Последний день Славена. Том первый

– Откуда?

– Сирнане со своими лосями в прорубе искупнуться вздумали… Их, слышу, только что выловили… – Буривой повернул ухо к окну, от недальних крепостных ворот донеслись возбужденные голоса. – Узнаем новости…

– Я вчера с малой дружиной окрест проехал… – сказал Гостомысл. – С той и с другой стороны, и реку по льду поперёк осмотрел… Следов не видно было… Не думаю, чтоб варяги в зиму выступили. Волхвы вскоре холода обещают. Должны бы подождать. Хотя…

– Что?

– Если в характер Войномира вдуматься, это как раз будет для него время… – вслух стал размышлять княжич. – Он же напролом никогда не лезет… И любит, когда его не ждут… А как лошадям хвосты приморозит, тогда, посчитает, совсем его ждать не будут…

– Теперь уже будем ждать… – вздохнул Буривой. – Был бы я в теле здоровом, он не радовался бы сам, меня дожидаясь!

Это уже было совсем не в его характере – вздыхать при упоминании врага. Буривою скорее свойственно было голосом громоветь. И потому Гостомысл посмотрел на отца внимательно. Но он и сам прекрасно знал, в каком бедственном положении сейчас находится словенское войско. Хорошо ещё, что стены крепости Карелы новые, ни одной осадой не расшатанные, и от ломающего все времени ремонта не требуют. И припасы, что в крепости, что в городе, на чёрный день есть основательные. Знали, к чему можно готовиться, и хорошо готовились. Сейчас, по непрочному льду, к крепости подбираться рискованно. Ни одной стенобитной машины не подтащить. А встанет лёд крепкий, тогда можно и гостей ждать. Хотя варяги со стенобитными машинами не дружат, но Гостомысл слышал, что есть у них несколько, способных самые крепкие ворота пробить. И поджечь попытаются огненными стрелами. В деревянных городах огненные стрелы способны много бед натворить. Хотя огненные стрелы тоже лучше летом использовать, когда дерево сохнет…

Буривой словно прочитал мысли сына.

– Да, лёд скрепчает, могут и пойти…

За дверью послышались шаги. Гостомысл, опережая отца, ставшего из-за ранения не скорым на подъем, подошёл к двери первым, и распахнул её. Пришёл сотник крепостной охранной сотни с белой от инея бородой и сосульками на усах, которые сотник сгребал ладонью в рукавице, словно желая обломить вместе с усами…

– Дозволь, княже… – спросил Гостомысла, но посмотрел на Буривоя.

Гостомысл шагнул в сторону, пропуская сотника.

– Что там?

– Одного только и выловили живым… Еле-еле живым… Водички тож хлебнул досыта… Остальные не дались… Сами – под лёд… И четырёх вот лосей пымали… Эти-то сами выбрались. Лоси нам тоже сгодятся…

– Сирнане? – удивился Гостомысл. – Сирнане не дались?

Это было что-то новое. Обычно сирнане не бывают упертыми даже в бою, и легко сдаются.

– Сирнан, как показалось, только двое было, – сказал сотник. – Они выбраться старались, но не смогли. Течением их под лед утянуло. Остальные – варяги, под сирнан вырядились… А под мехом кольчуги… В кольчуге, не захочешь, на дно пойдёшь, только с седла свалишься… А эти захотели… И пошли…

– Этот, которого выловили, кто? – нахмурился Буривой.

– Рус… Его лось рогами вытащил… Тоже, как другие русы, несчастный, хотел утопиться, да к сирнанской одежде не привык… За рога подмышкой и зацепился… Шкура на нём с чужого плеча – шибко широка оказалась…

Буривой довольно хмыкнул.

– Привёл?

– На крыльце держим… Подмораживаем… Может, сразу его и на дыбу? И огня под брюхо, чтоб подсушить после купания… Тогда ему легче говорить будет, зубами стучать перестанет…

– Ишь, заботливый какой… Может, велишь расплавить олова, да в глотку влить захочешь, чтоб язык согреть[46]… Сюда ведите… – распорядился князь.

Сотник вышел, привыкший к безоговорочному выполнению любого приказа. Князь характером крут, и не терпит промедления. Буривой снял меч со стены, туго опоясался, и сел на лавку у стола, скрестив на груди тяжёлые, мощные, и необычайно длинные руки. Бросил взгляд на сына. Тот по ночному зову отца пришёл без меча. Вид, конечно, не шибко грозный имеет, но у Гостомысла главное оружие – голова и язык. И этим оружием он владеет хорошо. А пока пленного не привели, княжич вытащил из специальной щели в стене у двери лучины, и запалил с трёх сторон, чтобы пленника видно было хорошо, а самого князя плохо. Буревой мысленно одобрил такое освещение, хотя сначала хотел велеть запалить факел.

