Бумажный грааль

Когда мини-вэн подъехал ближе, Говарду сперва показалось, что он покрыт веточками и листьями, точь-в-точь существо из недр леса. Но это были не листья, а всякая всячина, выброшенная на берег прибоем и слоями наклеенная на мини-вэн так, что свободным осталось только лобовое стекло и окна спереди. Сухие водоросли и кораллы, морские звезды и рачки, группки ракушек, рыбьи скелеты и морские раковины покрывали «фольксваген» множеством слоев, и он казался приливной заводью на колесах. Рыча, мини-вэн карабкался на холм, подсвеченный изнутри таинственным зеленным сиянием приборной панели. Лицо водителя пряталось в тени.

Говард снова переключил передачу и только тут сообразил, что сидит, изумленно разинув рот. Проследив, как мини-вэн исчезает в тумане за поворотом, он заметил на заду у него большое пустое пятно: наклеенное отвалилось – из-за жара выхлопов, наверное. И внезапно «фолькс» показался убогим, точно пропущенные абзацы разрушили чары истории с привидениями.

И все же что-то в мини-вэне, в том, что он его видел, напомнило ему дядин музей и каменный дом Майкла Грэхема с его башенками и переходами. Сама атмосфера северного побережья была маниакальной – заросшие холмы и лощинки и вечный туман, странная притягательность стойки с безвкусными переводными картинками. Ему пришло в голову, что в этом глубоководном мини-вэне было что-то правильное и естественное, будто бы само собой разумеющееся. Он неловко хохотнул, напомнив себе, что эксцентриков на побережье пруд пруди. У них, наверное, и свой клуб есть с карточками, наподобие удостоверений «Менсы».[1]

Через неделю тумана и одиночества он сам, вероятно, будет готов к ним попроситься.

Неудивительно, что дядюшка Рой помешался на привидениях. Они прямо-таки витали в туманном воздухе. Впервые с тех пор, как неделю назад он уехал из дома, ему захотелось человеческого общения – пусть даже с Грэхемом. Выехав на шоссе, он двинулся назад на юг. До каменного дома он доберется засветло, еще останется час до темноты.

2

Лимузин полз по запруженным улицам Сан-Франциско: по Грэнт-стрит, через Чайнатаун, оттуда на Норт-бич. Стоял июль, тротуары запрудили туристы, плотный поток машин едва двигался и в том и в другом направлении, взад-вперед между бамперами осторожно лавировали пешеходы. Элоиза Лейми не могла взять в толк, почему какой-то идиот-водитель пропустил свой поворот и теперь перегораживает магистраль через город. По глупости, наверное. Или по наглой развязной злобе – так тратить время бедной пожилой женщины, которая в городе одна-одинешенька, которую любой обидеть может.

Впрочем, она промолчала. Потерянного не воротишь. Можно проклинать и бесноваться, но от этого к месту назначения они не прибудут ни минутой раньше. Наемному шоферу все равно дела нет. Она могла бы купить службу подачи лимузинов целиком и выгнать разгильдяя, а ему все равно было бы наплевать. А требуя справедливости, только спровоцируешь брань. Несмотря на щеголеватую форму, вид у него был тупой и угрюмый, да к тому же фальшивый. Она по глазам видела. Она умела раскусить человека с первого взгляда. За свои шестьдесят восемь лет на этом свете она научилась делать это с легкостью, которой гордилась. Вот на чем зиждился ее успех предпринимательницы.

Люди уже не те, что раньше. Низшие сословия забыли свое место. О долге, обязательности никто и не вспоминает. Куда ни глянь – жестокость, злоупотребление. И с кем ни поведешь дела, от всех одни неприятности. А ведь она помнила дни в отдаленном прошлом, когда это было не так, когда люди и жизнь были простыми и ясными. Когда только все переменилось?

Перед войной она едва не вышла замуж за моряка. Она помнила, как хорошо он смотрелся в своей форме в тот день, когда корабль отчалил. Накануне вечером они танцевали под Бенни Гудмена. А теперь его кости где-то на дне океана, вот что в конечном итоге подсовывает вам жизнь – смерть и разочарование. В этом смысле мир ничуть не изменился. А вот люди изменились. Не осталось ничего, кроме хватательного рефлекса, у них теперь только одно на уме – тянуть на себя, отбирая у вас. Просто не оставляют вам иного выбора, кроме как их опередить. Никакой ничейной земли. Она сколько могла сидела дома, но и там приходится вести войну с шайкой неотесанных деревенщин, которые нисколечко в прогрессе не разбираются, да и в неизбежности тоже.

