Барабанные палочки (сборник)

Андрюха зажмуривается, а когда приоткрывает один глаз, то решает, что вот, наконец, и достала «белочка», хотя за последние три дня он выпил не больше полбутылки – с егерем.

Медведица мирно лежит на боку и только что не мурлычет, медвежонок, прижавшись к ее животу, сладко чмокает, а девочка, словно нимфа ручья, вся мокрая, свернулась калачиком в густой шерсти медведицыного брюха и гладит его, что материнскую грудь.

Потом медведи ушли, а паренек, икая от истерики, как-то дремотно, обморочно пытался бить девочку по щекам, по рукам, по голове.

– Нишкни, нишкни, Колюня, – ласково ловила его руки Юля. – Она б меня нипочем не тронула, точно тебе говорю…

– С чего ты взяла? – хрипло спросил Андрюха, выходя из своего укрытия на ватных ногах и с дергающимся ртом. – С чего ты взяла, чертова дура?!

– А вы кто? – Юля испуганно спряталась за Кольку.

– Я человек, – сказал Андрюха подобно Сатину. – Человек, поняла, чума, а не медведь! Не-мед-ведь!

– А чо с ружьем? На медведей нет охоты, – строго сказала Юляша.

– Поучи-ка, без сопливых скользко. Твою мать! А если б она разорвала тебя нахер?!

– А вы, пожалуйста, не ругайтесь! – Юля вышла вперед, велев Кольке: – Иди, попей вон водички. И набери, а то придем с пустыми ведрами, как дураки.

– Братан твой, колдунья? – усмехнулся Андрюха.

– Не… – смягчилась наконец Юляша. – Колька это. Дружок с училища. А я не колдунья, не думайте. Просто…

– Послушный какой. Тебя все так слушаются или только медведи и Колька?

Юля засмеялась.

– А вы охотник, ага? В сторожке живете? А мы там недалеко с палатками. Приходите к нам. По дыму найдете, ага? А я – Юля. А вы?

– Приду, – сказал Андрей. – Чаем напоите?

– Гостям завсегда рады, – с неожиданной солидностью подал от ручья голос Николай.

На тринадцать человек, включая Игнатьича, имелось четыре палатки и столько же спальных мешков. В первую ночевку разбились по трое, мешки – девочкам, и палатку им на четверых. Пятая, Юлька, от спального места отказалась, захотела дежурить у костра. Коля вызвался напарником. Кто бы сомневался.

Впрочем, первую ночь на свободе никто спать не собирался. Глуховатый звон рюкзаков Анатолий Игнатьевич засек еще на пароме.

Парни, косясь на мастера, достали поначалу бутылки три портвейна.

– Вот это ты зря, – сказал Игнатьич совсем взрослому против остальных дембелю и, можно сказать, переростку Васе Хромову, которого вообще брать не хотел, зная общую бедовость хромовского семейства плюс опасная разница в возрасте с пацанами, причем отнюдь не в пользу Васиного ума.

– А чо такого-то! – сразу залупился тот. – Я рабочий человек, имею право!

Игнатьич правильно оценивал – с Васькой ему, если что, не совладать. Четырем сочащимся дурам, что хохотали сейчас в звездной ночи от Васиных армейских прибауток, очень скоро понадобится защита – от него же, пьяного, застоявшегося в стойле стройбата бугая. На пацанов, стремительно набирающих градус воли и крепкого шмурдяка, надежда слабая. Нервничал пожилой Игнатьич. Незаметно положил под правую (целую) руку ружье.

Юльке тоже было тревожно – по другой, правда, причине. Не нравилось ей ружье в траве. Разбуженная воплями у костра, гитарой, дико блеющей в Васиных лапах, самим огнем, с треском жрущим воткнутую вертикально сухую елку, – медведица бродила пока еще далеко. И Юлька изо всех сил старалась дать ей знак, чтоб шла прочь, что Игнатьич не промажет: давай, топай отсюдова, мамочка, золотая-дорогая, топай к своему мишутке, не трещи, миленькая…

Придвинулась поближе к мастеру, положила холодную ладошку на трехпалую клешню.

– Анатолий Игнатьич, – шепнула, – а зачем ружье? Звери ж к огню не подходят?

– Я другого зверя опасаюсь, Юляша… Поняла меня?

И зверь этот, будто его позвали, немедленно за их спинами вырос.

– Тихо, Маша, я – Дубровский! – сообщил Васька мастеру под общий смех и вдруг гаркнул в самое ухо: – Отбой!

Анатолий Игнатьевич нашарил ружье, но здоровенный сапог больно наступил ему на руку, и Василий Хромов скомандовал в темноту:

– Вяжи старшого!

