Катарсис

Майор смотрел на Мокина, пытаясь понять, может ли он доверить ему это дело или нет и, как будто решив что-то в последнюю минуту, смягчившись, почти по-отечески добавил:

– Вот что, Мокин, возьми-ка ты с собой пару солдат… Так, на всякий случай, если Ф30-68 вдруг… Понял, что я имею в виду…

– Как прикажете, товарищ майор, – ответил Мокин, опустив глаза, как будто майор уже увидел в его руках дымящийся пистолет. – Я доставлю его сюда… живым. Разрешите идти?

Окончательно сконфуженный лейтенант Мокин поспешил из кабинета, чтобы, наконец, утереть пот, продолжающий свой безостановочный бег.

* * *

Гигантский слепень, прочертив в воздухе петлю, смачно шлепнулся на круп лошади прямо перед глазами Мокина и не спеша двинулся вперед, дотошно исследуя жертву. Довольно проворно добравшись до сочного места, он приостановился, предвкушая удовольствие. Мокин с интересом наблюдал поединок кобылы и кровососа, треугольная шпилька медленно вытянулась из головы насекомого и тут же исчезла, в одно мгновение пронзив шкуру животного. Животина яростно взмахнула хвостом, пытаясь скинуть кровопийцу, и резко дернула телегу.

– Полегче, Тетка, полегче! Еще чуть-чуть – и мы на месте, – Мокин со свистом прогнал слюну через припухшие десны и выплюнул розовую пену на бедро лошади, сбивая насекомых.

– У-у, аспиды-вурдалаки! – добавил он без особой злобы.

Выехав из Каменного Ручья почти на рассвете, группа двигалась без остановки, надеясь добраться в поселение до того, как жара взорвется с полной силой, но, заросшая за лето тропа, мало похожая на дорогу, часто полностью исчезала в мелких бочажинах и болотцах, затрудняя и без того нелегкий путь. Низкие ветки хлестали по голове и плечам, шиповник цеплялся за гимнастерки и душный, горячий день беспощадно наваливался адовым пеклом и несметными полчищами гнуса.

– Товарищ лейтенант, долго нам еще пилить? – раздался голос сзади.

Мокин посмотрел на часы. Потное лицо его распухло от укусов мошки и недоедания. Пеллагра не делала различия между заключенными и их охранниками.

– Скоро будем, – Мокин голодно отрыгнул, запах был отвратительный. Похоже, гниет что-то внутри, – отметил про себя.

В лагерях не хватало продуктов, свежие овощи солдатским пайком не предусматривались. Война закончилась, но продовольствия все равно не доставало. Все, в том числе и лагерные офицеры, истосковались по хорошей пище, и потому Мокин был рад уехать из лагеря хотя бы на пару дней, рассматривая неожиданную поездку, как короткий отпуск на местном курорте.

Деревня Каменный Ручей хоть и считалась старообрядческой, но на самом деле в ней осталось всего несколько старообрядческих семей, живущих в отдалении от основного населения, занимающегося лесосплавом. Мокин не решился проситься на постой к староверам, в домах которых было чище чем у сплавщиков. Он хорошо знал их независимый характер – боялся получить отказ и потерять авторитет в глазах подчиненных – кержакам в высшей степени всегда было наплевать на любую власть. Охранники остановились на ночь у сплавщика Николая Рябова. Впервые за время службы они ели свежие, сорванные прямо с грядки лук, редиску, морковь – то, что просили их кровоточащие десны и шатающиеся зубы. Домашний хлеб и кусок вяленой медвежатины дополнили простую крестьянскую трапезу, после которой, непривычно сытые вояки, взобравшись на сеновал, беспробудно проспали до утра.

До поселения бывших поволжских немцев, которых Мокин бросил на голом берегу на произвол судьбы несколько лет назад, оставался короткий переход. Там, если он еще жив, в чем Мокин вовсе не был уверен, был еврей Йозеф Фишер, которого он должен был доставить в лагерь.

Вязкая тропа вдруг преобразилась в грунтовую дорогу (чему Мокин очень удивился, зная, что в этих местах грунтовок сроду не было), а вскоре перешла в крепкий торный путь, вымощенный тонкими прямыми ошкуренными жердями осинника, перемежавшимися зеленой травой и мягким мхом. Полотно дороги смотрелось как добротный, вытканный из порезанного тряпья половик с правильным геометрическим узором из параллельных бело-черных и зеленых полос. Колеса весело застучали, и кобыла, словно очнувшись от летаргического сна, оптимистично взмахнула хвостом и веселее, энергичнее поволокла телегу, как будто почуяла, что ее страданиям скоро придет конец. Солдаты тоже подтянулись ближе к подводе.