Поджав губы и прищурив глаза, она восседала посреди подушек сзади и смотрела прямо перед собой в лобовое стекло, пытаясь не видеть отвратительного людского стада, толкущегося на тротуарах и вдоль обочин. Она полагала, что есть некое достоинство в ее лице, худом и длинном, с выступающим подбородком и монаршьими глазами – такие насквозь видят подданных и их жалкую возню. В ее лице не было ничего слабого, ничего жиденького, безвольного. Такое лицо не скоро забудешь. Поглядев на свое отражение в зеркальце заднего вида, она поправила выбившуюся прядь.

Ее сосредоточенность нарушил пронзительный вопль старого китайца – торговца газетами, раскричавшегося, вероятно, из-за пяти пенсов. У бордюра распахнулась задняя дверь фургона и на тротуар вышел мужчина с освежеванным козлом на одном окровавленном плече и вязанкой ощипанных уток – на другом. Жизнь вокруг, точь-в-точь суетливая крыса, бежала своим чередом. В шестой уже раз она подумала, что была права, наняв лимузин. А потом заметила, что они снова остановились, и посмотрела на часы.

– Я очень, очень опаздываю, – сказала она шоферу, который никак ей не ответил.

Тут как раз машины тронулись, будто наконец обратили на нее внимание. Лимузин медленно двинулся вперед, проехал почти полквартала, а потом встал снова. Теперь впереди вращались мигалки перекрывшего проезд тягача – его водитель тем временем обходил незаконно припаркованный «мерседес-бенц», заглядывая во все окна. Из кармана куртки он вынул стопку пластмассовых пластинок и просунул одну в щель под передней дверью «мерседеса», чтобы ее вскрыть, а полицейский тем временем махал машинам, чтобы проезжали, но при этом поднятой рукой задерживал лимузин.

Миссис Лейми наблюдала за их работой скептически. Ничего от них не уберечь. Даже полиция готова украсть вашу машину.

– Погудите, – велела миссис Лейми шоферу.

– Копу? – Он повернулся на нее и посмотрел.

– Просто погудите, молодой человек. До сих пор я была с вами терпелива, но это уже слишком. Погудите.

Шофер нагло прищурился.

– Шутки шутите, да? – спросил он.

– Я никогда не шучу, если я правильно поняла ваши слова. Уверяю вас, я совершенно серьезна. Погудите. Я наняла эту машину, и я этого требую.

– Почему бы вам не перебраться вперед и самим не погудеть, дамочка? Тогда и поговорите с копом. – Он повернулся к ней спиной. Открыв бардачок, он нашел пачку жвачки и, вскрыв ее, затолкал в рот две пластинки, после чего поерзал, устраиваясь поудобнее, и приготовился переждать тягач, пусть даже на это уйдет весь вечер.

Миссис Лейми подалась вперед, не веря своим ушам. Она, конечно, ожидала какой-то неприятности, но такого открытого бесстыдства шофера…

– Я настаиваю. Погудите, а не то работы вам не видать.

– Да подавитесь вы этой чертовой работой, дамочка, и гудком тоже. Успокойтесь же. И вообще куда вы едете? Всего-то до Норт-бич. Туда быстрее пешком дойти. На вашем месте я бы так и сделал. Вылезли бы и пошли пешком. Были бы там уже двадцать минут назад.

– Оставьте свои советы себе, молодой человек. Вот смотрите, они освободили дорогу. Объедьте эти машины, ради бога. – Расслабленной рукой она махнула в сторону улицы.

Пожав плечами, шофер медленно обогнул тягач, который уже подцепил «мерседец-бенц» и потащил его за собой в поток машин. Последние два квартала до Портсмут-сквер лимузин раз десять останавливался и трогался снова, зажатый потоком, выливавшимся на Бродвей и Колумбус. На мостовой посреди площади сидели группки юнцов, кричали, курили.

Миссис Лейми пристально смотрела прямо перед собой. Тут ей не на что смотреть. Ничего этого она видеть не желает. Даже в лимузине она чувствовала себя уязвимой, но при некотором усилии могла полностью игнорировать внешний мир. Однако когда они свернули на Колумбус, она увидела трех молодых людей с неряшливо обкромсанными волосами – наклонившись к окну лимузина, троица обеими руками делала непристойные жесты и при этом хохотала и улюлюкала. Миссис Лейми сосредоточилась на лобовом стекле, на машине впереди, на кончике собственного носа, блокируя их существование, как бы стирая все происшествие.