Из-за двери слышен был грубый и жестокий смех. И когда дверь уже отворилась, долетала последняя фраза одного из воев крепостной охраны:

– С носа-то, с носа ему сосульки сбейте… Нос только, смотри, не отломите… Вот так…

Ввели пленника, со всех сторон покрытого коркой свежего льда. Лёд потрескался, и держался на одежде, сшитой из шкур мехом наружу, сосульками. И даже кольчуга, высовывающаяся из разорванной на груди одежды, тоже льдом покрылась. Меховая шапка набок сдвинута, но приморозилась к волосам так, что только поэтому на голове и держалась. Руки пленного в локтях стянули петлей за спиной, отчего не слишком широкие плечи раздвинулись. А лицо со следами свежих побоев смотрело мрачно, но без страха, даже с какой-то высокомерной насмешкой.

На вид варягу было лет двадцать с небольшим, может быть, даже ровесник Гостомысла, может быть, чуть младше. Короткая русая бородка, тоже сосульками покрытая, скукожилась вокруг плотно сжатого упрямого тонкогубого рта. Но даже в таком положении, когда смерть, заглянув ему в глаза из проруби, продолжала заглядывать и сейчас, воли она у воина не отняла, чувствовалась в лице варяга сильная натура, которая смерти не страшилась, и готова была честь свою держать.

Вои вчетвером силой поставили упирающегося пленника на колени, но стоило им отступить к двери, как тот упрямо встал прямо. Вои снова шагнули вперёд, чтобы несколькими ударами «направить» неразумного, но Буривой сделал останавливающий знак рукой.

Князь с Гостомыслом долго в молчании рассматривали молодого варяга, ожидая, как тот себя поведёт. Но варяг оставался в прежней напряжённой позе, и никак не показывал своего желания выпросить у победителей жизнь. Впрочем, на это они и не надеялись, не впервой встречаясь с таким противником, и уважая его.

– Чей ты будешь? – спросил князь, устав от рассматривания.

– Воин русов, – коротко ответил пленник.

– А имя у тебя есть? – в голосе Буривоя слышалась откровенная насмешка.

– Отец с матушкой назвали меня Вильчаном.

– Слышал я про нескольких Вильчанов… – сказал князь, показывая свое знакомство с обществом варягов. – Но все они постарше тебя должны быть.

– Я тоже знаю несколько Вильчанов, которые постарше, и знаю двух, которые помладше… – пленник робости не показывал. – Имя распространенное. Мне они не родственники.

Буривой опять усмехнулся, сделал знак охране, приказывая выйти, дверь закрылась, и князь переглянулся с сыном. Гостомысл взгляд отца понял, взял со стола нож, и, шагнув к пленнику, перерезал за спиной верёвки. Вильчан пошевелил затёкшими плечами, потёр руки в запястьях, разгоняя кровь. И проследил взглядом за молодым княжичем – как тот нож кладёт туда же, откуда взял, словно совсем не боится, что пленник может оружием воспользоваться.

– Дай ему мёду… – приказал Буривой. – Пусть нутро согреет…

Но этот приказ был уже лишним, потому что Гостомысл сам направился к широкому подоконнику, где в резной берестяной баклажке стоял хмельной мёд. Собирался было налить в деревянный стакан, но передумал, и вернулся к варягу с целой баклажкой, протянул:

– Согрейся… Мёд крепок! И всегда от холода спасает.

Варяг посмотрел недоверчиво, не понимая доброты своих врагов, но баклажку принял, сначала, проверяя, понюхал содержимое, потом приложился к посудине ртом, и опорожнил одним длинным глотком.

– Пьёшь ты, как старый питух[47]… – со смешком сказал Буревой. – Вроде и не по возрасту…

Варяг не ответил, только усы, начавшие в теплой горнице оттаивать, вытер, и пальцами убрал с них сосульки.

– Я в прошлом годе до колен только провалился, – сказал Гостомысл. – И поболе выпил, чтоб без ног не остаться, и с горячкой не слечь…

– Говорить будем? – спросил князь пленника.

– Говори… – предложил тот. – А я послушаю…

– Вот ты какой… – Буривой начал сердиться, хотя заранее знал, что добиться откровенного разговора от варяга вряд ли удастся – такой уж это упертый народ. – Зачем к нам пожаловали?

