Восемьдесят четвертый 2.0

Она казалась ему желанной добычей, захваченной в бою, а та пена, что поднялась в душе и швырнула его камнем из пращи в драку, все никак не оседала, хотелось и дальше прихлебывать странное питье и ощущать на губах желанную горечь.

Девушка не стала жеманиться и охотно кивнула:

– Зайду. Но платить будете вы, я пока на мели.

«Как кстати оказалось вливание Майкла, – мелькнула мысль. – Я продал себя в рабство, и вот шикую». Но язвительная самоиздевка не смогла испортить настроение.

Здесь, сейчас – он победитель. Что будет завтра – плевать!

Внутри в ресторанчике оказалось не так шикарно, как полагал Уин, заглядывая в окна снаружи. Во-первых, не работал гардероб, пальто и куртку пришлось уместить на вешалке прямо в зале. Во-вторых, в помещении было прохладно, даже зябко. Они заняли столик в уголке – тут было вроде бы потеплее, и кожаные диванчики обещали уютное застолье.

– Ничего не оставляйте в карманах, – посоветовала девчонка, выуживая из куртки телефон и запихивая его в кармашек клетчатой жилеточки. – Вытащат, вы и заметить не успеете.

Эта жилеточка с мысиками и двумя черными лаковыми пуговками поверх ослепительно белой блузки (один манжетик чуть загрязнился в драке) очень ей шла. Вообще в ней проглядывал какой-то аристократизм, что-то неуловимое в осанке, манере держаться, будто в машине времени она прибыла из другой эпохи, огляделась и смело шагнула в битву. Присмотревшись, Уин решил, что зря называет ее девчонкой: лет ей, наверное, двадцать пять или двадцать шесть, но во всем облике сохранился юный дерзкий задор, потому она и кажется моложе.

Уин тряхнул головой, смущенно хмыкнул и последовал совету: переложил из пальто и бумажник, и пропуск (как показалось ему – недостаточно ловко, – спутница что-то приметила, сощурилась, потом глянула более внимательно). Эмблема Пи-Пи многим хорошо знакома. В Сети ее постоянно постят.

– У меня, кстати, повышение сегодня на работе, – похвастался он.

Явился официант, положил на стол две книжечки меню и исчез.

– Незнакомец, я даже не знаю, как вас зовут, – воскликнула девушка. – Я вот Юлия. Или проще – Ю, если вы экономите буквы и звуки, как ныне в моде.

– Уин. Только прошу: до У сокращать не надо.

– Договорились, не буду. А полное имя Уинстон?

Он кивнул, хотя на самом деле его полное имя звучало иначе.

– Вы меня просветите, почему этот тип набросился на вас?

– Он что-то кричал про величие Большого Брата, – пожала плечами девушка.

– Ему любовь досталась в наследство.

– Нет, ну почему они так его обожают? – вновь возмутилась она. – И это после того, как Министерство Любви в комнате сто один превращало людей в студень! Из людей выколачивали даже ненависть к палачам. Их пытали до тех пор, пока они не начинали любить своих мучителей. – Юлия говорила, и голос ее становился все громче и выше, и наконец оборвался, будто она попыталась взять какую-то недоступную ей ноту и не смогла.

– Не было никакой комнаты сто один, – сказал Уин.

– Чт-то? – она выдохнула вопрос беззвучно, буквально опешив на миг.

– В Министерстве Справедливости, которое находится теперь в здании Министерства Любви, вам скажут, что комнату сто один придумали враги нашей страны, а Министерство Любви на самом деле любило всех до самозабвения.

– И вы в это верите?

– Нет, конечно.

– Уф-ф! А то я решила, что вы один из поехавших. Откуда же вы взяли, что так говорят в ДС?

– Выяснил, когда был журналистом.

– И где же вы работали? В каком издании? «Лондонское эхо?»

Любители все сокращать сумели и это название ужать до многозначного «Лохо». «Лохо» было вроде бы либеральной газетой, и ему позволялось многое, хотя далеко не всё. В то время как другие издания, явившиеся в годы сразу же после Пробуждения, в итоге благополучно пошли ко дну под бременем финансовых тягот, «Лохо» продолжало держаться на плаву.