– Ну что за дурь, правда? Все дело в лимузине. Сплошь и рядом случается. И перекрестка не проедешь, чтобы тебе не показали палец. Понимаете, о чем я? Это социальный протест, вот что я вам скажу. – Он тряхнул головой, явно довольный, что способен на такую объективность. – Впрочем, ими нельзя не восхищаться. – Подняв брови, он глянул на нее в зеркальце заднего вида, как будто приглашая повосхищаться вместе с ним, немного пофилософствовать.

Миссис Лейми молчала. На земле не было ничего, достойного ее восхищения. Там, откуда она родом, шоферы лимузинов говорили тогда, когда их спрашивали. И вообще не были социологами улиц. Когда она с полминуты упорно не открывала рта, шофер покачал головой, и по Колумбус до Валлежо они ехали в молчании.

Она приказала свернуть в проулок между двумя искорябанными граффити фасадами. На полпути на середине проулка открывался проход во двор.

– Остановитесь, – внезапно приказала она.

– Здесь? – Повернувшись, шофер поглядел на нее недоверчиво, возможно, ожидая, какой-нибудь более разумной цели пути.

– Совершенно верно. Здесь. В переулке. Ваши услуги мне больше не понадобятся. Я здесь выхожу. Это вам под силу постичь?

Он пожал плечами.

– Идет.

Выйдя из машины, он обошел ее, отрыл дверцу и галантным жестом указал на замусоренный асфальт.

– Никаких чаевых вы не получите, – решительно заявила она, уставясь ему в подбородок. – Не знаю, к чему вы привыкли, но скажу прямо, что поначалу думала дать вам два доллара. Можете поразмыслить над этим остаток вечера. Я более или менее уверена, что меня обслужили бы быстрее и любезнее, если бы я заказала такси. От шофера ожидается определенная доля обходительности, определенный уровень профессионализма и компетентности.

Через два шага, когда дистанция стала, на ее взгляд, достаточной, она повернулась к нему всем корпусом. С видом человека, за которым остается последнее слова, она показала два хрустящих доллара, которые могли бы достаться ему. Убрав их окончательно и бесповоротно в карман, она свернула во двор, не удостоив шофера прощальным взглядом.

Однако не прошла она и трех шагов, как взвыл гудок. Она невольно выглянула в проулок, где, медленно набирая скорость, проезжал мимо входа во двор лимузин. Перегнувшись через пассажирское сиденье, шофер махал ей в окно. Он выкрикнул прощальное ругательство, затрагивавшее почему-то потребление в пищу. Миссис Лейми закрыла свой слух с опозданием на какую-то долю секунды и продолжала свой путь по двору, решительно не слушая ничего, кроме цоканья своих каблуков по бетону, и блокируя весь грязный мир вокруг.

В углу двора темнела арка, которая выходила в другой, совсем узкий проулок, круто поворачивающий вверх. Поднявшись по брусчатке, она пересекла маленькую стоянку и толкнула дверь черного хода в белое бетонное здание с надписью «Миссия полноценной жизни». Под надписью имелось пояснение: «Церковь знающего свою выгоду христианина».

Воздух в церкви был неподвижным, спертым и затхлым. Внутри здание было больше, чем казалось снаружи, и миссис Лейми прошла по проходу между рядами скамей из ламинированной древостружечной плиты в главном нефе. Она заглянула в пустую ризницу, потом в соседнюю заставленную стульями комнату, в которой высился только заполненный водой чан с окошком спереди. Профессионального вида телекамеры и огромные софиты стояли по углам и свисали с потолка. Она прошла дальше, остановившись, чтобы постучать в дверь конторы и послушать у мутного окошка. Табличка на двери гласила: «Преподобный Уайт, кабинет пастора». Изнутри – ни звука. Преподобный Уайт пребывал, по всей видимости, на втором этаже.

Поднявшись по лестнице, она, достав из сумочки ключ, открыла дверь и оказалась на кухне. За ней тянулся коридор, в который с обеих сторон выходили двери. Здесь пахло карболкой и медицинским спиртом, пол был покрыт белым линолеумом. В коридоре стояла хромированная штанга на колесиках, на которой висели колба для внутривенного вливания и прозрачные трубки с зажимами. Через одну приоткрытую дверь она мельком увидела каталку и хирургический стол. По спине у нее пробежал холодок страха и предвкушения, ей вдруг пришло в голову, что в атмосфере этой комнаты облаком клубится ее судьба.