– К Буривою в гости…

– А кто тебе сказал, что Буривой здесь?

– Земля всегда слухами полнится… Всему лесу это известно…

– Ну-ну… И что тебе от Буривоя надо?

– Отведи меня к нему. Я ему и скажу…

– Он перед тобой.

Молодой варяг совсем не смутился тем, что находится перед князем.

– Ещё лучше… Тогда я просто хочу предложить тебе сдаться князю Астарате, пока не подошёл со своей дружиной князь Войномир. Астарата любит вести переговоры, он мудр, а Войномир в своих силах уверен, сразу поведёт полк в бой. И тогда…

– Князь Астарата здесь? – с улыбкой спросил Буривой.

– Недалеко…

– Сам стар, и конь его стар… – усмехнулся князь-словен, вспомнив, что так о Астарате говорили ещё тогда, когда сам он был молодым княжичем. – Не пора ли ему в свой просторный дом вернуться… Я бывал у него в Русе. Добрый у Астараты дом, высокий и тёплый…

Молодого варяга воспоминания князя тронули мало.

– И старый Астарата умрёт когда-нибудь на своём старом коне. Но, пока он живой, с ним ты сможешь договориться…

– Вопрос только в том, хотим ли мы договариваться с Астаратой… – задумчиво сказал Гостомысл. – Наше положение не такое уж и плохое… А весной, если боги милость проявят, и дадут до весны дожить, будем думать, что делать. До весны многое может перемениться. Может, и Астарата умрет. Может, Войномира добрая стрела найдет.

– Ты, наверное, княжич Гостомысл? – спросил варяг.

Княжич кивнул с лёгкой улыбкой.

– Не обманывайте себя, – сказал варяг прямо. – Вы можете сколько угодно говорить о том, что весной дела пойдут по-другому. Я думаю, правильно ты надумал, что до весны нужно еще дожить, ведь за зиму Войномир разрушит эту крепость…

– Ты говоришь, как победитель с побеждёнными, – заметил Гостомысл словно бы между делом, – но пока ты сам пленник, и помощи тебе ждать неоткуда.

– Это не изменит ничего. Есть я или нет меня, убили меня или в реке утопили… Я только человек, а людей много. Что бы со мной ни случилось, события пойдут своим чередом… Я просто советую вам всем подумать, как лучше говорить с Астаратой, потому что он может дать послабление побеждённым. Он на характер мягок. Тем более, князь Буревой знаком с ним. И сам Астарата к Буривою с уважением относится. Он много раз говорил об этом.

– Ты начинаешь мне надоедать… – сказал Буривой, вставая, и хмуря брови. – Вместо интересного рассказа о том, как варяги любят купаться в полыньях, ты твердишь басни, достойные отроков, когда они не перешли ещё из женской половины дома в мужскую[48]… Это едва ли поможет тебе выжить… Эй! Там…

Вои стражи вошли в дверь сразу же. Агрессивные, копья наставили в спину варягу.

– Отведите его в…

– В баню… – закончил за отца Гостомысл. – Протопите баньку, как след, пропарьте его хорошенько, чтоб заболеть не вздумал, да сторожите, чтоб не убёг… Он нам очень нужен будет… И бить не вздумайте… Потом накормите, и в тёплый чулан до утра заприте… У двери охрану…

И посмотрел на отца строго. Буривой, готовый возразить, понял, что Гостомысл что-то дельное придумал. Уму сына он подчинялся так, как никогда бы не подчинился угрозе чужого меча.

Молодой варяг, готовый к самому худшему, только в недоумении пожал плечами и усмехнулся. И, повинуясь указаниям копий крепостных стражников, шагнул к двери.

– Подожди… – сказал Буривой.

Варяг обернулся.

– Как вы узнали, что я здесь? Кто выдал?

– Никто не выдавал. Любой город, любая островная крепость на льду вешки выставляет, чтоб дорогу обозначить. Если здесь не выставили, значит…

– Я понял. Иди…

Едва на крыльце стихли шаги, как князь шагнул к подоконнику, взял другую баклажку, полную, и тоже попробовал хмельного мёда. И, в пример варягу, тоже опорожнил её одним глотком.

