– Был бы жив твой первый отец, – сказал он затем, – он бы посмотрел, что творят крапивники-котляры, и совсем их извёл бы. Ты мал был, не помнишь небось, как крапиву на репищах изводили…

Светел прошептал:

– Помню, атя…

– Её до последнего корневища если не выдернуть, не изживёшь, – продолжал Жог. – Вот будет праведный царь, да с верными вельможами, да с неприступной дружиной…

У Светела аж зачесалась правая половина груди, где пониже ключицы являлись в банном жару отчётливо различимые знаки. «И дядя Кербога то же самое баял. О праведном царе, пожалевшем сирот. А потом крапива завелась. Мораничи…»

Жог вздохнул.

– А то будто не думал я, как тебе жизнь жить, – проговорил он глухо. – Всяко не в Твёрже век вековать… Да вот… поторопили малость. А твоя судьба гордая… Чтобы Сквара… не зря…

Он запнулся, на лбу выступили холодные капли. Светел тут же подскочил к нему, схватил за руки:

– Атя, ты не надо про Сквару, живой он, я его домой приведу. Ты меня научи! Как мне их бить, чтобы не поднялись!

Жог перевёл дух, сел на скамеечку, но голову, как прежде, не свесил. Поставил перед собой сына. Положил ему ладони на плечи.

– Будет что будет, даже если будет наоборот, – повторил он присказку бабушки Коренихи. – Ты вот что послушай. Младших царевичей, сказывают, в Андархайне много витает, и каждый вперёд других кичиться горазд. Кто к жрецам с подарками, чтобы лествицу подправили, кто старших наследников извести норовит… Станут важные вельможи ещё одного слушать, если он, никто и звать никак, из лесу постучится? – И сам ответил: – Небось и до ворот не допустят.

Светел подумал было о Рыжике. О том, что люди, так неправедно и страшно живущие, поди, не захотят слушать даже симурана. Он тихо спросил:

– Как мне быть, атя?

– Если хочешь, чтоб слушали, сильным стать надо. Ты того прогони, у кого за плечами дружина.

Светел смотрел на него, молчал, напряжённо хмурился. Он видел захожую дружину в Торожихе, на прошлогоднем торгу. Спокойные такие, не задорливые мужики. Девки им улыбались наперебой, парни косились, но предпочитали не ссориться, это Светел крепко запомнил. А ещё взрослым витязям служили отроки. Ребята чуть постарше, чем он сам сейчас был. Они со Скварой тогда на дружинных смотрели издали… точно севляжки на симуранов…

С той разницей, что обычным псам летать никак не судьба, а толковые отроки сами однажды могли встать на крыло. Принять воинское достоинство. Иные – и воеводское.

А как они играли на гуслях!..

– Вижу, разумеешь, – сказал Жог.

Светел ещё не всё себе уяснил, только то, что дорога впереди обозначилась ухабистая и тёмная. Он очень тихо спросил:

– Благословишь ли, атя?

У Жога снова полыхнула в глазах боль, но не такая беспомощная, как по Скваре, а какая-то гордая.

– Благословлю, – пообещал он твёрдо. – Когда время придёт.

И некоторым образом было понятно, что срок измерялся не вёснами, не снегопадами, а его, Светела, упорством. Да не в колотушках безответному мешку, не в затрёпанных дельницах, а кое в чём поболее.

– Атя, – сказал он. – Теперь-то что делать мне, научи…

Жог притянул его к себе, обнял. Потом сказал:

– Воин неистомчив быть должен. На ногах крепок и станом надёжен, чтобы не свалили в бою. Чтобы раненого побратима нести. Возьми-ка на плечи… – И указал сыну черёмуховый кряжик возле стены. – Присядь с ним да под потолок выпрыгни. Возможешь?

– Возмогу, – нахмурился Светел. – Атя… а гусли что?