Она дважды стукнула в окошко следующей двери по коридору, потом нажала на кнопку интеркома.

– Кто там? – спросил мужской голос.

– Элоиза.

Дверь на дюйм приоткрылась, и мужчина выглянул в щелку, словно чтобы удостовериться, действительно ли это миссис Лейми стоит в коридоре, или кто-то решил над ним подшутить. Удовлетворившись, он широко улыбнулся и, распахнув дверь, жестом предложил ей войти. Одет он был в белый халат поверх красной рубашки и черных брюк. Лакированные туфли были под цвет рубашки.

– Элоиза, – сказал он, будто много недель ждал этого мгновения. – Я уже думал, вы не придете.

– Ну так я здесь, преподобный, – саркастически ответила она. – Перейдем к делу.

– Лучше бы вы обращались ко мне «доктор». Внизу я пастор, наверху – доктор.

– В лучшем случае – аборционист. «Доктор» слишком весомое слово.

Он пожал плечами:

– Если уж на то пошло, абортов я больше не делаю. Был аборционистом, пока это было нелегально и более прибыльно. Теперь я практикую выборочную местную хирургию – восстановительную по большей части.

Миссис Лейми скорчила гримаску, невольно представив себе, о чем он говорит.

Он ухмыльнулся, потом принял серьезный вид тактичного врача.

– Правду сказать, ко мне приезжают со всего города. Даже из самого Лос-Анджелеса. И мужчины, и женщины. Даже больше: в полквартале отсюда есть один бар под названием «Кошкин мяв», танцовщица которого своей карьерой обязана исключительно мне. Просто удивительно, за что только не платят. Огромных бюстов на Норт-бич пруд пруди. Люди от этого устали. Но наблюдается особая тяга к… как бы это назвать? Скажем, к несколько инопланетному эффекту. К деталям анатомии, которые… физиологически невозможны. – Он подождал реакции, но миссис Лейми стояла с каменным лицом. И что она за птица? Он пожал плечами. – Но и это, похоже, недолго протянет. Из «Кошкиного мява» хотят сделать варьете, и моя клиентка лишилась работы. Ваш же случай сравнительно прост, правда? Вы слишком низкого мнения о моих талантах, Элоиза, а почему – для меня загадка.

– Загадка? Это ведь у вас больница на задворках. Это ведь вы делаете всевозможные гадкие операции после того, как вашу лицензию пятнадцать лет как отозвали. И мое мнение для вас загадка?

– Да нет, не в этом дело. С этим у меня вообще никаких проблем. Меня удивляет, почему, если вам, как мне безошибочно кажется, нужна моя помощь, вы так упорно меня оскорбляете. – Закурив сигару, он сел, откинувшись на спинку вертящегося кресла и передвигая сигару из одного угла рта в другой.

Миссис Лейми отмахнулась от клубов густого дыма.

– Потому что я плачу вам, чтобы вы не задавали вопросов, – сказала она. – И увольте меня от разговоров о ваших омерзительных трудах. Сколько это займет?

Он пожал плечами.

– Операция сравнительно простая. Совсем никаких полостных надрезов. Только вытащить канализацию через…

– Избавьте меня от грязных подробностей, мистер Уайт. Сколько времени займет… когда я вернусь домой?

– Неделя постельного режима, под наблюдением. Вам понадобится медсестра, причем квалифицированная. Потом четыре или пять недель до полного выздоровления. Есть, конечно, опасность инфекции. Но понять не могу, почему вы решились на это в таком… преклонном возрасте. – Он ей улыбнулся.

– Бизнес, – сказала она. – Придется вам удовольствоваться и таким объяснением.

Он кивнул.

– И странный же у вас, Элоиза, бизнес, правда? Но все же я в вас верю. Наши сделки всегда как будто завершались ко взаимному удовлетворению. И разумеется, я взял себе за правило не вмешиваться в дела моих пациентов.

– Вот и не вмешивайтесь. Есть еще дело, которое мы обсуждали по телефону. Как, по-вашему, можем мы с ним закончить до начала операции?

– Тут надобен другой халат, – сказал он и жестом указал на дверь. Они вышли – снова через коридор и кухню – и полестнице в церковь. Он открыл дверь пасторского офиса, пропустил вперед миссис Лейми и снова запер дверь за собой.