– Да здесь можно танцевать, ты глянь, в точности пол, как в нашем сельском клубе! – искусанное и расплывшееся грязное лицо Дубина озарилось ожиданием чего-то необычного и нового.

Поход в немецкую деревню был и для солдат счастливой возможностью хоть ненадолго сбежать от надоевшей службы в ВОХРе. Им осточертело каждый день, месяц за месяцем долбить заключенным одно и то же: «шаг вправо, шаг влево…», «отступи от метки…» или «сделай себя видимым…», когда подконвойный отходил в кусты.

Скучное это было занятие – следить за заключенными и ничего не делать, просто наблюдать, как они вырубали деревья, рыли канавы или торили грунтовые дороги, ведущие из лагеря в тайгу, а дальше – в никуда… Это был их второй год в армии, и они должны были служить на два года больше, чтобы «выйти на волю и уехать на Большую землю».

– Эй, товарищ Мокин! А что, немки добрее русских девчат? – Прозрачные глаза Дубина вдруг обрели некоторую окраску и живой огонек сверкнул в их глубине.

– Погляди на него! Го-го-го! – Лицо Панова, обветренное сибирскими морозами, выдубленное снегом, дождями и солнцем, стало ярко красным. – Он хочет найти немецкую невесту, ха-ха-ха, – морковного цвета веснушки полностью исчезли с лица. – Я так думаю, что он не добрал вчера вечером.

– Да мы только разговаривали! – Дубин заметно смутился.

– Ага, прям до самого солнышка! – Панов продолжал дразнить друга.

– Она занята. У нее есть парень… в армии, второго года службы, как мы, – Дубин повернулся к офицеру:

– Товарищ лейтенант, как думаете? Есть у них невесты для нас?

Мокин не ответил. Он внимательно глядел по сторонам, стараясь запомнить детали.

Прежде чем скрыться за поворотом, дорога, окаймленная густыми зарослями по краям, ныряла в низину. Здесь же брал начало овраг, уходящий вглубь леса и заполненный стоячей водой. На разъезженной грязи сидели разноцветные бабочки, а среди высокой травы неспешно, словно в замедленной съемке, проплывали миниатюрные голубые стрекозы. Из придорожной бочажины торчала меланхоличная морда сонной лягушки. Изредка крупная стрекоза, посверкивая громадными фарами глаз, прорезала застоявшийся темно-зеленый воздух.

Сделав резкий поворот, дорога неожиданно выкатилась к красочному полю, заполненному ярким светом сияющего летнего дня. Телега остановилась, будто наткнулась на невидимую стену, разделяющую замкнутый мрак леса и открытое широкое пространство. Как по волшебству легкий ветерок сдул мошку и слепней. Солдаты вздохнули с облегчением и изумлением: опушка леса обрамляла просторный луг, покрытый белыми зонтиками цветущего трубочника. Гигантские белые соцветия, образуя основной фон, перемешивались с множеством других ярких пятен: розовыми – диких пионов и шиповника, голубыми – колокольчиков, бело-желтыми – ромашек с золотыми сердечками и сиреневыми шариками клевера. Мохнатые черно-оранжевые шмели, металлические жуки-бронзовки, экзотически раскрашенные бабочки и мухи, сидящие на цветах, дополняли этот диковинный колорит. Иногда то или иное насекомое отрывалось от мозаики, взлетало в воздух и, пролетев небольшое расстояние, приземлялось на другой цветок только лишь для того, чтобы изменить цветовую композицию громадного калей доскопа.

Большеголовые стройные подсолнухи и пара крыш с каменно-глиняными трубами виднелись за этим многоцветьем… Острые углы строений поверх высокой растительности казались причудливым и нереальным миражом, плывущим над раскинувшимся живописным ковром.

Это была деревня, немецкая деревня, выросшая на пустом месте.

– Вот твари! – удивление и недоверие смешались в голосе Мокина, – я был уверен, что они сдохнут здесь в первую же зиму…

– Вот это да! – Панов стянул с себя мокрую гимнастерку, и Дубин тут же последовал его примеру. Худые обнаженные их тела, безжизненно бледные, как у гигантских фарфоровых кукол или манекенов, с непропорционально большими темно-коричневыми руками и лицами, выглядели так, будто кто-то взял детали нескольких человеческих фигур и, как бы в шутку или по неряшливости, соединил как придется, не обращая внимания на цвет и размер.