Жог улыбнулся:

– Так куда воину без гуслей. Они, если хочешь знать, главнее даже меча. Изначальные гусляры рождение мира приветствовали. Белый свет не остановится, пока гусли поют… Неси-ка дедушкины сюда!

Семья Жога Пенька жила в сильном зеленце. Не таком большом, чтобы держать своё купилище, но и не в каком-нибудь едва теплящемся хуторке. После Беды сюда собрались шабры из трёх лесных деревень, разошедшиеся потомки одного давнего праотца. Заново свели родство, назвались одним именем: Твёржа – и стали жить дружно, потому что иначе было не уцелеть. Прежние деревни теперь стали концами.

Избы полумесяцем выстроились по берегу кипунов, с наветренной стороны, чтобы тёплая сырость поменьше лезла в дома. Дымящийся вар истекал в пруды, из них в другие и третьи. Были пруды с питьевой водицей, были банные и для стирки, были целебные, где горячие воды точились сквозь россыпь чёрного камня. Зелёные заводи с болотником, озёрной капустой и другими водорослями, годными в пищу. Влажные камни над ними обрастали мхом вроде того, из которого бабки делали горлодёр. Было длинное проточное озеро, где кормились утки и гуси, плавали коропы и жирел на придонных рачках тот самый шокур, которого Пенёк с сыновьями стружили в походе. Старикам кормлёная рыба казалась не так вкусна, как когдатошняя, из вольных притоков Светыни. Верно или нет, но рос озёрный шокур уж точно быстрей дикого, и на торг везти его не стыдились. Лишняя вода из озера бежала в спускные пруды, где замерзала.

Чтобы она могла течь, пруды чистили. Это была всем работам работа. Мужики сокрушали прозрачные наплывы тяжёлыми пешнями с железками как топоры, бабы подгребали, ребятня оттаскивала битые пешенцы, сперва на саночках, потом на себе. В сильные морозы вроде нынешних подводили по желобам кипяток, потому что каменный лёд без него было не одолеть.

Светел, как все мальчишки, примеривал руку к тяжеленной пешне и с обидой понимал, что не дорос. То есть поднять-то мог, но работать, доколе не покажется дно…

«Какое тут мечом в битве махать!..»

Выручало опять же мальчишеское, нутряное, природное понимание: не в эту зиму, так на следующую он с пешней непременно поладит. Жогу было обидней. Его всегда хвалили среди самых ломовитых работников. А в этот раз дядя Шабарша, большак, приставил Пенька чуть не к стариковскому делу – направлять желоба. Да ещё нарядил к нему в помощники двоих дюжих парней, чтоб не сам колоды переставлял.

Светел видел: отец восстал было, но Шабарша лишь строго зыркнул на него из-под кустистых бровей, и отец покорился. Кто от сыновей послушания ждёт, должен сам уметь слушаться, иначе никак.

– Ой-ёй, понамёрзло льду-то!.. – взлетел над струями пара, над перестуком пешней задорный девичий голос.

– Да и мы с лопатами тута!.. – дружно отозвалось твёржинское женство.

Сколько голосов, но материн возносился отдельно от всех, слышимый ясно и внятно. «Крылатый…» – вспомнилось Светелу. Он давным-давно уже не слыхал, как поёт Жига-Равдуша.

Дедушка Игорка пробежался пальцами по гусельным струнам. Руки у него сильно обгорели в Беду, лишились ногтей, но чудесная снасть вернула им ловкость. Внучка Ишутка подняла рогатый бубен, стукнула колотушкой в растянутую козлину.

– Ой-ёй, груды да комки! – вновь воззвала слава деревни. – Где ж вы, наши мужики?

Те – сила деревни! – слаженней застучали тяжёлыми лезьями, точно плясовой шаг задавая. Грянули в ответ:

– Кыште, девки, тресни, лёд! Рать могучая идёт!..