Офис был просторный и аляповато обставленный: картины маслом по стенам, на паркетном полу – восточный ковер. Половину одной стены закрывала шестичастная японская ширма, а на низком столике с безвкусной резьбой в середине комнаты красовалась под стеклом коллекция монет чеканки времен президентства Франклина. Подойдя к стене против двери, преподобный Уайт приподнял и снял картину Нормана Роквелла.

– Это оригинал. – Кивнув на картину, он прищурился. – Уйму денег стоил.

– Не сомневаюсь.

– Впрочем, я люблю Роквелла, а вы? Он уловил дух, что-то вроде… – Потеряв нить разговора, преподобный стал поворачивать наборный диск скрытого за картиной сейфа. Дверца распахнулась, и он осторожно вынул закутанный в бархат сверток, который бережно положил на край ковра. Развязав ленты в обоих концах, он развернул бархат, в котором лежали две длинные белесые кости, покрытые буграми и черными пятнами. Сами кости, сухие и пористые с виду, как будто осыпались на концах.

– Это те самые, о которых мы говорили? – спросила она, с сомнением поглядев на кости.

– Да. Продаются в комплекте с документами, подробно излагающими их историю на протяжении двух тысяч лет, надо сказать, не слишком запутанную. Достались мне по дешевке, могу вам сказать. Я уже давно торгую реликвиями, а человека, у которого купил эти, знаю лично. Вот сертификат на них. – Он протянул подписанный документ, подтверждающий, что это кости из руки Иосифа Аримафейского, согласно одной легенде о Граале, первого из так называемых Королей-Рыбаков. На развернутом бархате лежали две лучевые кости, извлеченные из-под церкви в Литве.

Миссис Лейми пробежала глазами документ. Внизу имелись четыре различные подписи, но все – неразборчивые и со множеством завитушек, точно документ полагалось вставить в рамку и повесить на стенку рядом с поддельным дипломом доктора наук.

– От этого, разумеется, пользы никакой, – сказала она. – Но впрочем, от чего она вообще бывает? У меня есть относительно надежные методы проверить их подлинность. И я совершенно уверена, что вы не стали бы вводить меня в заблуждение, достопочтенный. Не продали бы мне пару старых обезьяньих рук, да еще за сто тысяч долларов. – Она сделала паузу и сурово на него уставилась, ожидая ответа.

– Нет, – сказал он, будто удивившись, что она могла предположить подобное. – Конечно же, нет. Даю вам слово чести, помимо вот этого сертификата.

На этом она улыбнулась и, встав, прошла к двери.

– Сертификат подлинности оставьте себе, – сказала она. – Подложите его в клетку для канарейки. Кости пока уберите в сейф. Рассчитаемся после моего выздоровления. Есть какие-нибудь новости о скелете Раскина? Мне нужен и он тоже. Целиком.

– Совершенно никаких. Но я прозондировал почву. Если его выставят на продажу, мы его получим. Торжественно вам обещаю. Мой человек в Англии подтвердил, что этих костей в Конистоне нет.

– Мне решительно все равно, что там подтверждает ваш человек в Англии. Если костей нет в Конистоне, они должны быть где-то еще. Господи помилуй, это же Джон Раскин! Не какая-то безвестная личность. Разве не ведут учет телам великих писателей и мыслителей? Поверить не могу, что его по небрежности неизвестно куда закопали.

Преподобный Уайт пожал плечами.

– По-видимому, кости изъяли давным-давно. Возможно, он вообще не был погребен. Однако мой человек может раздобыть его саван с цветочным узором, если он вам зачем-то нужен. Некогда поговаривали, что, когда саван окропили святой водой, из него выросла виноградная лоза. Если мой человек сможет его раздобыть…

– Скажите вашему человеку, пусть мозги себе раздобудет.

– Я велел ему заняться этим делом. Как я и сказал, даю вам торжественное обещание.

Она его оборвала:

– Торжественное обещание. Хорошенькое утешение. Скелет точно никак не может находиться у лица, о котором мы говорили? Он ведь, знаете ли, мог иметь к нему доступ

– Если уж на то пошло, я знаю наверняка. Взял за правило знать такие вещи. Кто-нибудь о таком бы прослышал. Упомянутое вами лицо ведь известный эксцентрик, так?

– Он очень коварен. Внешность обманчива. Трудно сказать, кто он.

– Во всяком случае, скелета Раскина у него нет. Однако, если вы настроены столь серьезно, я наведу дополнительные справки.

