Посмотри в зеркало

Взрослея, мы выбираем другие стили.

Одни опираются на пышное и причудливое барокко, призванное поражать своим мнимым, иллюзорным богатством и всеми силами подтверждать достигнутый социальный статус хозяина. Это роскошь сусального золота, безвкусица, видимая многим, но не самому владельцу, не ощущающему дефектности возведенного строения, вычурного, пышного и бессмысленного в своей излишней роскоши. Это нувориши, ставшие богатыми в случае удачи и счастливых обстоятельств, непривычные ранее к большим деньгам, не имеющие соответствующего образования и культуры, но болезненно мечтающие стать равными если не потомственным князьям и графам, то хотя бы известным актерам, художникам, ученым…

Другие принимают многостилевую эклектику, смешивая все понравившееся на одном пространстве своей жизни, стаскивая к себе, принимая в себя все блескучее, подобно вороне, уносящей в гнездо очередные «богатства». В основном, это простые труженики, жаждущие незамысловатого комфорта и простых человечьих радостей: квартира, машина, дача, дети, достаток, отдых в Турции/Египте/Тунисе, кино и лыжи по выходным. Или вынужденный реализм, воплотившийся в блочных пятиэтажках и панельных домах, стыдливо серых как снаружи, так и изнутри.

Третьи пытаются остаться в модерне, естественно-природном, не только эстетически красивом внешне, но и нужным, функциональным, полезным по какому-то большому счету (который, впрочем, для каждого свой), но при этом они стремятся выделиться из толпы, обратить на себя внимание, чтобы остаться навечно в людской памяти, как великие Гауди или Хундертвассер, чьи творения до сих пор поражают и заставляют трепетать от восторга. Это свойственно по большей части творческим личностям: художникам, скульпторам, архитекторам, композиторам и писателям.

Четвертые окружают себя монументальным классицизмом – сталинским ампиром, стремясь походить на знаменитые высотки, и как шпили и шатры их имитируют башни Кремля, так же их хозяева имитируют, выказывают верноподданичество правящему режиму, тогда как внутренний декор старательно копируют как с европейских, так и с древнерусских элементов, полагая это высшим образцом истинного шика… Это правящая элита и депутаты, мечтающие наворовать столько, чтобы стать пресловутым бизнес-классом.

Кто мы сегодняшние, какие мы есть на самом деле? Деловые, стремящиеся вверх и ввысь, покрытые гламурным глянцем так же, как современные башни-небоскребы «Москва-Сити» с отражающими свет стеклами? Наш каркас спаян из металлических конструкций, также порой наспех, с нарушением правил, воткнутых в чрево земли? Мы производим впечатление своим размахом, но удобны ли те помещения, в которые мы предлагаем заглянуть, а то – и поселиться?

Что нами правит по дороге от рождения и до смерти? Страхи, лень, отсутствие цели или ее подмена? Что заставляет создавать величественные проекты, строить планы и отказываться от них спустя некоторое время? Оглядываясь на прожитую жизнь, мы вспоминаем неосуществленные проекты вроде Дома Совета, так и не возведенного, как и несколько других таких же масштабных зданий, грандиозных по замыслу, но оставшихся лишь на нескольких пожелтевших от времени чертежах. Оставим мы после себя возведенный храм, груду развалин из битого кирпича, заброшенный котлован с протухшей стоячей водой или может вавилонский зиккурат с нашим прахом будет вечно напоминать потомкам о наших грандиозных утопических идеях, о неисправимых ошибках, жестокости, самонадеянности и глупом бахвальстве, отразившемся на судьбах миллионов?!.

Стою на балконе. Ловким щелчком посылаю тлеющий окурок в пустоту. Сигарета кружится, кружится и как опаленный горящей свечой мотылек, медленно падает вниз, в черноту ночи… Перевожу глаза параллельно горизонту и вижу панораму мерцающих желтым светом окон, чудится, что в каждом таком окне, неважно пятиэтажка это или новая высотка, в каждом таком окне – один день из моей жизни, прожитой здесь ли и сейчас, а может, в лихорадочном бреду вспомненный из какой-то другой, потусторонней, прошлой, выдуманной жизни. Я боюсь этих дней-окон, ведь за ними спрятаны свои скелетики и скелеты, обезумевшие чудища, безмолвно разевающие свою пасть и вопрошающие: «Ты помнишь?» Помню. Но не хочу вспоминать, только счистить все до крошки, до белого листа, но получается какая-то манная размазня из полустертой резинки и верхнего слоя бумаги.