– Вот как, оказывается… Осторожность против тебя же и оборачивается… Потому и не люблю я осторожность… Что задумал? – спросил сына. – Сказывай-ка…

– Я хочу поехать к Годославу, а его взять с собой…

– И оставить меня одного против Войномира… – отец неодобрительно скривил рот, словно мёд оказался перебродившим. – Даже варяг говорит, что зима не остановит этого князя. А если рана моя не позволит мне сесть в седло, кто меня заменит перед дружиной?

– Войномир ничем не сможет повредить тебе… Он не подойдёт к воротам крепости…

– Почему? – не понял Буривой уверенности сына, и спросил сердито. Он всегда спрашивал сердито, когда чего-то не понимал.

– Потому что я заберу его с собой… И поедет он под охраной. А если вздумает сбежать, его просто убьют…

– Подожди-подожди-подожди… – нахмурился князь. – Ты хочешь сказать…

– Да, я хочу сказать, что Войномир только что стоял перед нами… Я дважды видел его в сече, и дважды не смог к нему пробиться, чтобы вызвать на поединок. Но я его запомнил…

Буривой, осмысливая сказанное, тяжело прошёлся по горнице, хромая больше обычного.

– Я отвезу его к Годославу, которому он племянник, – продолжал своё княжич. – И назад приеду с ним или без него, но без такой поездки нам не прекратить эту войну с честью…

Буривой сел так, словно вдруг ослаб телом.

– Наверное, ты прав… А что молодая княжна на это скажет?.. Месяц после свадьбы не минул, а отец тебя в дорогу гонит. Да еще на край света.

– Она знает, что приказ князя первее всего… Отправлю её в Славен, чтоб о старших детях заботилась. Это теперь ее дело. А мне нужно дела княжества решать, тебе помогать.

– Да… Пожалуй… Пожалуй, поезжай… – и даже голос отца изменился, стал тихим и неуверенным, болезненным.

И Буривой, подтверждая впечатление, потёр больную ногу…

– Значит, в дорогу… – довольно сказал Гостомысл…

* * *

Княжич Гостомысл ненадолго сходил в свою светлицу, чтобы отдать распоряжения жене со сборами, и вернулся к отцу, желая обсудить всё, о чём стоит говорить с Годославом. Но, пока сын ходил, сам Буривой проявил деятельность, и отправил две полусотни дружинников в разные стороны, проверить безопасность вокруг крепости. А ещё десятку воев велел снарядиться в дальнюю дорогу, чтобы ехать впереди Гостомысла, разведывать безопасный путь и оповещать стоящие на дороге гарнизоны о проезде княжича.

Небольшой караван из полутора десятков человек при двух санях, в которые запрягли лосей, отправился из крепости ещё затемно. В первых санях сидела Прилюда, новая жена Гостомысла, во вторых санях князь Войномир, с которого звериные одёжки сняли, но дали в дорогу тёплую сухую одежду. Попеременно пары дружинников должны с наставленными копьями ехать позади саней.

Буривой, водрузив на голову свою знаменитую ошкуйную шапку, отбросив палку, на которую, опираясь, иногда ходил, сам вышел проводить караван.

– Я буду ждать… – тихо сказал он на прощание сыну. – Постарайся вернуться быстрее… Ждать всегда труднее, чем самому всё делать… И… На Ладоге осторожнее будь. Там хоть вода спокойнее, но тоже не всё промёрзло… И по сторонам там смотри… Место открытое, тебя видно…

Ладожское море маленькому отряду предстояло пересечь полностью, чтобы потом двигаться уже вдоль Волхова. Там, на противоположном берегу Ладоги, легче всего устроить засаду на выходящий с открытого места отряд. Потому Буривой и выслал разведчиков вперёд, чтобы они встретили Гостомысла на самом опасном месте.

Гостомысл кивнул – трудность и опасность пути он и сам хорошо знал, и тронул повод, занимая передовое место. Отец долго стоять у ворот не стал, и, хромая уже сильнее обычного – трудно ему было передвигаться без палки, двинулся к себе в покои…

Глава четвёртая

Князь-воевода и князь бодричей уединились для более короткой беседы. Наедине с князем Дражко чувствовал себя увереннее и спокойнее, чем среди бояр. По крайней мере, здесь не надо было думать, что следует сказать, а что говорить не следует, и старательно улавливать чужие мысли, что было делом дипломатов, но не воинов.

– Давно ль разлюбезный наш аббат Феофан всей своей свиной тушей при приёмах присутствует? – поинтересовался князь-воевода.

Четыре месяца назад такого в порядке торжественных приёмов не было. Как не было и множества крестов на объёмных боярских животах.

