Не отрекаются, любя (сборник)

В Белоруссии (кто мог тогда подумать, что меньше чем через десять лет она станет другим государством!) все катилось по той же инерции: больница, операции (словно назло Максиму Лера делала из себя хирурга), общежитие, больница, общежитие, больница… Только засыпая, она давала себе волю – и на обшарпанной общежитской стене перед ее глазами разворачивались сказочно прекрасные картины. Вот она возвращается в Москву, встречает Максима (тут воображение предлагало разные варианты: то они сталкивались на утренней планерке, то на медицинской конференции, то просто на улице), который за это время, конечно, все осознал, скучает, ждет… и под явственно слышимый вальс Мендельсона Лера погружалась в сновидения.

– Ну что, девочка моя, – главврач Валентин Германович, очень уже пожилой, иначе ее и не называл, – хирург из тебя получился – всем на зависть. Может, у нас останешься?

Лера только мотнула головой, забирая с начальственного стола полную превосходных степеней характеристику.

– И куда теперь двинешься?

Она пожала плечами:

– Как получится. В Москву, а там уж…

– А хочешь-то куда? – Валентин Германович хитро прищурился.

– В Склифосовского, – почти прошептала она.

– Ну тогда садись. – Он подмигнул. – Хорошему врачу – хорошую операционную. Так? Сейчас я напишу письмишко одному своему старому приятелю. Примет тебя – как родную.

Склиф! Склиф-Склиф! Склиф-Склиф-Склиф, выстукивали колеса поезда, увозящего Леру из так и не ставшего своим Минска в родную Москву. До счастья было – рукой подать!

Но бессменная, вездесущая и всезнающая баба Глаша, горячо одобрившая возвращение Леры в Склиф – а и правильно, и молодец, сколько уток ты тут повыносила, сколько полов перемыла, где, как не здесь, тебе и быть хирургом – в первое же дежурство вывалила на «блудную дочь» накопившиеся за время ее отсутствия новости:

– А Максим-то Дмитрич наш, как бабку свою железную схоронил, так почти сразу и женился. А и правильно, чего молодому мужику одному куковать. Сынки у него, двое, погодки…

В снятой не без помощи все той же бабы Глаши комнате (ну и что, что темная и мрачная, зато до Склифа совсем рядом) Лера проревела целый вечер.

А что делать? Работать, конечно. Дежурства, операции, планерки, постоянные столкновения с Максимом (два-три раза она даже ассистировала ему на операциях). И опять – дежурства, планерки, операции, дежурства…

– Здравствуй, доченька! – Голос в трубке звучал необыкновенно ласково. Это было странно: в последнее время мама, когда звонила, разговаривала коротко, раздраженно, как будто не с дочерью, а с нерадивой прислугой или с нелюбимой падчерицей.

– Да, мамуль, привет! Как вы там?

– Лера, – с минуту в трубке было слышно только тяжелое дыхание, – придется тебе, видно, забрать Анечку. Школа у нас неблизко, а у меня и водить ее сил нет, и ждать-беспокоиться… сердце не выдержит.

– Хорошо, мамуль, я что-нибудь придумаю! – бодро пообещала изрядно ошарашенная Лера.

– Некогда думать-то! – В мамином голосе опять прорезалось раздражение. – До школы всего ничего осталось, когда думать-то?

Тяжелое дыхание в трубке сказало Лере больше, чем любые слова. Да, с сердцем у мамы, похоже, не слишком все хорошо. Но что же делать? Забрать Анечку? И что? У нее, Леры, сплошная работа (а на что иначе жить, платить за комнату, есть-пить-одеваться, кормить-поить-одевать ту же Анечку?). Детские садики бывают и круглосуточные, а школа? Продленка? Сколько там той продленки? А вечером, тем более ночью? Семилетняя девочка будет оставаться дома одна? В коммуналке с не самым культурным контингентом? Один дядя Юра-алкоголик чего стоит. Нет, это не вариант.