Одиночество. Люди так боятся этого слова. Странно. Я понимаю, что одиночество среди людей – вещь действительно страшная, тогда как одиночество наедине с природой – гармонично, правильно и естественно. Ты боишься быть чужим и ненужным рядом с родными, друзьями, соседями, тебя повсюду сопровождает страх, что тебя не любят, но стоит оказаться наедине с природой – в горах ли, в хижине, пережидая грозу, на берегу моря во время шторма, ты чувствуешь себя частицей той мощной силы, что и составляет нашу планету. Есть люди, которые совершенно не могут, не умеют и даже – панически боятся оставаться одни… Смешные… Ты приходишь в этот мир один и уходишь один… Всё, что у тебя есть – это ты сам, этакий микрокосмос…

Ты разбередил меня, Стас, позволил верить в то, что я чище и лучше, чем кажусь себе сама, чем чувствую, а это самое сильное искушение из возможных. Я рассуждаю о мире, его структуре и своем месте в нем, но вдруг это все лишь попытка показаться значимой, вдруг мои мысли не имеют ценности, на самом деле они смешны, наивны, тщеславны и пафосны?.. Я не знаю, как посмотреть в зеркало, чтобы увидеть там истину…

День Сурка

Это напоминало бесконечный, повторяющийся раз за разом День Сурка. День за днем в жизни Ули проходили все новые мероприятия, неизбежно сталкивавшие ее со Стасом лицом к лицу. Заходя в залы, они сразу начинали искать друг друга в толпе, перебирая глазами знакомые и незнакомые силуэты, лица и мысленно отбрасывая их в стороны, как отработанно-увиденное, досадно мешающее, засоряющее пространство нечто. Они притягивались друг к другу непреодолимой силы магнитом, успокаиваясь только, когда рука одного лежала в руке другого или хотя бы расстояние между ними оказывалось не больше локтя. Он по-хозяйски обнимал Улю за талию, подавал пальто, а однажды представился мельком знакомому журналисту как ее муж и смотрел влюбленными глазами. Она боялась спугнуть его силой своих чувств и ощущений, тем, что теперь так ярко ощущала сама: немыслимую божественность раскрашенных акварельными переливами закатов и восходов, идеальность формы цветка, жадное упоение ночным воздухом, наслаждение запахами, самыми разными, начиная от детского крема фабрики «Свобода» до крепкого и пахучего подсолнечного масла…

Они сбегали оттуда гулять, как говорили сами, в «нашу Москву» и целовались словно подростки, застигнутые первым чувством и бурлящими гормонами врасплох.

Один раз они весь кинопоказ простояли, целуясь за тяжелой и пыльной бархатной портьерой, отделяющей зрительный зал от двери с надписью «Выход», а потом, на фуршете, изображая броуновское движение хаотично сталкивающихся частиц, тянулись друг к другу снова и снова, преодолевая чужие тела, облаченные во фраки и вечерние платья, руки с полными тарелками халявной еды, ненужные разговоры и цепляющие рты скучающих собеседников, активно пережевывающих не только пищу, но и ненужные дежурные слова, этикетно-обязательные в подобных местах. Их тянуло к выходу, к медленно падавшему за стеклами окон снегу, к сумраку фонарей и свежему, не спертому, каким он бывает из-за дыхания огромной толпы, воздуху.

……………………………………………………..

Обычно они расставались в метро. Он проезжал с Улей несколько остановок, притягивал к себе, целовал и исчезал за дверями поезда, с грохотом лязгавшими за его спиной и словно ставящими на ней свою неизменную предупреждающую надпись: «Не прислоняться». Уля недоуменно смотрела вслед, каждый раз в жгучем волнении ожидая изменения сложившегося сценария, и каждый раз непроизвольно вздрагивала, когда двери вагона безжалостно разрезали их энергетическую пуповину…