– Эй, вы! – Мокин строго посмотрел на подчиненных, как на расшалившихся детей. – Рядовые Панов и Дубин, сми-и-р-р-рна! Мы направляемся в лагерь врагов, беспощадных врагов нашего народа… Вам ясно, р-p-p-рядовые Панов и Дубин? Все должно быть строго по уставу, как и положено. Зар-p-p-рубите себе на носу, это вам не дом отдыха.

Парни, недовольно ворча, натянули вонючие пропотевшие гимнастерки и закинули ружья на плечи.

– То-то же… – процедил Мокин сквозь зубы и подбодрил кобылу, слегка дернув поводья.

Они пересекли луг и приблизились к деревне, выстроенной вдоль единственной улицы, проезжая часть которой выглядела как красочная гигантская мозаика, аккуратно выложенная большими, янтарного цвета дисками с перемежающимися оттенками желтого и зеленого между ними.

Мокин присел на корточки и потрогал искусно выровненные толстые плашки-срезы стволов деревьев, утрамбованные в землю вместе с речным гравием и песком, сквозь которые проросла молодая трава.

– Красота! – Дубин присвистнул и тоже коснулся поверхности пластины, как ребенок боящийся, что чудо вдруг может исчезнуть.

Два ряда высоких желтолицых подсолнухов с большими сочными темно-зелеными листьями обрамляли проезжую часть. Несколько домов-бараков, аккуратно собранных из ошкуренных до блеска сосновых бревен стояли вдоль улицы. Пара незавершенных срубов из свежеошкуренных стволов, в своей гладкой наготе походящих на человеческие тела, дополняла картину. Жилища были поставлены на высокие основания из массивных, слепленных глиной речных булыг и напоминали крепости, возведенные на долгие годы.

– Черт бы их взял, этих фашистов, – Мокин увидел шумную компанию ребятишек, сопровождаемую сворой собак со щенками, за которой следовали несколько мужчин и женщин. Почувствовав исходящую от незваных гостей опасность, они остановились на расстоянии. Даже маленькие дети поняли, что неожиданные гости несут угрозу их отгороженному от больших бед мирку, и спрятались за юбками матерей. Две группы стояли молча друг против друга.

– Мне нужен Вальтер Бош, – нарушил тяжелое молчание Мокин, и его рука как бы случайно скользнула к кобуре. – Это определенно не Каменный Ручей, – проворчал он сквозь зубы и оглянулся назад. Солдаты щелкнули затворами. Один из поселенцев молча повернулся и направился в сторону деревни. Вскоре возле дальнего сруба послышалась гортанная речь.

– Фашисты остаются фашистами, – сказал Мокин негромко, так, что только солдаты могли его слышать, – они до сих пор не говорят по-русски!

Поселенец вернулся не один. С ним был высокий, широкоплечий человек с сильными мускулистыми руками, привыкшими к тяжелой работе.

– Эй, Бош, как дела?

– Слава Бог! Еще жив, – ответил Вальтер Бош, практически не шевеля губами и не сводя глаз с лица Мокина. – Вы потерял свой путь в лес, гражданин офицер, что привел сюда?

– Мне приказано забрать тебя и Фишера в Центральный ИТЛ. Еврей еще жив?

Бош перевел жителям деревни слова Мокина. Послышался сдержанный стон.

Серые глаза Боша холодно потемнели: – Да, Фишер есть.

– Так веди его. Мы должны ехать обратно!

– Он в лес, с детьми. Он будут здесь до захода солнца. Вы должен ждать, – немец смотрел прямо в глаза Мокину.

– Мы не можем остаться здесь. Мы должны вернуться, – Мокин махнул рукой в том направлении, откуда они пришли.

– Я жалею, что не так, – произнес Бош после короткой паузы спокойным, без малейших эмоций голосом.

Трудно было понять, о чем он сожалеет: о том ли, что Мокин должен уходить, о том, что должен ждать, или о том, что тот вообще появился в их деревне.