Пятеро пьяных и совершенно очумевших мальчишек повисли на сидящем мастере, легко повалили набок, замотали ноги, заломили за спину и связали руки. Василий же тем временем, весело покрикивая: «Хенде хох, мои цыплятки!», попер с ружьем на девок. Четыре дуры от страшной бредовости происходящего моментально протрезвели, сбились в кучу и с блеянием отступали к палатке, причем толстая Колупаева пятилась на четвереньках.

Колька с пацанами, не разбирая в темноте, куда и кого лупят, катались по траве, по-мужичьи хакая, по-детски всхлипывая и по-черному матерясь.

Андрюха с парой банок вареной сгущенки к чаю шел, как приглашали, «на дым» и попал в самый разгар веселья. Юльке отмахнул, чтоб развязывала Игнатьича, над пацанами пальнул в воздух, отчего клубок немедленно рассыпался, а Васька на выстрел и крик «Брось, сука, пушку!» обернулся, но не успел моргнуть, как «пушка» была выбита из его неверных рук, а сам он валялся с мордой, разбитой столь грамотно, будто над ним работала пара следователей одновременно или трое старших братьев посменно.

– Что ж вы, господин учитель, всякую шваль в лес берете? Не кабак. – Андрюха наблюдал, как Игнатьич в благодарность наливает ему спирта. – Вы не против, бутылочку я временно конфискую? И у господ гимназистов тоже. Вы когда возвращаетесь? Вот я провожать приду и отдам. Лежа-ать! – заорал он, заметив, что Василий корячится с целью встать. – В общем, Анатолий Игнатьич, до утра я тут побуду… А этого мудака, с вашего позволения, завтра лично посажу… Не плачь, горилла! На паром, на паром посажу и в город отправлю. Чтоб воздух не портил.

Вскоре компания, включая Кольку, в присутствии классного лесного мужика спокойного за подругу, от стыда расползлась по палаткам зализывать раны. У костра остались трое. Андрюха достал из рюкзачка какой-то толстый корешок, вынул ножичек – и в несколько точных движений вырезал медведицу с медвежонком на спине.

– Ой, – Юлька выпучила свои совиные глазищи до размера небольших подсолнухов, – точно как моя, ага? – И глянув искоса на Игнатьича, заткнула себе рот обеими ладошками.

– Да ты мастер! – Игнатьич с уважением пошевелил бровями. – Учился где или так?

– Да всяко бывало… – Андрюха протянул фигурку Юле, а благодарному Игнатьичу свою кружку. – Давай, Толян, еще по чуть-чуть. Снимем стресс.

Из палаток неслись храп, неразборчивая ругань пацанов и придушенный смех до отчаяния глупых девок.

Вскоре, по-щенячьи свернувшись на одеяле рядом с надежными дядьками, в надежном лесу, под надежным небом, у надежного огня, зажав в кулаке надежную мать-медведицу, уснула Юляша.

Скульптор Андрей Филин растянулся на просушенной и проветренной за лето, теплой, укрытой длинными иглами и мхом земле и глядел на звезды, среди которых различал только Полярную поблизости от двух популярных ковшей, неизвестно почему зовущихся «медведицами». Задумчиво спросил:

– Скажи-ка, дядя, а ты хорошо вообще знаешь своих этих… бойцов?

Анатолий Игнатьич прикрыл спящую Юльку телогрейкой. Пожал плечами:

– Ну дак… Всё ж на глазах. Знам, как не знать…

– А вот ты знаешь, что эта девочка, Юля эта вот – что она со зверьем общается… Ну как своя, будто сама зверек?

– В смысле? – не понял Игнатьич.

Андрюха, по-прежнему глядя в небо, рассказал мастеру, как чуть не рехнулся со страху сегодня утром на поляне у ручья.

Игнатьич реагировал неожиданно спокойно. Неторопливо прикурил от уголька, открыл ржавые под ржавыми усами зубы.

– А я ждал чо-то вроде. Прикинь. У ней бабка знахарка. Ну, по травам, понимашь, отвары всякие… Прадед, папаша энтой бабки, был хитник знаменитейший, корунды такие добывал – царскую корону украшали.

– Что за корунды?

– Рубины, твою мать! Вот же неучи городские… Куды алмазу против хорошего корунда! Да уж, поглавнее алмаза, это точно. Ну вот. Там и помер, в горах. Говорят, Змеёвка его погубила.

– Какая змеёвка? Змея?

– Не, не змея. Баба такая. Хозяйка руды.

– Это что у Бажова, что ли? Хозяйка это… медной горы? – улыбнулся городской неуч Андрюха.

– А ты не смейся. Дикие мы, думашь? Может, и дикие. А только странность такая в горах быват… Почище всякого тебе Бажова.

Игнатьич стянул сапог, размотал портянку и показал охотнику стопу без большого пальца.

– Во, видал? Считаца, гадюка меня укусила, палец пришлось рубить. А ведь то навряд гадюка простая была. Простая-тка гадюка навряд говорила бы со мной.