Ульяна гадала о детстве и семье Стаса, пытаясь представить, каким он был тогда, но еще ничего о нем не знала… Странно, иногда случается так, что ты видишь человека, чувствуешь его, а тут – Стас оставался закрытой книгой, ларцом, в который никак не удается заглянуть, потому что ключ от него либо потерян, либо хранится в яйце, яйцо в утке и так далее… Поначалу Улю это раздражало, более того, – бесило, потому что его поведение не укладывалось ни в какие стандарты. Но ее тянуло к нему. Не потому что она хотела покорить, обладать, разъяснить для себя, залезть в душу и разложить по полочкам имеющееся там, а зачем-то еще, чему она не могла дать внятного объяснения. Сначала Уля приняла это за влюбленность, но потом осознала, что это иное чувство, которое просто есть, как данность: как небо и земля, солнце и луна, жизнь и смерть…

Тоска бесконечной зимы сменилась еле уловимой надеждой весны, пахнущей ландышами, затем робкими чаяниями лета с запахом сирени и жасмина и, наконец, безнадежной депрессивностью осени, предрекающей новый тоскливо-ледяной и серый сезон, а все так и оставалось зыбким, непонятным, ласково-тревожным…

Уле казалось, что Стас – маленький мальчик, потерявшийся поздним вечером на темной улице, в подворотне, мечтающий о том, чтобы его взяли за руку и привели домой, в тепло и свет, где его давно ждут, любя и волнуясь. Но у него вечно не было времени на встречи, поскольку трудоголизм поглощал его полностью, засасывая в свою воронку с безразличным чмоканием росянки, поедающей пойманное насекомое.

Даже в свое рабочее окно он видел только соседний офис напротив, и словно в насмешку, маленький кусочек неба, со зловеще проносящимися тучами-птицами, гонимыми ветром, и даже когда редкий солнечный луч заглядывал на его подоконник, Стас только недовольно щурился, смаргивая его, словно попавшую в глаз ресницу или пылинку.

Он не лгал, по большей части он полностью отдавался бумажно-административному процессу, увязая и утопая в нем и не понимая, что подменяет и заменяет этим трудоголизмом другую, не менее важную часть жизни. Добровольно надев на глаза шоры, он сузил кругозор, сосредоточив все свое внимание на деле, которое исполнял, не понимая, что нельзя все время смотреть в объектив камеры, надо иногда выключать ее, не ограничивая черным квадратом, и узревать большой, реальный мир, в полной его перспективе, видимой обычными человеческими глазами. Не раз он замечал, что ему проще сделать самому, чем объяснить задачу помощнику, а потом исправлять его огрехи, что лучше и быстрее, чем он не сделает никто. И он действительно был незаменим, выполняя и перевыполняя мыслимые и немыслимые нормы, отдаваясь поставленной задаче с пылом и жаром принятого в тайное общество неофита, стремящегося заслужить одобрение маститых мэтров. Как ни странно, его амбициозность и стремление стать лучшим, добиться большего не сделала его склочным, мелким, лебезящим, мелкотравчатым пронырой, с наслаждением гуляющим по телам поверженных коллег и противников, часть его души, скрытая от многих глаз офисным костюмом и деловой мимикой, присутствовала всегда. Ульяна ее видела и чувствовала, почти осязала. Вполне возможно, кто-то мог бы сказать, что она обманывалась, принимая желаемое за действительное, но для нее истиной было то, что она ощущала.

Он говорил, что иногда возвращается с работы в то время, когда метро уже закрыто, и Уля понимала: его никто не ждет. В окне не горит свет, не колышется занавеска, скрывающая женский силуэт, на кухне нет любовно приготовленного и в очередной раз разогретого ужина, аккуратно застеленная постель не смята даже вальяжно разлегшейся кошкой, ведь при его режиме работы и постоянных командировках домашнее животное – непозволительная роскошь. Иногда она клала руку Стасу на грудь и слушала, как стучит его сердце: взволнованно, учащенно или же мерно и равнодушно… Оно горячо билось под ее ладонью, и она принимала эту игру, желая обманываться или верить. Водила пальцами по его губам, дотрагивалась до щеки, шеи, ерошила волосы и… отходила прочь, ощущая его напряженность и натянутость…

Иногда днем или вечером она заходила к нему в департамент кинематографии. Они пили чай, а потом шли гулять по улицам, смотрели на старинные дореволюционные или сталинские дома, забредали через подворотни внутрь дворов-колодцев, гулких, зачастую пустых и безлюдных даже в самом центре. Он брал ее за руку и сердце Ули билось в самом центре ладони, отдаваясь в линию его жизни… Она ощущала, что Стас и сам не понимает, зачем она нужна ему, что происходит между ними, ведь это не стало любовной связью, а неузнаваемо видоизменилось, словно растение пораженное радиацией еще в зародыше.