Но все-таки Лера была хирургом – то есть человеком, приученным не только принимать решения, но и делать это быстро. В том числе и тогда, когда выбирать приходилось между неприятным, плохим и очень плохим.

– Мамуль, а может, ты тут с нами поживешь?

Это был как раз неприятный вариант. Все остальное было много хуже. Ну а жить вместе с мамой, у которой, кажется, окончательно испортился характер… Да ладно, можно и потерпеть, тем более домой (смешно называть эту длинную, кишкообразную темную комнату домом) Лера является только спать. Разместиться в этой конурке втроем будет сложно, ее даже и перегородить-то не выйдет, но уж как-нибудь.

– Ну хорошо, – помешкав, согласилась мама. – Ты пока школу подыщи, поговори там, а мы в августе приедем, я сообщу, встретишь.

Встретила.

Анечка, вылетев из вагона, как крошечная пестрая ракета, тут же повисла у Леры на шее:

– Мы теперь вместе будем жить? Всегда-всегда? А бабушка с нами или назад уедет?

Из вагонной двери медленно, с трудом переставляя страшно отекшие ноги, вышла сгорбленная женщина с серым лицом, на котором резко выделялись темные круги под глазами. Лера ахнула:

– Мамочка! Тебя же срочно госпитализировать надо!

Вместо школы для Анечки срочно пришлось подыскивать круглосуточный садик. Ничего-ничего, утешала себя Лера, в школу можно и годом позже, сейчас главное – маму подлечить, хорошо еще, удалось к себе положить, у нас в Склифе отличные врачи, они любого на ноги поставят.

Не поставили.

Организацию похорон, поминок и прочую тягостную посмертную суету неожиданно взял на себя Максим. Впрочем, «неожиданно» – не то слово. Неожиданно – это когда случается что-то, чего не ожидаешь. А Лере было как будто все равно. Врач, хирург, человек, казалось бы, привычный, после смерти матери она словно бы впала в ступор. Сквозь плотный кокон Лериного горя даже звуки проникали с трудом, а все остальное и вовсе оставалось где-то там, вовне. Дикость какая, думала она, ведь совсем недавно я что-то такое себе размышляла о том, что у мамы испортился характер, сердилась даже – а теперь, когда ее не стало, из меня точно батарейку вынули. Или не из меня, а из всего остального мира?

Максим, похоже, хорошо понимал ее состояние – сам прошел через подобное. И знал, что – отпустит. Надо только перетерпеть, пережить. После девяти дней точно станет легче. А пока надо помочь, поддержать. Он не спрашивал себя, почему поддержать Леру должен именно он, а если бы спросил кто-то еще – вопрос показался бы дикостью. Потому что. Потому что сил нет видеть это погасшее – такое же мертвое, как то, в гробу – лицо. Потому что чувствует ее боль, как свою. Да какая разница – почему. Потому что должен.

После поминок Лера, забившись в угол дивана, отстраненно глядела, как Максим общается с приведенной кем-то из садика Анечкой:

– Ты ужинала?

– Не-а, – девочка покрутила головой, – только обедала в садике! А мы ужинать будем? А еще, еще… я сегодня коленку стукнула, вот! – Анечка гордо задрала ногу, демонстрируя наливающийся синяк.

Максим, усадив ее на диван, профессионально сноровисто осмотрел слегка припухшее колено.

– Ой, больно! – вскрикнула «пацентка».

– Ну все уже, все, – улыбнулся Максим. – Сейчас подую, и все пройдет.

– А мама дует, только когда йодом мажет, – задумчиво протянула Аня. – А ты кто? Врач тоже?

– Тоже, – кивнул он, все еще улыбаясь.