Уин заглянул как-то в «Лохо» в начале журналисткой карьеры. Это воспоминание он старался загнать в самый подвал памяти, но оно оттуда время от времени выползало, не желая умирать.

– «Весь мир и жратва», вот где я работал, – признался Уин.

– Помню, помню. Это такая желтушная газетенка из самых желтушных. Вампиры. НЛО, трупы. Бр-р… И что же вы там делали? Учились на вампира? – Она улыбнулась, как бы говоря; ну, подумаешь, вампир, зато симпатичный.

– Сочинял новости.

– Тогда причем здесь ДС?

– Министерство тут при том, что у меня было удостоверение прессы от этой самой «Жратвы», и я пользовался их ксивой, пытаясь раскапывать кое-какую правду для себя. Полагал, что наступит один прекрасный день, и я создам собственную газету. Настоящую. Где буду публиковать только проверенную информацию, подтвержденную независимыми источниками.

– И как, создали?

– Нет. Денег не нашел. В долг брать побоялся, а своих не накопил. И правильно сделал, что не рискнул – прогорел бы мгновенно. Чтобы твое издание выложили на прилавок, надо давать взятки. И чтобы распространители с тобой расплачивались за отгруженный товар, тоже надо платить, иначе просто возьмут пачки на продажу, и ни цента не вернут. Так со всеми начинающими газетками и журналами поступают. – Давняя горечь от нереализованного, заветного, прорвалась в голосе.

– Что заказывать будете? – возник рядом официант.

Тут Уин вспомнил, что не заглянул до сих пор в меню. Он взял плотную книжечку и, предвкушая, раскрыл игрушечные ворота в мир чревоугодия.

– Юлия?

– Сначала вы. – Она вдруг нахмурилась и посмотрела на него внимательно. Чересчур внимательно, подозрительно даже, отчего лицо ее сделалось совсем иным, незнакомым, строгим и по-новому красивым.

– Мне стейк, темное пиво, салат, – проговорил он, надеясь, что выбор блюд заставит ее вернуться к прежней легкой и непринужденной беседе.

Официант что-то черканул в блокноте и повернулся к Юлии.

– Семгу можно? – Смотрела она при этом не на официанта, а на Уина.

У того было сильнейшее желание скосить глаза и глянуть в меню, выяснить, во что этот вопрос обойдется. Но он мужественно выдержал искушение, лучезарно улыбнулся и сказал:

– Гуляем, детка!

– Тогда белое вино, семгу и салат.

– Кофе и десерт закажем потом. Любишь мороженое? – подмигнул Уин Юлии.

– Люблю. Но пирожные – еще больше.

Вновь вернулось прежнее настроение – легкий флирт с полунамеками. Официант принес напитки и салаты. На удивление, кухня оказалась здесь на высоте.

– И кто сказал, что чревоугодие грех? – вздохнула Юлия.

– Возрожденная церковь, – отозвался Уин.

– Для них и секс грех.

– И наука.

– И непокорность.

– И нелюбовь к власти.

– А что не грех?

– Любовь к власти.

Принесли горячие блюда. Несколько минут они ели молча, наслаждаясь. Стейк оказался восхитительным – кажется, никогда прежде Уин не ел ничего подобного.

«Если каждый день так обедать, то продавать совесть можно без всяких угрызений», – мысленно съязвил Уин.

– Кофе и пирожные? – предложил, улыбаясь.

– Вы что, в лотерею выиграли? Или кого-то ограбили?

– Может, я удачливый бизнесмен?

Юлия отрицательно покачала головой:

– Нетушки.

– Почему? Э…

– Ботинки. Я почти точно могу сказать, что вы получаете в месяц кредитов двести.

– Уже триста.

Она открыла рот, явно намереваясь спросить, чем же он занят, но вместо этого плотно сжала губы. Побоялась? Или догадалась? Все же заметила эмблему на пропуске?

– А можно твой телефон? – спросил Уин. На миг показалось, что неловкая пауза снова уйдет, едва они возобновят разговор.

– Нет, – отрезала она без всякого намека на кокетство.

