллеям старинным, влюбленная пара.Ей чудится вечной минутная дрожь, не присталовозвышенный бред ироничным разрушить кинжалом.Воскресное время мурлычет котом на диване,уходит столетье, а новое тихо предстанетблестящей на солнце листвою и прелестью ранней,влюбленною парой наивной, луною в стакане —кусочком лимона и смехом полночным счастливым,и с привкусом счастья улыбкою плачущей ивы.Мерцание струек уносит мгновенья и годы,зеленая статуя стала подобьем природыи корни пустила, под снегом дрожит как живая,потеет на солнце, сосульками плачет весною,зеленая статуя в парке над серой рекою.Безмолвная статуя – мы породнились с тобою,вросли в берега, где рябины краснеют печально,предчувствием осени полны, и только отчаяннобезумные чайки кричат над пустою водою,да стаи ворон на закате, грядущей бедоюполны, но мерцание струек,но шелест листвы и луна… В мотыльке поцелуямерещится вечность, и в струях безумных фонтанакупается статуя, жизнь согревая дыханьем.