Лера стиснула зубы, так хотелось на вопрос дочери выпалить – это твой папа! Эх, заплакать бы! А слез нет. Совсем. Вот ужас-то. От слез, говорят, легче делается. А она так и не смогла из себя ни слезинки выдавить, даже на кладбище. И пожаловаться некому – мамы нет. Мамы теперь нет. И никогда не будет. И слез, наверное, теперь никогда не будет…

Из коммунального коридора, где висел общий телефон, доносился голос Максима:

– Наташ, не жди меня сегодня… да… нет… Ну не сердись, ты же понимаешь… да… да… ну давай… мальчишек за меня поцелуй, скажи, папа завтра придет…

Он накормил Анечку поминальным пирогом, сводил в ванную, уложил в постель – Лера слушала радостный щебет дочери, как будто смотрела кино, как будто к ней самой все это не имело никакого отношения.

– Все, Аннушка, глазки закрывай и – спать, спать! – Максим подоткнул Анечке одеяло и, присев возле съежившейся в углу дивана Леры, обнял и принялся укачивать.

Как маленькую, думала она. Так спокойно в его руках. Так… безопасно. Так… тепло… Горячо…

Разбудил ее пробившийся сквозь неплотно задернутые шторы солнечный лучик. Лера повернула голову – рядом посапывал Максим. Господи! Она едва не вскрикнула от острого deja vu.

Солнечный луч продолжал настырно лезть в глаза. Жизнь продолжается, грустно улыбнулась Лера, чувствуя, что плотный, давящий, не позволяющий дышать кокон куда-то делся. Да, мамы нет, и это очень горько, но… но мы-то живы еще? Значит, надо жить. Готовить завтрак, вести Анечку в садик… да хотя бы вымыться для начала.

Поставив чайник, она закрылась в ванной. С наслаждением впитывая летящие из ржавого раструба колючие струи, она терла, терла и терла себя жесткой капроновой мочалкой. Как же ему сказать про Анечку? Как?

Выйдя в коридор, она столкнулась с почему-то смущенным Максимом:

– Соседи спят еще?

– Что ты! – Лера улыбнулась. – Все уже на работе, наверное.

– Я, – он кивнул в сторону ванной, – я сполоснусь?

– Конечно! – Она протянула ему полотенце.

Лера готовила немудреный завтрак и думала: вот оно, обычное счастливое семейное утро – муж в ванной, жена на кухне, ребенок сопит в кроватке…

Она так погрузилась в свои мысли, что не заметила, как подошел Максим:

– Ты молодец! – Он сжал ее локоть. – Сильная! Держись!

– Куда ж я денусь? – Лера, усмехнувшись, повела плечом. – Завтрак готов. Садись.

– Спасибо! – Максим почему-то замялся. – Я… я побегу, ладно?

И ушел.

Входная дверь щелкнула негромко, а Лере показалось – оглушительно. Как выстрел. Прямо в голову. Или нет. В сердце. В сердце. В сердце…

– Мамочка, я проснулась! – Анечка пришлепала на кухню босиком, в ночной рубашке, растрепанные спросонья кудряшки смешно топырились в разные стороны, на щеке алел след от смятой подушки.

– А дядя уже ушел? – Схватив лежащий на столе батон, она откусила от горбушки и, жуя, продолжала: – Он меня вчера искупал и голову помыл, а я не плакала, даже когда мыло в глаза попало! Мам! Ты меня не слушаешь! А еще он сказал, что у него есть два сыночка, только они меньше, чем я…

– Ты почему хватаешь со стола, не умывшись? И зубы наверняка не чистила! – Лера наконец очнулась.

Да уж, жизнь продолжается, и никуда от нее не денешься. Не до того, чтоб сердечные страдания страдать.

Тем более что прежняя жизнь ощутимо рушилась, а как выживать в новой, было не очень понятно. Ночные дежурства, очереди в продуктовых (спасибо Горбачеву за все его перестройки, шептались соседи и коллеги), поувольнявшиеся в одночасье санитарки (сами горбатьтесь за свои три копейки), круглосуточный садик. Господи, какое счастье, что Анечка такая здоровенькая! Редкие Лерины «недежурные» вечера они проводили вместе. И в этом был какой-то покой и даже что-то вроде счастья.