– Тогда я дам свой.

Он сунул руку в карман пиджака за визиткой, но вспомнил, что на визитке указано МПИП как место его работы, и потому оторвал уголок салфетки и написал на нем номер.

– Позвони мне. – Он протянул ей обрывок.

– Ведь ты работаешь в ПИ-ПИ, – вдруг сказала она без тени сомнения в голосе.

– С чего ты решила? – У него загорелись щеки, как у школьника, пойманного на примитивном вранье.

– Вспомнила, как ты туда заходил после обеда. Я видела, когда стояла с плакатом. Точно, видела. Ты так торопился, что даже не посмотрел в мою сторону.

Он понял, что отрицать бессмысленно.

– Работаю, – признался он. – Но я их ненавижу. И я…

– Неважно, – оборвала она. – Я бы заплатила за эту дорогущую семгу, если бы у меня были деньги. – Она внезапно схватила записку и сунула в карман. – Я позвоню, когда наберу достаточно, чтобы заплатить за семгу, верну по счету… – Она осеклась, видимо, и сама понимая, что гнев ее выглядит наигранно.

Встала и направилась к двери. Уин невольно повернулся и посмотрел ей в спину. Какой у нее четкий и в то же время грациозный шаг – она уже вышла из кафе, но он все еще видел ее через огромное окно. Еще шаг, другой, и она скрылась.

– Ваш счет. – Официант положил перед ним книжечку меню, из которой торчал корешок счета.

Он поглядел на сумму и отдал официанту карту. Все произошедшее походило на примитивную разводку. Девчонка напросилась на обед, откушала и гордо удалилась.

Нет, нет, он не хотел думать о новой знакомой в таком ключе.

Но факты – упрямая вещь. Иногда очень трудно перетолковать их иначе.

4

Он вышел на улицу, огляделся в надежде, что девчонка где-то рядом, что не ушла. Ему даже показалось, что за углом мелькнула ее тень и пропала. Вдруг ждала, что он выйдет и… Он кинулся к перекресту, но когда добежал, там уже никого не было, кроме какой-то пожилой дамочки с коротконогой собаченцией.

Уин чувствовал себя дураком, который с самого начала догадывался, что его кинут, но решил позволить себя обмануть.

Вдруг вспомнилась прежняя его жена – по закону не жена вовсе, но предложение он делал, и даже жили они вместе где-то года полтора. Она постоянно и по мелочам все время указывала, что ему делать, названивала на работу, названивала после – куда пошел и зачем, любые его доводы отвергала, находясь в состоянии какой-то невыносимой постоянной сверхправоты. Теперь он не мог вспомнить даже, с чего начался их роман, и как эта женщина просочилась в его жизнь. В ответ на невинную шутку могли последовать какой-то чудовищный ор, хамская брань, а то и бросание посуды. Как будто внутри этой женщины сидел полный энергии монстрик и время от времени выскакивал в самые неожиданные моменты. После третьего такого взрыва он собрал вещи и ушел, благо проживали они в ее квартире, а у него тогда вообще не было своей конуры.

Вспоминая те полтора года, он дивился лишь одному: как выдержал столь долго?

Сейчас оставалось одно: тащиться домой, прихватив по пути пару бутылок пива, и радоваться одиночеству.

5

Звонок в дверь заставил его вскочить. Он заснул в своей комнатушке, сидя на диване. Спросонья почему-то подумал, что Юлия отыскала его и вот теперь стоит на площадке. И неважно, что он работает в МПИП, ей все равно, и… Сердце заколотилось так сильно, что он едва не задохнулся.

Распахнул дверь, даже не заглянув в мутный глазок.

На пороге стояла Надя. Он едва не захлопнул дверь в досаде, но соседка успела шагнуть вперед и встать на пороге.

– Уин, послушай, такое дело, некого, кроме тебя, попросить. Я у подруги теперь живу. Квартиру начнут ремонтировать на той неделе. Когда мастера притащат свои задницы, открой им. Вот.

Она протянула ему брелок с ключами.

– Так ведь я обычно на работе, – напомнил Уин.