Битое крошево бросали лопатами в кожаные кузова. Ребячьи ватаги ставили их на санки, впрягались и наперегонки везли к ледяным валам. Там с внутренней стороны были давно отлиты и забросаны песком ступеньки наверх. По ним кузова втаскивали на плечах. Вываливали с наружной стороны, спешили за новой насыпкой. Младшие девки ведёрками носили тёплую воду, поливали откосы, чтобы оставались скользкими и крутыми.

Спускных прудов в деревне было достаточно, валы кругом зеленца намерзали уже восьмой год. Скоро и места не узнать будет, где бегал с кузовом Сквара.

– Кто хлабоня, кто у нас только ложкою горазд? – вопрошали девки.

Парни отзывались, ухая в лад ударам пешней:

– На таких наш норов крут! Вмиг загоним в бабий кут!

– Кто не яр, не спор, не дюж, не жених нам и не муж! – обижались неугомонные девки. – Лень работе не указ, забери таких от нас!

Пенёк стоял на самом верху, поправлял то один рычаг, то другой, посылал дымные струи туда, где лёд уступал всего неохотнее. Может, ему казалось, будто девки пели о нём, хотя, конечно, это было не так. Светел всё оглядывался на отца, втаскивая на вал очередной кузов и сбрасывая, куда указывала палкой большуха.

«Если чем занят, будь там весь, – наставлял Жог. – Нет на свете дела важнее…»

Светел брался за кузов потяжелей, не давал себе никакой щады и чувствовал, что, кажется, не зря приседал с увесистым кряжиком на плечах.

«А не запрошу передыху! Смогу! Я раненого побратима несу!» Опорожнял кузов и всякий раз смотрел на дорожку, по которой они тогда ходили за реку. «Вот гляну сейчас, а там Скварко идёт…»

Сквара не шёл.

«Ничего. Я сам туда приду, где его мораничи неволят. Я все их двери с петель снесу. Все стены на дрова разберу, всю крапиву повыведу. Сквара меня узнает… И обнимет… Я ему на гуслях стану играть… Мы домой вместе пойдём…»

Братскому труду – братская трапеза! Внутри зеленца работников ждали столы, заботливо накрытые старухами. Взрослые шабры стали чинно рассаживаться, ребятня болталась кругом – подхватывать, что останется. Светел ещё немного послушал, как пели струны деда Игорки, но к сверстникам не пошёл, хотение пропало ещё со Звигуровых застолий. Побыл немного, поплёлся домой, начиная чувствовать, насколько устал. Не гордый будущий витязь – глупый малец, сам себя уходивший невмерным трудом. Потрепал по ушам Зыку, толкнул дверь, привычно покосился на полицу… Из рубашечных лоскутов родились новые куклы, они сидели вплоть братины. Одна темноволосая, другая жарая и растрёпанная. Светел скинул кожух, уселся на тёплом припечке, сомкнул глаза…

Он уже спал, свесив голову на плечо, когда появилась бабушка Корениха. Светела разбудил запах. Бабка тихо открыла заслонку и рогачом, поставленным на деревянный каточек, вывела из вчерашнего жара толстостенный горшок.

Двигаться не было мочи, но мальчишка сразу поднялся:

– Бабушка, благослови, помогу?

Корениха чуть не сказала ему, что спросонья он, чего доброго, вывернет посудину на пол, но не сказала, отдала ухват. Светел перенёс тяжёлый горшок сперва на хлопот, после на стол. Пахло из-под крышки – голова кругом: кашей из рогульника с салом и зеленью!..

Корениха заметила, как проглотил слюну внук, сказала с усмешкой:

– Погоди чуть… Придут сейчас.

Она как в воду глядела. Почти сразу в сенях послышались шаги. Пригнувшись в дверях, ввалился хмурый Жог, за ним перелезла порог чуть не плачущая Равдуша. Корениха только кончила раскладывать ложки.

– Садись, сынок, садись, государыня невестушка, вечерять пора.