– Да, ты должен жалеть, Бош, – Мокин вызывающе посмотрел на Боша и увидел в его глазах плохо скрываемую ненависть. Ту же ненависть, но смешанную со страхом, он видел в глазах других поселенцев. – Ты должен жалеть, потому что вы все – сволочи! – он приблизился к Вальтеру и протянул руку, как будто хотел схватить его за ухо, но в самый последний момент передумал и просто тяжело опустил ее на плечо Боша.

При других обстоятельствах Мокин непременно поставил бы этого немца на колени, но сейчас решил поступить иначе.

– Мы останемся здесь, заключенный Бош, – Мокин произнес «заключенный» с легкой улыбкой. – Я думаю, у тебя нет другого выбора, кроме как быть гостеприимным, – он оглянулся на высокие облака, освещенные снизу заходящим солнцем.

Был уже вечер. Инструкция запрещала охранникам передвигаться ночью по лесу, особенно с заключенными, находящимися под стражей.

Мокин был рад остаться на ночь в немецкой деревне, хотя чувствовал себя почти на вражеской территории. Конечно, можно было нарушить инструкцию и вернуться в тот же дом в Каменном Ручье, где они провели минувшую ночь. Но он был полон шумных, грязных и сопливых детей. Николай, хозяин дома, был в лучшем случае только наполовину трезвым, а его беременная жена надоедливо жаловалась Мокину на свою тяжелую, полуголодную жизнь, как будто Мокин был лично ответственен за ее жалкое существование. Крыша на сеновале, где спали солдаты, была с большими прорехами. Мокин без особого энтузиазма смотрел на то, чтобы провести там еще одну ночь.

– Где лошадь поставить, a нам самим где остановиться? – Мокин выдавил улыбку.

– Есть сарай. Вы идти за мной, – Вальтер повернулся к нему спиной и пошел вдоль улицы.

Полукруг колонистов разомкнулся, и под дробный стук колес, отдающийся громким эхом в напряженной тишине, солдаты двинулись вслед за Бошем к месту ночлега.

* * *

Колонисты помнили этого офицера очень хорошо.

То, как они очутились здесь, продолжало жечь их память, несмотря на то, что прошло четыре с лишним года.

Старая, кряхтящая, как древняя старуха, баржа медленно тащилась вниз по свинцовой реке вдоль берегов, заросших глухой тайгой. Более двух тысяч спецпоселенцев – депортированных поволжских немцев: мужчин, женщин, стариков и детей – плыли на этой развалюхе несколько дней, только однажды остановившись возле какой-то деревни, враждебно смотрящей слепыми окнами кривых, вбитых в землю по самые крыши бревенчатых домов.

Заключенным не разрешалось покидать плавучую тюрьму. Мокрые, продрогшие до костей от дождей и промозглого речного тумана, давно не имевшие во рту крошки хлеба, люди сбились в кучу, с ревнивой жадностью следя за сошедшими на землю солдатами, которые ходили по деревне в поисках провизии. Деревенские ребятишки на берегу с недобрым любопытством рассматривали похожую на стадо одичавших животных толпу, а затем стали кидать на палубу вареные и сырые картофелины и свеклу. Не по-детски злорадно они наблюдали, как оголодавшие люди хватали немудрящую еду, отталкивая друг друга, давясь, запихивали подачку в рот.

Солдаты вернулись, и баржа двинулась дальше. Казалось, что этому путешествию не будет конца, но вот утлая посудина вычертила широкую дугу, пересекла реку и уткнулась в пустынный берег. Офицер выкрикнул имена более тридцати семей и приказал им сойти на землю. Последним в списке он назвал имя старого бородатого человека, который казался чужим среди всех остальных – он ни с кем не разговаривал и всю поездку либо молча смотрел на воду, которая терлась о бока баржи, либо дремал, прислонившись к борту. Дважды в день старик молился, покрыв голову грязной, когда-то белой шелковой шалью с голубыми полосками по краям и завязанными по углам кистями.

Офицер упруго прошел по шатким доскам, переброшенным с баржи на берег.

Люди последовали за ним со своим барахлом, баулами, мешками, чемоданами, ящиками…

Два солдата-охранника замыкали группу.

Заключенные растерянно оглядывались вокруг, пытаясь понять, почему их высадили здесь. Ничто не указывало на какое-либо присутствие человеческой деятельности: густая нетронутая растительность покрывала берег, оставляя лишь небольшую полоску мокрой гальки у самой кромки воды. Высокий угрюмый лес притирал людей к реке, подкатывающей холодные воды почти к ногам заключенных, к их скарбу, сваленному в кучу. Промозглый северный ветер, пробирающий насквозь и без того продрогших людей, хозяйничал единовластно.