………………………………………..

Она узнала, что он любит читать стихи и сочинять музыку, писать научные работы и составлять отчеты, учиться всему, что может пригодиться в работе, не мыслит рабочий день без шоколада, и что внешне его всегда привлекали блондинки, тогда как Уля блистала иссиня-черной копной волос, но его первую любовь звали тем же именем, что и ее… Сначала она писала ему стихи, но это быстро ушло в период временного отчуждения Стаса, необъяснимого и обидного для нее, ставшего толчком к разрастанию ее темной стороны.

Он отправлял ей нежные письма о том, как дорожит ее чувством, посылал сочиненные им мелодии, она писала ему по ночам стихи, радуясь симптомам сладостной девичьей влюбленности: возбужденно сверкающим глазам, постоянной, может чуть глуповатой улыбке и бабочкам, нахально-щекочуще порхающим в животе. Ее темная сторона скукоживалась, уступая место тому светлому, детскому, которое она безжалостно давила в себе ранее, боясь новых ударов и очередной боли. Она видела, что если раньше окружающие воспринимали ее словно красивое, но хищное животное, наблюдать за которым лучше с безопасного расстояния, то теперь – подтягивались, придвигались ближе, льнули, желали, мечтали соблазнить, завладеть тем светом, теплом и жаром, которые стали исходить от нее, словно от пылающего костра, разбрызгивающего искры и манящего согреться. Но Уле не хватало Стаса, он ускользал всеми возможными способами, а не только отсутствием встреч и неприкосновениями. Ускользал отсутствием одеколонных запахов, тем, что не любил говорить о себе и своей семье, писал, но не любил звонить и ускользал голосом… Он как невидимка, закутавшийся в плащ, прятал себя и свою жизнь, а может – второе я и стареющий за него портрет, спрятанный в тайной комнате.

Улин шеф Аркадий Степанович, человек удивительно мягкий, теплый, увлекающийся астрологией в какой-то степени заменял ей отца, она могла делиться с ним самыми разными проблемами. В том числе, и странными взаимоотношениями со Стасом. Они общались на «ты». Это не было фамильярностью, несмотря на большую разницу в возрасте, но – степенью доверия и дружеской близости. Аркадий напоминал ей взъерошенного плюшевого ежа, хозяйственного, деловитого, обладающего хорошим чутьем, но не колючего… Он всегда мог деликатно и незаметно сгладить ее дурное настроение и раздражение, то погладив по голове, то – умело и тонко польстив самолюбию помощницы. Он называл ее «хорошая девочка», словно она и впрямь была маленькой. Как ни странно, это работало. Иногда Уля сетовала на поведение Стаса и Аркадий, тихо и незаметно, подводил ее к мысли о том, что занятость и душевная организация такого молодого человека нуждаются в особом подходе… Даже если Ульяна кипела и негодовала, к концу разговора переставала бурлить, превращалась в теплое парное молоко, нежное и обволакивающее… Она никогда не пользовалась «особым» отношением шефа, вовремя делала свою работу в ФКК (спасибо Дмитрию), позволяя себе лишь небольшие поблажки в исключительных случаях… Писать рецензии на фильмы, помогать ему организовывать показы ретроспективного кино и альтернативный прокат авторских, некоммерческих лент было ей интересно, хотя работа и не была так уж хорошо оплачиваема. Приходилось вертеться и добывать денюжку разными возможными способами: написать статью в журнал или газету, взять у одной из звезд интервью, в качестве халтурки написать серию-другую для сериала….