Светел смотрел на отца, беспокоился. Может, кто не думавши брякнул, дескать, прежде Жог всё пешней махал, что ж теперь? Куда, мол, такому бессильному сына было сберечь!.. Или атя сам напраслину выдумал и на себя осерчал? А то просто смекнул, кто шепнул большаку: мужу-де с той несчастной поездки всё нездоровится, ты уж поберёг бы его…

Вот был бы Сквара, небось совсем скоро встал бы в пешни со взрослыми молодцами, да и сейчас учинил бы всё равно что, лишь бы отец не грустил…

Мать вдруг щёлкнула Светела звонкой деревянной ложкой по лбу:

– Куда не в черёд!

Размечтавшийся Опёнок уронил ложку, виновато заморгал. Бабка и мать строго смотрели на него, Пенёк молча жевал. Когда оказалось, что Светел без уважения крошит на пол лепёшку, да к тому ж норовит подцепить лишнюю толику сала, Жог вдруг встал и по-прежнему молча вышел за дверь. В стену ремесленной с силой грохнули тяжёлые, ещё не обтёсанные заготовки.

Равдуша вскочила, всплеснула руками, громко, со стоном, заплакала, принялась хвататься за какие-то дела, но чего не упустила, сама тут же бросила. Светел по вершку передвигался на край скамьи: куда бы деться?..

Бабушка толкнула его локтем:

– Ступай к отцу, утешь.

Повторять не понадобилось. Светела сдуло прочь. Жог бродил из угла в угол, натыкался то на верстак, то на станок. Мотал серой головой, икал, тёр ладонью живот… Светел рванулся к нему. «Ну даст подзатыльника… Ну прибьёт, пусть…»

– Атя!..

Подскочил, уцепился, ткнувшись лицом прямо в руку со шрамом, прижимавшую подложечье. Кажется, Жог был вправду готов оттолкнуть его… не оттолкнул. Выдохнул, сел и сам притянул сына к себе. Светел привычно ощутил его огонёк, обхватил, взялся храбрить. Как же он хотел сказать Жогу, что тот всех лучше, что ни у кого больше нет такого отца… Не сумел, да, по сути, и не надо было ничего говорить.

Дверь снова открылась, в ремесленную робко сунулась мать. Посмотрела на них, вытерла слёзы, подошла. Погладила мужа по волосам: отстранится ли?.. Жог не отстранился. Выпростал одну руку, обнял Равдушу за пояс.

Светел почему-то смутился, почувствовал себя лишним. Огонёк отца стоял крепко. Светел сполз со скамейки, убрался за дверь. Внутри тихо заговорила мать. Жог прогудел что-то в ответ. Светел не разобрал слов, только то, что в голосе отца прозвучало неожиданное лукавство. Потом дверь заложили изнутри.

Светел вернулся в избу.

– Садись, – велела Корениха. Заново сняла крышку с горшка. – Ешь.

Он ковырнул почти нетронутую кашу. На самом деле ему хотелось только спать. Вот бы опять устроиться на припечке… На полатях хорошо, если рядком, но что-то подсказывало – нынче мать с отцом не скоро объявятся. А брат, у которого пригреться бы под боком…

– Ешь давай! – повторила строгая бабка. – А то в плечах моченьки не будет!

Светел нахмурился, зачерпнул полную ложку. Куклы смотрели на него с полицы.

«Я силу наберу. Я велик поднимусь. Я Сквару пойду искать…»

Так он и задремал, поникнув на столешницу головой.

Рында

Прежде Беды крепость звалась Царским Волоком, потому что здесь кончался залив, а дальше торговые пути шли надвое: болотными речками к югу или через волоки в Левобережье. Старое название до сих пор бытовало, но теперь больше в ходу было новое: Чёрная Пя́терь. Со времени Беды успело повзрослеть племя, которому прежнее название требовалось объяснять. Нынешнее и без толкований было понятно.