Офицер оглядел сошедших на берег. Пересчитав их, худых, измученных и растерянных, будто ожидающих казни, расправил плечи. Он был молод, хорошо сложен, со здоровым румяным лицом.

– Слушайте меня и слушайте хорошо! – офицер возвысил голос. Маленькие клубы пара взрывались у его рта с каждым словом. – Кто не знает, меня зовут Василий Мокин. Я ответственный за расселение вас на этом участке реки, – он широким жестом указал на тайгу. – Это будет вашим местом – станок, как мы называем – здесь вы будете жить.

Сдержанный ропот послышался из толпы.

Офицер приблизился к группе. Испуганные глаза следили за его руками, ожидая, что он вот-вот выхватит пистолет из кобуры и начнет стрелять. Заключенные в страхе опускали глаза, встречая жесткий взгляд этого человека, как будто были виновны в том, чего и сами не знали. Офицер остановил взгляд на лице одинокого бородатого мужчины. Старик смотрел на Мокина, пытаясь понять, что офицер хочет от него.

Мокин находился со спецпоселенцами во время всего пути от пересыльного лагеря под Красноярском. После загрузки на баржу, он несколько раз перегнал их с одного конца баржи на другой, и, убедившись, что все, включая младенцев, в наличии, отдал приказ отчаливать. В течение всего пути люди не получали никакой еды, кроме воды из реки, куска хлеба и вареной полугнилой картофелины. Помимо этого, одна из женщин оставалась с ним на ночь в его каптерке. Рано утром она покидала каморку, стараясь незаметно пробраться к своей группе. Заключенные понимающе отводили глаза от несчастной, и только семья бросалась утешать ее, укрывая в своем закутке.

Сошедшие с баржи не понимали почему они здесь…

– Радуйтесь, вы не будете убиты! Вам понятно, что я сказал? – офицер перевел взгляд, буравя им толпу и выискивая кого-то. Он еще раз взглянул на список имен. – Заключенный Вальтер Бош, вперед!

Мужчина средних лет со светлыми, прямыми волосами, тяжелым лицом и длинными узловатыми руками крестьянина вышел из центра толпы.

– Хорошо! – одобрил свой выбор Мокин. – Теперь слушай меня, Бош. С этого момента ты здесь хозяин, – офицер повернулся ко всей группе, – и вы все не заключенные, а поселенцы. Он – ваш начальник, понятно? Переведи им Бош…

Поселенцы молча слушали Боша и только мягкий плеск реки нарушал наполненную страхом тишину.

– Гражданин офицер, как мы можем быть здесь? У нас женщины, дети и старики, – заключенный смотрел на Мокина. Немец говорил с заметным акцентом.

– Ты и твои люди сделают это место пригодным для жизни ваших семей.

– Как мы можем это делать? – акцент стал сильнее. – У нас нет инструментов. Мы не можем сделать это голыми руками. Это уже середина осени. У нас нет теплой одежды. Мы все будем умирать здесь.

– Вы посмотрите на него, посмотрите на это сукиного сына, – офицер повернулся к солдатам, стоявшим рядом, как будто ища у них поддержку – Слушай, ты, заключенный Бош, – офицер схватил мужчину за ухо и дернул с такой силой, что тонкий ручеек крови потек по щеке Боша. Бош сморщился от боли.

– Ты здесь не на прогулке, тля! Там – война! – Мокин указал на запад. – Вы все – немецкие предатели и шпионы, – он подошел к мальчику лет десяти и ткнул его в грудь: – И ты тоже, гаденыш, запомни это на всю свою проклятую жизнь, фашист!

Подросток покорно принял тычок, не сделал никакой попытки противиться жестокости офицера.

– Бош, переводи! Ваш фюрер фашист и ваши братья, фашисты, убивают наших солдат, разоряют деревни, насилуют женщин. Они бомбят наши города и села, сжигая поля с хлебом…

Было ясно, что Мокин демонстрировал свою власть и делал это с показным удовольствием.