– Доченьки мои, сейчас я вас буду кормить! – приговаривала Анечка, рассаживая на диване кукол и раскладывая перед ними крышечки от кефирных бутылок – тарелочки.

– А почему только доченьки? – улыбалась Лера.

– Ну, мам, ты разве не знаешь, что кукол-мальчиков не бывает?

– Разве? – удивлялась Лера, думая, что магазины игрушек ей уже не по карману – зарплату начали выдавать какими-то странными частями, как хочешь, так и крутись, какие уж тут новые игрушки. Тут бы придумать, из чего ужин сообразить.

В кухонном шкафчике гордо стояла почти полная бутылка подсолнечного масла, рядом притулился пакет риса, у стенки сиротливо ютились луковица и подвявшая уже морковка. На «фальшивый» плов этого, конечно, хватит, а дальше что? Завтра? Послезавтра? Через неделю? Ладно, оборвала Лера собственные мысли. Завтра будет завтра – может, зарплату дадут, может, еще что-нибудь случится. А сегодня нужно чем-то Анечку кормить. Она, правда, не любит рис, но больше все равно ничего нет.

Лера поставила на огонь старенькую кастрюлю, почистила овощи.

От запаха разогретого масла неожиданно замутило, кухонные шкафчики, плита, холодильник, столы – четыре штуки, по числу «хозяев» квартиры – сдвинулись, поплыли, закружились… Лера тяжело осела на грязный (сколько не надраивай, не отмоешь) щербатый пол.

– Эй, соседка, ты чего? – Юра-алкоголик, заглянувший в кухню, засуетился растерянно возле бледной до зелени Леры, побрызгал на нее из крана, попытался поднять. В руках у него была отломанная с одного края буханка черного хлеба. Положить ее на стол дядя Юра почему-то не догадался, поэтому от помощи его толку было немного.

Лера с трудом, держась за ближайший стол, перетащила свое ставшее вдруг очень тяжелым, словно чужое, тело на табурет.

– Дядя Юра, плиту выключите… пожалуйста.

– Мам! Я есть хочу! – канючила прибежавшая из комнаты Аня.

– На! – Сосед отломил от заветренной буханки кусок и сунул ей. – Видишь, мне не жалко!

Анечка, вздохнув, принялась кусать подсохший хлеб, не забывая угощать куклу, которую держала на руках, как младенца.

Лера охнула, зажимая рот. Опять?! И… опять… от Максима?! Этого только не хватало! Вот курица безмозглая, ругала она себя. Врач – а на задержку внимания не обратила, решила, что нервное, из-за сплошных стрессов. И ведь какую задержку-то! Лера, лихорадочно собирая в кучу рассыпающиеся мысли, пыталась подсчитать – сколько прошло с маминых похорон. Мысли путались, но по всему выходило – отпущенные государством на дозволенный аборт двенадцать недель уже вышли. Попросить коллег из гинекологии? Чтобы сделали по якобы медицинским показаниям? Но близких знакомых у нее там нет, а неблизкие за поздний аборт запросят по полной таксе. Таксу Лера себе более-менее представляла. Таких денег у нее не было. И взять негде.

А даже если бы и было где – вся душа, все ее существо восставало против убийства того живого, что растет сейчас у нее под сердцем. «Доченьки», вспомнился вдруг Анечкин щебет. И – убить?

– Не журись, соседка, – бубнил где-то возле нее дядя Юра. – Это сосуды. Я вот расширяю их, – он поболтал в воздухе выдернутой из-под стола бутылкой, – и все в порядке. А так что чего ж, конечно, тяжко. Жарища-то вон как в духовке. Июль скоро.

Июль? Да, точно. До июля оставался еще почти месяц (это у Юры-алкоголика весь календарь схлопывался до невидимости), но слово, зацепившись, так и крутилось в голове.