Сквара таких больших построек никогда раньше не видел. Только избы в два жилья в купеческой Торожихе, где держали торг и витали богатые люди. Да и то внутрь не входил. Светел ему рассказывал о просторных каменных лестницах, о сводчатых палатах, открытых тёплому солнцу и свежему ветру с моря… Теперь Сквара лучше представлял себе, о чём вспоминал брат.

Старшего Опёнка снедало любопытство, он рад был бы всё здесь облазить – от подвалов до смотровых площадок на башнях, но покамест новые ложки мало куда ходили одни. А открытого глумления над запретами мораничи не прощали, это он тоже успел себе уяснить.

Выпустив из загаженного подвала, мальчишкам для начала почти под корень обкромсали овечьими ножницами волосы. После чего, окончательно униженных и несчастных, повели – почему-то крича и подгоняя, как на пожаре, – в другую хоромину, чуть менее зябкую, по крайней мере без потёков сырости на стенах. Здесь несколько самых робких и безразличных облюбовали себе уголок, где и засели. Другие обнаружили неструганые доски, сваленные под стеной. Тут же разгорелась драка из-за самых широких, годившихся для настила. Ознобиша первым сообразил, что на полу валяются не просто доски, а разобранные топчаны.

– Всё пытают нас, – тихо сказал он Скваре, когда они вдвоём воздвигли первый лежак и взялись за следующий. – Смотрят на каждого… И в дороге, и здесь…

Топчанов хватило на всех. Они были не очень устойчивыми и могли держаться только упираясь один в другой. Скоро деревянные подвыси рядком выросли вдоль стен, ещё восемь заняли середину хоромины.

Двоим строителям достались уже привычные места возле двери.

– Значит, тут жить будем, – сказал Сквара.

Похлопал по занозистым доскам, улыбнулся.

– Весело тебе?.. – хмуро спросил Лыкаш.

Без кудрей у него мёрзла голова, топчан казался ненадёжным, а будущее – вовсе безрадостным.

– Не, – сказал Сквара. – Чтоб весело, так не очень. А больше толку нос вешать?

В тот день их ещё заставили чистить холодницу. Для уборки туда внесли свет. Сквара увидел по стенам кольца со свисающими цепями. Цепи заканчивались ошейниками. Сквара с Ознобишей только переглянулись. Может, Ивень тут перед казнью сидел? Ознобиша взял в руки один из ошейников, показавшийся менее ржавым с внутренней стороны, долго не выпускал…

Когда с работой было покончено, их накормили. На чёрном дворе, у порога поварни, какими-то остатками, вполсыта… но накормили. Не иначе – корками с пира, что любовно готовил к возвращению котляров толстый державец Инберн.

– Больше даром ничего не получите, – насмешливо предупредил Лихарь.

Новые ложки испуганно таращили на него глаза.

– Это как? – спросил Сквара.

– Господин стень!

– Это как, господин стень?

– А так, что из лука станете стрелять, кто попал, тот и съел. На шест лазить начнёте, а лепёшки наверху будут висеть!

Ознобиша сразу загрустил. Метко выстрелить или влезть куда-то вперёд других он не надеялся.

Лихарь добавил:

– Грамоте возьмётесь учиться, кто прочёл, тот и сыт!

Тут уже Сквара наклонился к уху братейки, решил подбодрить:

– Со мной-то поделишься?..

Когда их вели обратно, навстречу вдруг проплыла волна одуряюще сдобного запаха. Потом донеслось шарканье шагов, неровный стук сошки. Наконец из-за поворота каменного коридора вышла сгорбленная старуха. Она несла под мышкой опрятный лубяной короб. Из него-то и распространялся упоительный запах.

Мальчишки так и потянулись на дивный дух. Каждый немедленно вспомнил самую вкусную перепечу, когда-либо пробованную дома. Избяное тепло, ласку родных рук…

Одна нога у старухи была согнута то ли давней хворью, то ли увечьем. Тем не менее ковыляла древняя карга на удивление шустро.