Дневник Ульяны

Мне всегда казалось, что если нравишься человеку, тот найдет время увидеться, поговорить, обнять, тогда как он, ссылаясь на работу, сбегал или отменял встречи, то ли испугавшись неких проблем, то ли не желая лишней мороки связанной с таким непредсказуемым существом, как я. Постепенно я с удивлением стала понимать, что мой гнев ушел, я перестала чего-то желать от него, а просто приняла таким, какой он есть: непонятный, уходящий, пропадающий и появляющийся вновь, как свободолюбивый уличный кот, ценящий независимость превыше всего. Но вот что странно: Стас менял меня изнутри, рядом с ним я становилась чище и лучше, глубже, добрее, внимательнее к людям и миру. Это происходило само собой, исподволь, незаметно, также как родители не замечают рост своего ребенка, находящегося с ними рядом день ото дня. Мой обычный цинизм, защитная пленка из высокомерной сексуальности, ставшая второй кожей, некоторая расчетливость и утомленная внутренняя взрослость истончались, а вместо деловитости и жесткости бизнес-леди, привыкшей к сгущенному и спрессованному графику будней, стала проявляться романтичность и беззаботность девчонки-хиппи, шлепающей босыми ногами по любым поверхностям, будь то раскисшая от дождя земля или мраморный пол приемной высокопоставленного чиновника. Меня потянуло на смешные мягкие игрушки, детские сказки и цветные одежды свободного покроя, на медитативно-шаманскую музыку и украшения, легкомысленные шарфики и книги по архитектуре.

Но я не понимаю, что от него ждать и как вести себя… Я слишком хочу жить, чтобы зависать надолго в таком безвоздушном пространстве.

После вечера поцелуев за театральной портьерой перед очередным расставанием Стас сказал, что им надо встретиться и серьезно поговорить обо всем, несмотря на то, что он боится ее потерять, ведь она может в нем разочароваться… Ему надо собраться с мыслями, разгрести срочные проекты, написать отчеты, составить сводные таблицы эффективности проведенных мероприятий, чтобы не рваться с беспокойством в офис, кляня себя за нерадивость, а иметь возможность и мысленно, и физически побыть с возлюбленной. Он обещал, что они увидятся через день-два. Уля волновалась, что он много работает, сильно устает и писала ему:

Ты говоришь: устал и потерялся в пространстве круговерти чисел

И выходной сегодня не удался, и на работе слишком много писем…

А я зову тебя в совсем другие дали, чтобы друг друга мы не потеряли

Поедем, милый, в зимний Коктебель? Там бог качает море-колыбель

Там тишина и никого вокруг и только там замкнется нужный круг

И только та смешная глухомань нас выведет за матричную грань.

Он отвечал:

«Уленька, прости, завтра встреча не получается… Я ещё не окончил все дела, и просто не могу физически… Вчера было состояние, близкое к неотложке, а завтра вечером после нагрузки на фестивале ещё предстоит работа в офисе… Не обижайся, пожалуйста (хотя я знаю, ты имеешь право это сделать…), я не забываю, я всё помню. Это замечательные стихи. Неужели это мне?».

Стас

Она терпеливо, с замиранием сердца ждала встречи, понимая его загруженность, считая часы и дни, но он все откладывал и откладывал, ссылаясь на вновь возникавшие неотложные дела. Сначала она каждое утро вихрем неслась к компьютеру, ожидая весточки, но день ото дня все неохотнее и боязливее заглядывала в почту, вынуждая себя проглядывать ее из-за работы, получая примерно следующее (с незначительными вариациями):

Уленька, здравствуй!

Доклад не дописал… Но дело даже не в этом, а в том, что сегодня у нас в департаменте траур – умерла начальница дружественного управления, всё крутится вокруг этого, настроение не очень… Давай попробуем встретиться в следующую пятницу, и начнем все же наш новый год вместе?;-) Пусть с запозданием, но это неважно. Пожалуйста, не расстраивайся, я сам порой не знаю, какие у меня обстоятельства могут наступить в следующий же час…

Пиши,

Скучаю,

Стас

Она пыталась объяснить, что так нельзя, это слишком неправильно и жестоко, что внимание нужно, в первую очередь, живым, тем, кому ты дорог… Но могла ли она достучаться до него одними только словами, не видя его глаз, мимики, жестов, да и он, не наблюдая вещественности Улиной боли, заплаканных глаз, опухших и покрасневших век, грустной морщинки, появившейся в уголке рта, наверняка не воспринимал это всерьез…

Стас, честно скажу: я тебя не понимаю, правда. По-моему, если хочешь встретиться с человеком, то всегда найдешь время и возможность, не подгадывая под даты, несмотря на дела… В мире каждую минуту умирает огромное количество людей тебе не близких, но это не может служить эталоном настроения и удобным предлогом для отказа. Может быть, ты не будешь прятаться за всеми этими отговорками, а скажешь все как есть? Это проще и правильнее. Мы собирались встретиться с ноября месяца… Тебе не кажется это странным и неправильным?