Июль. Юлия. В ноябре у нее родится девочка (почему-то было совершенно ясно, что будет именно девочка), и Лера назовет ее Юлией.

* * *

По дороге Юля не отрывалась от телефона: строчила sms-ки, звонила, отдавая рабочие распоряжения…

Лера косилась на дочь и думала: может, зря я так сержусь на ее легкомыслие? Не такая уж она и легкомысленная – вон и в пробке (ох, московские дороги, похоже, только в середине ночи и бывают относительно проезжими) времени не теряет. А что в медицину не пошла – так ведь и Анна не врач, а переводчик. Да и сама Лера давно уже не столько врач, сколько администратор, в операционные заходит лишь с «ревизией» – не пора ли обновить оборудование. Так что никакая Юля не безалаберная. Финансовую академию очень прилично окончила, Давид ее своей правой рукой считает, говорит, что их медицинскому центру давным-давно нужен был толковый экономист. Да не просто толковый – таких можно найти, – а еще и свой.

Давид за годы их знакомства и партнерства почти не изменился – все такой же сухощавый, подтянутый, быстрый. Только седина в волосах все гуще проблескивает. Боже мой, четверть века прошло!

* * *

– Что вы! Вам же нельзя! – Худой чернявый парень перехватил у Леры ящик с виноградом.

Летний сарафан не мог скрыть уже явственно округлившегося живота. Нельзя, видите ли, ящики таскать! Конечно, нельзя. А что делать?

В первый свой рыночный день она ужасно стеснялась. Не живота, а вообще. Как это так: она, дипломированный врач, отличный хирург и вдруг – на рынке. А потом стало не до того.

Да и что там стесняться, других-то вариантов все равно не оставалось. Да, Лера была хорошим хирургом. А что толку? Зарплату задерживали, а новая начальница отдела кадров с ходу начала проворачивать какие-то свои делишки: выживала из отделения всех, кого могла, оформляя на освободившиеся ставки «мертвых душ». Сперва разбежались санитарки (осталась одна баба Глаша), потом настала очередь медсестер и даже врачей. Подумаешь, оперировать некому! На срочные операции есть кого поставить, а плановые подождут. Врачи, кстати, не слишком упирались. Кто-то начал собственное дело (Максим, по словам всезнающей бабы Глаши, открыл собственный медицинский центр), а кто и вовсе сменил профессию.

Соседка Клавдия Ивановна (та самая, что сдавала Лере комнату) пристроила ее на рынок. Здесь хотя бы платили. И Анечку наконец стало можно перевести из круглосуточной группы в обычную. Так что, подумаешь, какая беда – за прилавком постоять.

Непрошеный помощник сноровисто переставлял ящики, жарко посверкивая огненно-черными глазами. Невероятно худой, с резко выпирающим кадыком и мосластыми плечами он казался почти подростком. Но на смуглом безымянном пальце сияло обручальное кольцо. Да нет, вряд ли обручальное, он же мальчик совсем.

«Мальчик» переставил последний ящик:

– Как же вас муж отпускает? – Он укоризненно покрутил головой.

– Муж… умер, – солгала вдруг Лера. В конце концов, она не обязана объяснять случайному знакомому, что да как. И, мгновение подумав, добавила: – Кольцо не могу носить, руки отекают, кошмар просто.

Отекать в последнее время стали не только руки, но и ноги. Эта беременность, не то что первая, протекала тяжело. Не то от скудного питания, не то от непрерывного стресса. Как врач Лера прекрасно понимала, что отеки, скачки давления, головокружения – так называемый поздний токсикоз – угроза нешуточная. Надо бы лечь «на сохранение», но как быть с Анечкой? И вообще с жизнью? Что же делать? Малейшая мысль о будущем вызывала приступ панического ужаса. Какое там будущее, есть чем сегодня Анечку накормить – уже хорошо. А завтра…

Отыскать Максима, поплакаться ему? Мол, твои дети, помогай… Нет уж. В последнее время мечты о Максиме – о том, кто совсем недавно казался до темноты в глазах желанным и единственным, сама мысль о нем как-то отдалилась, поблекла, словно бы съежилась. Нет, Лера не пойдет ничего просить. Она сама.