– Думал, что вы приедете сюда, и все будет готово для вас? Вы хотите ковровую дорожку и избы пятистенки с железной печкой? – он снова обратился к Бошу и был намеренно груб, – Мне все равно, если мы найдем вас здесь всех мертвыми завтра или когда мы придем сюда в следующий раз. Ты понимаешь это, заключенный Бош? Ты понимаешь, тля? – Мокин прохаживался перед заключенными с высоко поднятой головой, изредка косясь на солдат. – Скажите «спасибо», что я не приказал моим солдатам расстрелять вас при попытке к бегству прямо сейчас… Кстати, если мы обнаружим, что кто-нибудь из вас сбежал, я отдам приказ пустить вас на мясо, и ты будешь первым, Бош. Переводи Бош! Когда наши люди придут вас проверять, покажи им каждого заключенного – живого или мертвого в могиле в соответствии со списком. Понятно, заключенный Бо-о-о-ш? – он еще сильнее рванул немца за ухо.

Вальтер Бош взглянул на баржу, напоминающую Ноев ковчег с десятком вооруженных солдат на палубе, на серое небо с низкими тяжелыми облаками, оглянулся на лес и две сотни душ, которые вдруг стали его ответственностью. Среди них была его беременная жена. Он должен быть для нее опорой, кормильцем, но в этот момент был лишь жалким, растерявшимся и беспомощным свидетелем ее страданий. Как он может помочь ей и своим собратьям? Покорно и обреченно она смотрела на него, безмолвно принимая всю тяжесть выпавшей на их долю беды.

– Да, это ясно, гражданин начальник, – произнес Бош, не глядя на Мокина.

– То-то же, Бо-o-o-ош, – он снисходительно похлопал его по плечу, – ваши друзья, – Мокин указал на баржу, – тоже будут организовывать свою жизнь. Мы должны двигаться. Вам разрешено строить здесь… ваше светлое будущее для вас и ваших детей, потому что наше правительство и лично товарищ Сталин, позаботились о вас, фашистах. Наш вождь дал вам три палатки, две лопаты, топор и пилу. Вам повезло, сучье отродье! Другие не получили и этого. А вам он дал два фунта гвоздей, мешок картошки и ведро ржи. Вы можете их съесть или развести здесь свой огород, тогда вы не умрете от голода. Понятно, Бош?

– Товарищ младший лейтенант – один из солдат отдал честь – разрешите обратиться. Он подошел к Мокину и что-то быстро сказал.

Мокин запнулся, грязно выругался и раздраженно спросил:

– Как так используем как харч? А этим гадам что? – И как будто решив что-то он пристально посмотрел на безмолвных людей и, артистично развернувшись на каблуках, направился к барже.

Охранники последовали за ним под аккомпанемент гальки, перекатывающейся под неровными тяжелыми шагами.

Усиливающийся дождь, переходя в ливень, все плотнее покрывал серой, тяжелой, как театральный занавес, пеленой людей, кучу хлама, и единственный символ человеческого бытия – плавучую тюрьму. Поляна как будто съежилась под ливнем, и казалось, лес шагнул еще ближе к реке, толкая людей в воду, оставляя для них только узкую полоску земли.

Двое мужчин последовали за охранниками.

– Назад, суки! Мы будем стрелять! – приказ прозвучал, как удар кнута и остановил заключенных.

Баржа, отрыгнув черный перегар копоти, тяжело оттолкнулась от берега и продолжила свой мрачный путь, для кого-то последний.

Оставшиеся на берегу со страхом наблюдали, как темный разрыв между ними и баржей становился все больше и больше. Они были свободны, но хотели убежать от этой страшной свободы, лишь бы не оставаться здесь одинокими, брошенными на погибель.

Ужас неминуемой смерти охватил их. Мертвая тишина повисла в воздухе.

Внезапно детский крик раздался из толпы – жалостный и печальный, как зов умирающей птицы. Женщины поддержали его сдавленным рыданием, перешедшим в раздирающий душу вопль. Вскоре на барже и на берегу причитали и плакали в один голос. Плавучая тюрьма удалялась все дальше и дальше, пока не скрылась за изгибом реки.

Теперь люди на берегу могли слышать только самих себя. Их плач напоминал смертельный вой животных, загнанных в ловушку и ожидающих неминуемого конца.

* * *

У них не было иного выбора, кроме как выжить.

Зима была совсем рядом. Иногда трудно было сказать, что моросит с неба – последний замороженный дождь или первый растаявший снег. Три гнилые палатки не могли вместить всех, поэтому поставили шалаши-курни, накрыли их пихтовым и еловым лапником, а землю застелили лиственницей. В середине курней развели костры – для тепла и так спасались от мошки да комарья.