– Здравствуй, бабушка, – уважительно поздоровался Сквара.

Он никак не чаял её осердить. Еле увернулся, когда старуха вдруг зло зашипела, развернулась и со всего маху треснула по нему костылём. Мальчишки влипли в стены, освобождая ей путь. Сквара заметил, как опасливо посторонились межеумки.

Позже они узнали, что склочная бабка звалась Шерёшкой. Она обитала на дальних выселках, где её дружно ненавидели и боялись шабры. Грозна она была, конечно, не сама по себе, а потому, что ей благоволил Ветер. Межеумки знали причину благоволения, но мелкой шушели не рассказывали. Знай оттопыривали губу: мол, сведаете в свой черёд. Скваре было любопытно, но что поделаешь, если не говорят. Да и не самое насущное, чего они ещё не знали про Пятерь.

Ветер не показывался уже несколько дней. Лыкаш, обладавший, кажется, способностью всё как есть вызнавать, от кого-то услышал, будто господин учитель уехал по важному и даже опасному делу. Так было или нет, а новыми ложками без него распоряжался Лихарь. Когда их в одних рубашках выгнали в передний двор, все ждали, что вот сейчас придётся лезть на шесты или сбивать стрелами лепёшки. Но в углу двора виднелся всего один столб примерно в человеческий рост. Толстый, чёрный от времени и смолы. Наверное, он и прежде там был, только они мимо смотрели. Стоёк выглядел мало подходящим для лазанья, не нёс отметин от метания и стрельбы.

– Столб видите? – спросил Лихарь.

Ложки посмотрели в угол, а стень с удовольствием пояснил:

– Там ленивых и непослушных наказывать будем. Чтобы оставляли у столба либо свою вину, либо свою честь!

Ознобиша споткнулся на ровном месте. Сразу вспомнил вывернутые руки Ивеня. Да, кажется, не он один.

Сквара присмотрелся к столбу. Ни кольца, ни рассошины, чтобы перебросить верёвку.

Он спросил:

– А как наказывать будут, господин стень?

Лихарь покивал головой:

– Уж тебя-то длинный язык первого туда приведёт. Тогда и узнаешь.

Вместо луков им вручили широкие лопаты, окованные железом, велели подвязать ледоходные шипы к валенкам. Недавно прошёл снегопад – нужно было чистить дорогу.

В крепостные ворота упиралось много путей. Новых ложек погнали на тот, по которому собирались вывозить поганые бочки. С высокого берега была хорошо видна белая равнина залива и подползавшее с юга тёмное пятнышко. Кто-то ехал в Пятерь. Может, Ветер возвращался?

Ознобиша поднял голову:

– С чего взял, что Ветер?

– Дозорные на башне уже давно небось разглядели, а войско не всполошилось, – сказал Сквара. – И нас вот за ворота ведут… Значит, Ветер не Ветер, но всяко свои.

Ознобиша вдруг спросил:

– Ты что, соскучился по нему?

Сквара подумал, ответил:

– Его спросишь, он хоть объяснит. А Лихарь только гвоздит, какие мы дураки, да язык отрезать грозится.

– А тебе спрашивать охота…

Сквара нахмурился:

– Я сюда не хотел. Но коли попал, толку-то притворяться, что сейчас дома проснусь.

За пределами зеленца дорога некоторое время тянулась по гребню, где почти не было снега. Потом ныряла вниз и довольно скоро превращалась в этакий ров между двумя гладкими льдистыми стенами. Здесь уже пошли в ход лопаты. Оплавленные оттепелями стены стояли высокие, в хорошую косую сажень, поди ещё приноровись, чтобы выброшенный снег перелетал край и не валился обратно. Половину мальчишек, тех, что были поменьше, с самого начала загнали наверх – отгребать, перекидывать дальше. Иначе к концу зимы будет и не добросить.