– В смысле как это говорила?

– Дак как. Сперва-то я спал, ну она ко мне подлезла, к самому уху, и говорит – непонятно, вроде и не голосом, но я слышу, внутри головы-тка, всё до слова: уходи отседа, не тронь мой камень, и я тебя не трону. Я, конешно, решил – сон. Выпил с вечера, вот всяка хрень и прет. И наутро пошел на залежь – такой, мать его, малахит открыли – уж до того узор чистый по всему камню, аж резать ничего не надо… Ну, только примерился, где получше-то снять: раз! Как станет из травы, во весь рост, глазами зумрудными – сверк! И – шасть в сапог! Я мигом сапог скинул, а палец уж раздуло, что буряк, и след от зуба, а змеюки-то самой нету ни хера.

– Ну а Юля, – перебил Андрей, – как это у нее выходит, вот хоть с медведицей той?

– Понимашь, мил человек. Вот ты, к примеру сказать, в городе живешь. В городе у вас от природы один хер с хвостом. Верно? Все повырубили, потравили как есть. Не возражай, – Игнатьич поднял твердую ладонь, хотя Андрюха возражать и не думал. – Я хоть и не в Москве, но кой-где бывал. В Челябе бывал, в Перми само собой, опять же в Тобольске. Наблюдал, как там чего растет и произрастат. И скажу тебе по совести: ничо, окромя помойки да говна, у вас не произрастат. Согласись?

Андрюха виновато развел руками. Анатолий Игнатьевич выпил еще маленько и продолжал:

– Городской человек – он забил на природу, если так грубо говорить. Ни хера никакого понятия и рассуждения – что он есть от природы часть. Как от мамки. Не скажу, что и здесь сильно много понимают. Вот, к примеру, – Игнатьич мотнул головой в сторону палаток, – из этих-тка моих козлов тоже мало кто соображат. Дак они порченые, уясни! Телевизор всякий, компьюнтер, прочая механика, танцы-манцы, девки голые, вся эта, извиняюсь, хуйня… Время такое надвигаца, Андрюха, что скоро в башке и тута вот, – мастер постучал себя кулаком под левой ключицей, – буквально с гулькин хер останется человеческого корня! А Юля… – Игнатьич вновь улыбнулся с доступной ему нежностью. – Род их такой, Карасевых, природные люди, понимашь? В крови у них от колена в колено – особое чутье… Вон, глянь-ка. Энто ж не то что коровы наши, бухнуть, да с парнями поелозить, да подергаться под гитару, мать их. Энто ж младенец, как есть. Птица буквально…

Мастер потянулся поправить на Юляше, раскинувшей во сне руки, телогрейку – и отпрянул. В шепоте, которым Игнатьич матюгнулся каким-то особым неповторимым образом, просвистел такой нечеловеческий ужас, что Андрюха содрогнулся.

Маслянистыми в отблесках костра кольцами на груди девочки свернулась большая черная с крапчатым зеленым узором змея и смотрела на мужиков ледяными глазами.

– Тихо, – одними губами сказал мастер. – Человек спит – змея не укусит. Главно, не шевелись. Умри нахер.

Андрюха чувствовал, как холодеют корни волос на голове и сами волосы шевелятся в бархатной безветренной ночи. «Вот так убивает Горгона, – подумал он. – Вот таким взглядом».

А змея лежала на груди природного человека Юлии, и мысли из ее маленькой и бесконечно старой головы вливались прямо в голову девочки, в спящий мозг и неспящее, ровными ударами сигналящее о существовании человека Юлии в природе, сердце. Оба эти жизненно важных непарных органа, наряду с прочими, бесперебойно омывались чистой, яркой, горячей кровью. Именно о ней шла сейчас речь между человеком и змеей, божьими тварями, они же великие и совершенные создания природы – равно как камень, дерево, лягушка, цветок, мох, лось, медведь, рыба голавль или птица сова.

«Есть у меня змеевик-камень, – говорила Змеёвка, – как грязь, валяется у вас ногами. И от века в век я ищу, кому будет тайна его по уму… Обветшало пространства моего полотно, время утекает в прорехи, ровно пшено… Всё меньше вас, однако порою встречаются чистые с чистой кровью. Я ищу таких, и я нахожу, и первое дело доверяю ножу. Пылинку Камня с лезвия смыло, и кровь твоя понесла по жилам частицу мудрости вечной, забытой дитём человечьим. Ты прозрела, прозрела, девка! Но не так, как глупая Евка, что повелась на речи моего дядюшки и слушала до первого петуха, и вкусила-таки, Бог ей судья, греха. Знаешь, что такое первородный грех? Искушение взять над природой верх. За это – наказание всему человечьему роду. Какое? А такое, что забыли вы язык природы. Примерно так наказаны за гордыню безмозглые строители Вавилонской твердыни. Люди могут выучить всякие язы

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.