– Я серьезна как никогда, уверяю вас. И буду весьма разочарована, если окажется, что вместо меня вы заключили сделку с ним. Не играйте со мной.

– Будьте уверены, я не опускаюсь до игр.

– Тогда покончим с сегодняшним делом, хорошо?

– Счастлив услужить, – сказал он. – Однако тут надобен другой халат.

Убрав кости в стенной сейф, он повесил на место картину и первым поднялся по лестнице туда, где облаченная в зеленый операционный халат сестра уже раскладывала инструменты.

Говард свернул на гравиевую дорогу, которая вдруг нырнула в лесную тьму. Сразу после проливного дождя по ней, наверное, и вовсе не проехать. А так колеса грузовичка немного буксовали на гравии, и трейлер раскачивался из стороны в сторону по глубоким колеям. Говард медленно полз мимо похожих на привидения, поросших мхом эвкалиптов, которые внезапно расступились на краю луга, который ярдов через пятьдесят обрывался в океан.

Вот и сам дом, наполовину укутанный туманом, красивого, чудесной серости плавня, цвета океана, оттененный темно-зеленым мхом меж камней и более светлой зеленью одичавшей лужайки. Говарда поразило, как ясно он его помнит, – и насколько он похож на мельницу из его снов. Жутковатое ощущение, даже мучительное. В последний раз он проезжал по этой гравиевой дороге пятнадцать лет назад, а теперь, оказывается, помнит форму каждого камня в кладке стен, помнит, как стесаны концы выступающих из-под кровли обветрившихся балок крыши.

Пока во сне он карабкался по лестнице, старая мельница превращалась в каменный дом Грэхема. Лестница лепилась к внешней стене башни, обходила ее кругом к площадке у двери второго этажа. Ступени были из неровных бетонных блоков, кувалдой выбитых из дорожки и укрепленных снизу чугунными уголками, которые горелкой нарезали из рамы старой кровати. Вдоль стены, где выступающая из блоков арматура была как шипы вбита в кладку башни, тянулись перила из кусков ржавой трубы. А вот три остальные стороны каждого блока висели над пустотой – сейчас от одного этого у Говарда закружилась голова.

Во сне он карабкался медленно, пристально вглядываясь в выглаженные скребком широкие полосы цемента между камнями. Он как будто что-то искал, но не знал, что именно. Внезапно он сообразил, что когда-то в жидкий еще раствор умело намешали всякой дребедени: лежали плашмя пузырьки цветного стекла из-под дешевых духов, торчали крохотные оловянные игрушки, плотоядной ухмылкой всезнайки ухмылялся поблекший фарфоровый Шалтай-Болтай в рубашке в горошек, в зеленом, заколотом булавой галстуке.

То он был на середине лестницы, а вот уже стоит на площадке лицом к серой от непогоды двери, и сердце у него в груди бешено колотится. Он повернулся и, перепрыгивая через две неровные ступеньки, побежал вниз: ему показалось, будто что-то только-только его заметило, вышло из-за двери и теперь за ним наблюдает. Он выбежал прямо к обрыву, где гравий дороги терялся в сорняках, и едва не налетел на старый грузовичок, с которого двое рабочих сгружали ящики с переложенными соломой Шалтай-Болтаями.

Дурацкий был сон, во всяком случае – эта его часть. При свете дня он это ясно увидел. А вот ночью, в два часа… Темнота имеет свойство придавать снам значительность. После сумерек математика сна обретает собственные законы и логику. А сумерки быстро сгущались. Через двадцать минут дневного света совсем не останется.

Говард еще с минуту смотрел на дом, ожидая, что вот-вот дверь откроется, что кто-нибудь выглянет. Трудно было бы не услышать, как он подъехал. Ежевика и плющ разрослись так густо, что почти закрыли выходящие на запад окна первого этажа, поэтому их проредили, чтобы впустить свет. Вырубленные плети лежали кучей на лугу подле горки полуторафутовых чурок – очевидно, распиленного телефонного столба. Еще там были горы песка и гравия, небрежно прикрытые кусками облупившейся на солнце клеенки, и старая бетономешалка, подсоединенная к ржавому керосиновому генератору на колесах. Возле разросшейся лозы лежали горки подобранных по размеру камней, по большей части уже оплетенные новыми побегами. В открытую дверь длинного низкого сарая среди кипарисов и эвкалиптов виднелась почти скрытая насыпями стружки пилорама.