– С тех пор, как почти всех бояр с жёнами и боярских детей вместе с ними окрестил. Сами же бояре за него и ходатайствовали. Я не воспротивился. Пусть, посчитал, сидит. Всё одно, нашего языка не разумеет, и учить не думает. Мы для него дикие варвары, которые, правда, несколько грамотнее его, но – тем не менее, варвары…

– А окрестил-то давно ль? – в голосе Дражко проскользнуло раздражение и даже оттенок какой-то угрозы в адрес то ли бояр, то ли аббата Феофана.

Годослав горько усмехнулся.

– Месяц тому как начал. И еще продолжает. Шибко грозился и тебя по возвращению на путь истинный крестом наставить. Даже слухи распускал, что тебя Каролинг сильно к этому принуждает… – и в словах, и в изучающем взгляде Годослава явственно стоял вопрос.

– Я, пожалуй, сам этого Феофана наставлю… – Дражко с интересом посмотрел на свой не слишком лёгкий кулак, и усы его воинственно задрались к самым бровям. – И язык он у меня выучит… Или свой высунет… Не мне же, в конце-то концов, его латынь учить… Вроде, не по чину…

Годослав, вздохнув с облегчением, уселся в низком кресле, развалясь, и поглаживал за ухом Гайяну, любимую свою большущую и длинноногую пятнистую кошку, устроившуюся носом у него в коленях. Княжеские пардусы жили в одной из двух обширных комнат его одноэтажного охотничьего домика, пристроенного со двора к Дворцу Сокола. Это были его личные любимые покои, где, если Годослав приказывал, никто беспокоить князя не смел, даже жена, которая пардусов просто побаивалась, и стремления пообщаться с ними не проявляла никогда.

Во второй комнате содержались охотничьи соколы. Если учесть, что пардусы в доме признавали только самого князя, хорошо чувствуя человеческую иерархию, и легко выделаяя среди других хозяина, и Божана, охотничьего досмотрщика, слугу, их кормившего и выгуливающего, и отвечающего за княжескую охоту с этими стремительными кошками, а всех других только терпели в присутствии Годослава или того же самого Божана, то становится понятным, что лучшего места для деловых конфиденциальных разговоров во Дворце Сокола найти было невозможно. Пусть гепард – не леопард, и никогда на человека не нападает, тем не менее, опасность представляет порой даже домашняя кошка. А уж о таких больших котах и кошках и говорить не приходжится. Кроме того, каждый пять раз задумается, глядя на широкие лапы с длинными когтями, что с ним станет, если эта лапа сердито его зацепит. А все знают, что гепард этой лапой кабана на бегу с ног валит. И большинство из окружения Годослава, исключая самых близких, кто к княжеским кошкам давно привык, предпочитали общаться с князем в других залах Дворца.

Гайяна не умела мурлыкать, как домашние кошки, вошедшие в моду в знатных домах всей Европы в пример домам норвежским, где кошка считалась священным животным, но от удовольствия жмурилась и шевелила усами ничуть не хуже, чем это умел делать сам князь-воевода. Молодые пардусы, дети Гайяны, играли друг с другом здесь же, рычали, и стучали по дощатому деревянному полу своими непомерно длинными когтями. В отличие от домашних кошек, и вообще всех других представителей породы кошачьих, пардусы не умеют убирать когти в подушечки лап, и потому каждое их передвижение создаёт много шума в доме с деревянным полом. Однако в поле, на охоте, именно выпущенные постоянно когти делают пардуса самым быстрым в мире зверем, за которым ни конь, ни даже собака, ни, тем более, человек, не успевают…

– Так что ты хотел позаимствовать из тактики аваров? – переспросил Годослав у князя-воеводы, только поставившего очередной опустошённый кубок на деревянный поднос, и налившего себе следующий, чтобы был под рукой.

Дражко улыбнулся так широко, что усы его поднялись до ушей.

– Я хочу Карла посмешить – он в такие вещи не верит, считает это блажью, дескать, так воюют только дикие кочевники, которые строя не знают и не понимают строгих правил войны. И пусть не верит… Думаю вот, создать отдельный полк конных стрельцов. Может быть, даже не один. В пример аварским.

Годослав помотал головой, не соглашаясь с князем-воеводой, и имея практичные причины не согласиться, но сразу эти причины высказывать не стал, чтобы продолжить интересную и ему самому, и князю-воеводе тему.

– Люди сказывают, будто король очень хочет иметь у себя под рукой стрельцов, как наши, только найти даже близко похожих не может. Франки и саксы в руках хиловаты, и глаз у них не тот. К лютичам и сорбам посылал, они ему отказали.