Парень сокрушенно покачал головой:

– Если что, зовите меня. Меня Давид зовут, я вон там, рядом. Вам самой нельзя, – повторил он и нахмурился. – Я знаю, у меня жена тоже беременная.

– Сколько же вам лет? – Лера не смогла скрыть изумления.

– Мне двадцать четыре года! Я инженер! – гордо заявил помощник и как-то сразу смутился. – А тут… Ну, времена такие, семью надо кормить, дом строить. Дом! – Он вдруг заулыбался – тепло, дружелюбно, словно смеялся сам над собой. – Мне сегодня от квартиры отказали, хоть на рынке ночуй. У вас никто из знакомых не сдает?

– А как же… – Лера обвела глазами соседние прилавки. – Разве ваши земляки…

Парень опять нахмурился и покачал головой:

– Не хочу одалживаться. У них своих проблем хватает. Я сам.

Это «я сам» так точно отвечало собственным Лериным мыслям, что она неожиданно выпалила:

– Можете у меня переночевать. Особой роскоши не обещаю, но… – Она вдруг смутилась, подумав, как может выглядеть ее приглашение со стороны. – Должны же люди друг другу помогать, правда?

Диванчик, который Лера приткнула в угол, дожидаясь приезда мамы (как же давно это было, словно в другой жизни!), был узок и коротковат, но новый жилец их с Анечкой комнаты не жаловался. Впрочем, Давид вообще никогда ни на что не жаловался.

Всегда улыбался, приносил продукты (Лера с Анечкой наконец-то вспомнили, что, кроме картошки, макарон и перловки, бывает еще какая-то еда), помогал готовить, горячо зыркая на Леру огненными своими глазами, вечерами с удовольствием возился с Анечкой, первым вскакивал по утрам и бежал в душ…

Недели через две, увидев, как Лера, закусив губу и почти плача, пытается натянуть ставшие вдруг ужасно тесными босоножки, он нахмурился:

– Вам нельзя больше на рынок. Вы останетесь дома. Я заработаю.

– А жену вы не хотите сюда перевезти? – Лера тут же прикусила язык, подумав, что шесть человек (трое взрослых, Анечка да двое близких уже новорожденных) на шестнадцати квадратных метрах – многовато.

Но Давид только усмехнулся:

– Нет. Там она с мамой своей, сестрами, я им не помощник. Я мужчина, я деньги зарабатываю. Скоро съеду от вас. Квартиру подыскал, купить хочу.

Лера вчуже позавидовала далекой незнакомой женщине: вот ведь повезло кому-то с мужем… Но тут же мысленно одернула себя: фу, как некрасиво, Давид и так помогает им с Анечкой, чужим, в сущности, людям…

– Мам! – Анечка потопала ножками, демонстрируя, что сандалии уже надеты, можно идти. – А Наталья Владимировна сказала, что я уже совсем хорошо читаю. И считаю! И пишу почти как надо! И, значит, мне можно будет сразу во второй класс поступать!

Натальей Владимировной звали воспитательницу.

– Вот как? – улыбнулась Лера. – Значит, пойдем сразу во второй класс. Завтра зайду в школу, узнаю…

Но назавтра у нее резко подскочило давление, перед глазами замелькали мушки, поплыла мутная пелена. Преэклампсия – как в учебнике, с ужасом подумала Лера.

– Давид! – Он уже стоял в дверях. – Подожди… Нужно… Мне… Вызови «Скорую»…

– Ничего, ничего, все хорошо, не волнуйся, – дрожащим голосом повторял Давид, успокаивая скорее себя, чем ее. – Я отведу Анечку в садик и вечером заберу, не беспокойся.