Сквара поддевал снег, зашвыривал туда, где переступали обшитые кожей валенки Ознобиши. Привычное, но натужное дело требовало усилия всего стана. Здесь было ещё не так холодно, снег садился на лопату сплочёнными глыбками, работа шла споро. Дальше, где снег станет сыпучим, будет труднее.

Рядом топтался недовольный Пороша.

– Пускай бы дикомыты лопатами и махали! – зло сказал он подошедшему межеумку. – Вон, ему нравится! А мы воинской учельне обязывались!

В ответ он получил подзатыльник. Очень сильный и такой быстрый, что парень не успел ни увернуться, ни даже сообразить, с какой стороны прилетело. Лишь бестолково взмахнул руками, сплющил нос о ледяную стену, оставил на ней ярко-красную кляксу.

– Воин должен слушаться и терпеть, – спокойно сказал межеумок.

Пороша сразу перестал спорить. Подхватил лопату, начал бросать, зло шмыгая и время от времени осторожно сморкаясь.

Сквара смотрел на взрослых парней, пытаясь поверить, что всего через несколько лет они с Ознобишей станут такими же. Верилось плохо.

Уже к сумеркам дорога повернула последний раз. Стал виден ещё один зримый след стародавних корчей земли. Снежный ров упирался в широкую трещину с отвесными и почти чистыми стенами. Судя по тому, что снег до сих пор не заполнил её, трещина была неимоверно глубокой. Возле самого края позаботились устроить бортик и в нём слив, чтобы опорожнять бочки.

Последние рассыпающиеся сугробы спихнули прямо в обрыв.

– Домой! – велел Лихарь.

Новые ложки устало потащились обратно.

Лихарь посмотрел на их понурые головы:

– А хвалу петь я за вас буду?

Что петь, они уже знали.

– Славься вовек… – уныло, враздрайку затянули мальчишеские голоса.

Петь было велено по-андархски. Не все верно выговаривали трудные чужие слова, не все их и понимали.

Господин стень отвесил ближайшему отроку сокрушительную затрещину, швырнув на соседа:

– Я петь сказал, а не скулить! Порадуйте Владычицу, не то я сам вас порадую! К столбу захотели?

Угроза была непонятной и от этого особенно страшной. Испуганные ложки заголосили по-прежнему нестройно, зато во всё горло:

Славься вовек, Мораны справедливость!Праведный суд и верность навсегда!Будем служить мы Ей, покуда живы,Разум наш ясен, и рука тверда!Мы расточим врагов Её державы,Трепет и ужас до скончанья днейВ них мы вселим – и Ею будем правы,Гибель неся любому, кто не с Ней!

На втором круге песни они даже начали попадать в лад.

Сквара больше впустую открывал рот, потому что песня ему не нравилась. Под неё удобно получалось шагать, но и только, стихотворец был далеко не дядя Кербога. Вот кто песни слагал – заслушаешься! Даже та неправильная колыбельная краше была. А уж мораничам он такое бы сочинил, чтобы они со злости в поганую трещину сами попрыгали…

Сквара жгуче пожалел, что лишь мимолётно соприкоснулся с ремеслом скомороха.

«Царица… удавиться… провалиться…»

Новые ложки топали валенками по плотно убитому снегу и блажили:

Славен разящий гнев Твой, о Царица!Славен котёл и братья за спиной!Круг Мудрецов, что выучил молитьсяПриснодержавной Матери одной!

И как бы отдельно от всех плыл один голос, в восторге выводивший совсем другие слова.

Если мы вдруг прогневаем Царицу,Свяжут верёвкой руки за спиной.Бросят в котёл, чтоб до смерти свариться,Или запрут в подвале за стеной…

– Молчать!.. – не своим голосом заорал Лихарь. Вмиг стало тихо. Тогда он зловеще, с нешуточным бешенством выдохнул: – Кто?!

Хотён и Пороша одновременно вытянули руки, указывая на Сквару.

<1...8 9 10 11 >

На страницу:

Перейти

10 из 11