– В том-то и дело, – согласился Дражко. – Желание короля, боюсь, превращается в манию. Уже и монсеньор Бернар обращался ко мне с просьбой от имени самого Карла. И даже напомнил перед самым отъездом особо. «Маленький боевой петушок»[49] активно набивался мне в друзья, и проводил меня с полком во время отъезда. Впрочем, мне он тоже симпатичен, несмотря на его постоянное ворчание.

– И что это была за просьба? – Годослава интересовало всё, что связано с франками.

– Они просят отослать к ним того стрельца, что выиграл турнир лучников, как они стрельцов называют, в Хаммабурге[50]. Этого стрельца зовут Барабаш, он служит у Ставра в разведке.

– Да, я помню его, – сказал Годослав. – Барабаш выкупил из рабства малолетнего Олафа Трюгвассена[51], и потратил на это весь свой турнирный приз. Я, чтобы компенсировать потери, подарил ему свой загородный лесной дом. Кажется, он собирался там создать какую-то школу для молодых стрельцов…

– Он эту школу создал. И собрал туда с помощью Ставра и на мои деньги нескольких стариков, которые умеют давать отрокам уроки. Сам Барабаш пока службу не оставил, хотя много раз уже грозился…

– И что отроки, учатся?

– Их там три десятка. И это не дети воев, а все простолюдины… И из ближайших деревень, и издалека, чаще – сироты безродные, но головы уже сейчас отчаянные… Барабаш рассудил, что вои своих детей научат сами, а эти – наш законный резерв, который грех не использовать. Впрочем, я об этом обо всем знаю только понаслышке. Тебе лучше Ставр расскажет.

– Относительно отроков – резонное рассуждение, – согласно кивнул князь. – Он сам так рассудил или ему помог головашный[52] Ставр?

– Он сам так рассудил с помощью Ставра, – обтекаемо ответил Дражко, скромно умолчав, что Ставр при этом выполнял приказание самого князя-воеводы.

– Хорошо… И что же ты ответил Бернару?

– До Карла дошли слухи о школе Барабаша. Кто-то из лёгких на язык путешественников-купцов их донёс. Карл, который школы учреждать любит, как и Алкуин, решил, что у него должна быть такая же, и там непременно должен быть преподавателем наш лучший стрелец. Что я мог ответить королевскому дядюшке? Я сказал только, что Барабаш человек свободный больше, чем я, и сам вправе решать, где и чем ему заниматься. Но пообещал передать королевское предложение. Карл устами монсеньора Бернара гарантировал жалованье не менее высокое, чем у рыцаря, пришедшего на службу со своей дружиной.

– Да, кстати… О деньгах, чтоб им неладно было… Мне передавали недавно привет от князя Бравлина из Старгорода, – сказал Годослав. – Князь просил у меня взаймы крупную сумму, но непременно так, чтобы это не дошло до Карла. Он хочет нанять большую дружину норвегов для защиты своих стен. Я деньги дал… Не смог не дать, хотя знаю, как к этому отнесётся Карл, если до него дойдут вести, поскольку эти деньги частично из суммы годового налога в королевскую казну. Вторую часть налога перекрыл ты своими успешными действиями в Баварии. Мы так договаривались с графом Оливье, королевским посланцем. Оливье же всё ещё ждёт остаток. Надо где-то наскрести. Придётся обращаться к руянцам. Храм[53] раньше всегда помогал мне. Наверное, отправлю туда тебя…

Дражко согласно закивал усами.

– Храм, я думаю, поможет и сейчас… И хорошо, что ты дал… Боюсь только, что Карл пожелает обязать нас выступить против Бравлина. И тогда нам придётся воевать против этих самых норвегов, нанятых за наши же деньги.

Годослав на такое предположение только гримасу скорчил.

– Едва ли… Каролинг, мне кажется, знает меру, и знает наши взаимоотношения с Бравлином, сложившиеся в последние годы. Если бы раньше, когда мы сами промеж себя повоёвывали… Сейчас, думаю, Карл будет осторожнее. Он сам когда-то говорил, что лучше не иметь союзников, и надеяться только на себя, чем иметь союзника, на которого не можешь положиться… Так вот, о чём я… Мы с посланником поговорили о делах Бравлина. К нему, кстати, тоже обращался посланец короля с той же просьбой относительно стрельцов. Князь вагров отказал не слишком, нельзя не заметить, вежливо…