– Все хорошо! – Лера слабо улыбнулась.

Ночью у нее открылось кровотечение.

– В операционную! Срочно! – услышала она и провалилась в темное беспамятство.

Очнувшись, открыв глаза, Лера схватилась за живот, почувствовав под ладонями вместо привычной уже плотной выпуклости пугающую пустоту, почти впалость.

– Ничего, подруга, не вздрагивай и не впадай в панику. Все у тебя хорошо. Ну, почти хорошо, полежать-таки придется. – У кровати стоял Сашка Круглый, ее однокурсник. Вопреки фамилии он был длинный, тощий и угловатый. Лера вспомнила, как над ним подшучивали за стремление посвятить себя акушерству и гинекологии. Вот и посвятил.

– Саш… – Она боялась задать главный вопрос.

– Да говорю же, не паникуй. Ну эклампсия, ну недоношенная родилась, подумаешь. Ты вовремя успела. Ну и тут у нас повезло: вчера старая Серафима дежурила, она твою девочку моментом в чувства привела. Так что не бойся, вырастет твоя дочка большая и здоровенькая. Ничего страшного.

– Девочка? – От слабости – или от облегчения? – Лера вдруг заплакала.

– Девочка, девочка. Отличная, я тебе скажу, девочка получилась, хоть и недоношенная. А, вот еще. Тут час назад такой чернявый парень прибегал. Трясся весь, ну как мужья обычно. А говорит, нет, не муж… – Сашка покрутил головой.

– В самом деле не муж, – подтвердила Лера. – Друг. Хороший надежный друг.

– Чего ж он тогда подорвался как ошпаренный? Короче, записку тебе накарябал и усвистал. Прочитать-то сможешь сама? Как вообще самочувствие? – Сашкин голос приобрел чисто врачебные интонации.

Мятый тетрадный листок покрывали редкие неровные строчки. Давид писал, что получил тревожную телеграмму, пришлось срочно вылетать в Грузию, Анечку забрала к себе соседка Антонина, а он, Давид, поздравляет с новорожденной и желает и Лере, и малышке поскорее окрепнуть.

Антонина жила в самой дальней от входа комнате их коммуналки. Тихая, молчаливая, незаметная. Кажется, она что-то кому-то шила. А может, убиралась в тех квартирах, что побогаче. А может, вообще была уже на пенсии? Лера и в лицо-то невзрачную соседку почти не помнила, так что лет ей могло быть сколько угодно – хоть тридцать, хоть шестьдесят. Впрочем, Анечка под присмотром, и ладно, и хорошо. Вот ведь как помощь приходит – всегда откуда не ждешь.

Когда же дело подошло к выписке, Лера вдруг испугалась. Пока ты в больнице (ну пусть в роддоме), ты вроде как под присмотром, о тебе заботятся, пропасть не дадут. А дальше-то? Молока у нее опять не было – значит, придется возиться с молочными смесями. Денег нет, грузинского телефона Давида она не знает, да и нехорошо это – рассчитывать на человека, который мало того что чужой, так ведь и так уже помогал им с Анечкой свыше любых ожиданий. Нужно самой. Но – как?

– У меня ведь совсем ничего, – растерянно прошептала Лера.

– Коллега, вы только не волнуйтесь, вам вредно. – Суровая Серафима Константиновна (санитарки и медсестры за глаза звали ее Архангельшей) положила на тумбочку несколько смятых купюр. – Мы тут собрали немного.

– Что вы! – Лера залилась краской.

– У тебя ведь дома еще ребенок? И молоко так и не пришло. А муж, я так понимаю… – Пристальный взгляд Архангельши пронизывал, казалось, насквозь.

Лера помотала головой.

– Ну я так и думала. Раз ни разу не навестил, значит, и нету. И ладно! – Серафима энергично махнула рукой. – Так что берите, коллега, и не смущайтесь. Тем более что тут, в сущности, копейки, буквально на самые первые дни.