Я недавно посмотрела фильм про цунами в Таиланде "Невозможное". Как хрупка и недолговечна человеческая жизнь и как быстро, в одну секунду все может измениться. Тратить ее на ожидание непозволительно глупо.

Я не понимаю тебя: ты все же пришел на одно из моих мероприятий, куда я тебя звала, значит, тебе небезразлично, где-то и как-то… Иначе ты не стал бы тратить на это время. Объясни, что происходит. Я хочу понять. Строить догадки самое бессмысленное дело на свете, как правило, все оказывается совсем иначе, но человеческий мозг так устроен, что всегда ищет смыслы и объяснения происходящему. Объясни мне, я пойму. Скажи, зачем ждать именно до следующей пятницы? Почему мы не можем пересечься и выпить в центре кофе, поболтать какое-то время… Зачем столько сложностей? Порой ты напоминаешь мне старинную закрытую книгу: к ней почти невозможно подобрать ключ, чтобы ее открыть, да и если откроешь, есть шансы, что она тут же рассыплется в прах, не желая отдавать свои тайны.

Поговори со мной. Или ты просто хочешь, чтобы я сама приняла решение и ушла, устав от этой ситуации? Тогда скажи об этом.

Я давно поняла, что откровенность, это лучшее и самое правильное, что можно себе позволить.

Ульяна

Дневник Ульяны

Я не понимала, что происходит в его голове: это страх близких отношений или нежелание превращать легкий, ни к чему не обязывающий флирт в нечто большее? Но я не хотела от него «большего» в смысле «всего», на первых порах мне достаточно было романа, чудесной иллюзии недолгой сказки…

Я обмолвилась об этом сразу, чуть ли не в первой смс-ке, но тогда мне показалось, что я шокировала его этой фразой, и постаралась сгладить неловкость. Зачем все настолько усложнять, если мы еще друг друга почти не знаем? Жизнь так коротка, что хочется ярких красок, неземных ощущений, восторженной романтики, способности легко наслаждаться краткими мигами чуда, парить в небе, ловя потоки ветра и радостно подчиняясь его законам… Неужели он не чувствует? А потом жизнь сама расставит все по местам. Она это хорошо умеет. И уже будет повод что-то решать, о чем-то говорить, обсуждать…

Я терпеливо ждала, не торопила, но протянулась неделя, другая, месяц, два… Нет, я не рыдала ночами, моя боль выплескивалась строками на бумагу, безысходное больное вдохновение угасающей на берегу рыбы, тщетно хватающей воздух губами и извивающейся в агонии, лишенной даже шанса добраться до речной глади.

Она написала снова:

Стас, я не понимаю, искренне не понимаю, почему мы не можем встретиться. Такое ощущение, что мы живем не в одном городе, а на разных полюсах земного шара и при этом каждый находится в запертой тюремной камере. Моя поэзия в последнее время приобретает мрачные оттенки, в мозгах хаос из глупых мыслей-попыток объяснить и назвать то, что между нами происходит или, вернее, не происходит. Может, проще сразу сказать: извини, так бывает, прощай…

У тебя нет имени для меня, я пока ничто, я пока целина

Не целована и не узнана, холодна как монахи в пустыни

Только сердце бьется мое не так, это только сон или верный знак

Может я лишь просто в рулетке приз или прихоть мелкая иль каприз

Может я похмельный с утра синдром, ты случайно коснешься меня бедром

Пропустив меж пальцами как песок, а потом прострелишь насквозь висок

Чтоб не мучилась тут, ожидая зря, в разоренном храме у алтаря

Давай так. Ты все же напишешь все как есть и не будешь меня терзать. Может, я просто чего-то не понимаю в силу своей ограниченности?

Ульяна

Через сутки пришел ответ:

Спасибо, Улечка, за то, что ты есть… Сложно мне сейчас обстоятельно ответить на твоё предыдущее письмо, поскольку вся голова занята лишь одним – докладом. Там не шутки, там очень спрессованные сроки и могут быть суровые последствия, если материал будет некачественным или подготовленным не в срок. Я назвал срок через неделю ещё и потому, что я всё же надеюсь дописать своё творение к концу недели, и тогда смогу думать ещё хоть о чём-то. Это сейчас и является доминантой и 100 % – но влияет на моё восприятие мира…