– Брось, я же знаю, ты дрыхнешь до полудня. А они должны прийти рано утром, до того как ты свалишь. Девушка и парень. Уже договорились: как только с предыдущего адреса освободятся, так сразу ко мне. Я еще звякну, уточню, когда они приползут. Сейчас хороших мастеров на отделку найти проблема. Кошмар просто. Ну, ты понимаешь, встреть их как мужчина. Это вроде как солиднее. Лучше сделают, если мужчина им ключи выдаст. И вот… – Она протянула ему бутылку джина «Победа».

Тут уже не захлопнешь дверь, пришлось распахнуть ее во всю ширь и сделать приглашающий жест. Надираться джином в одиночестве было глупо.

Он достал из шкафчика стаканы, плеснул на дно в каждый. Выпили.

– Говорят, нынешний джин не сравнится с тем, что делали во времена Большого Брата. Вот тогда было качество, а этот – б-р-р, – выдала Надя стандартный комментарий.

Уин кивнул: так себе пойло. Резкий вкус, жидкость падает в желудок и обжигает, а потом продолжает тлеть как непогашенный костер в мокром лесу.

– Может, и так, – не стал спорить Уин.

Они повторили.

– Ну, я пойду, – Надя глянула выжидательно, явно рассчитывая на приглашение остаться.

– Хорошо, – отозвался Уин. И еще раз добавил: – Хорошо. – Будто подталкивал этим словом назойливую гостью к двери.

Когда она ушла, он вызвал из спячки комп, пробежал глазами по комментам в «Двойном повороте», что появились вслед его последней записи. Диалог ушел куда-то вообще не туда. Люди обсуждали качество пива, и какая марка лучше. И то дело.

Он не собирался им в этом мешать. Пиво так пиво.

Или может написать, что джин лучше?

Лишь один какой-то упертый тип, строчил проклятия либероидам:

«Им надо рубить головы и выставлять на Лондонском мосту!» – повторял он раз за разом.

Что Лондонский мост уже нет, парень, видимо, не знал, нет больше Южных ворот, где выставляли головы казненных, предварительно пропарив их в чанах с тмином, чтобы не расклевали наглые чайки. Да и самого старого моста больше нет – его разобрали по камушку, пронумеровали и продали в Североамериканские штаты двадцать лет назад, когда выяснилось, что мост катастрофически проседает. Теперь он красуется где-то в Аризоне, а на его месте – безликая бетонная полоса.

«Лондонский мост падает,Падает, падает.Лондонский мост падает,

Моя милая леди», – Уин напел под нос детскую песенку.

И вдруг рассмеялся, вспомнив, что в школе учителя почему-то рассказывали, что в Америку продали не Лондонский, а Тауэрский мост. И все были уверены, что это так, не удосужившись сходить на Темзу и поглядеть, стоят ли как прежде знаменитые башни на реке. Кажется, только Уин и пошел проверять. Правда, на галереи ему пройти не удалось. Да и теперь на них не взойти. Мэр уже пять лет как обещает устроить там смотровую площадку, но деньги, выделенные из бюджета, фантастическим образом попадают. А двери в башни время от времени ломают, и на лестницах, что ведут на галерею, поселяются бомжи. Уин когда-то написал об этом статью, но ее так и не напечатали.

Глава 2

1

На выходные Уин уехал к отцу – как всегда.

Поезд уходил с Паддингтонского вокзала. Недавно перестроенный, сверкающий металлом и стеклом, вокзал мало походил на тот, что принимал и отправлял поезда в середине прошлого века. Уину всегда было жаль исчезающего под напором дельцов старого города – серого, унылого, уставшего, но живого. Почему живого? Он не мог объяснить себе, отчего новый Лондон казался ему бездушнее даже брутального ангсоц-ампира времен Большого Брата.

Думая о будущем, Уин вздохнул с облегчением: каждонедельные поездки вдруг становились необязательными, еще один странный вид свободы-рабства. Он мог теперь вырываться к отцу время от времени, а вместо помощи мускульной силой предложит несколько кредитов для оплаты угля, электричества или продуктов. Ему представилось, что свобода и рабство, это что-то вроде вечного равновесия инь и янь, и что за свободу в принципе ничем иным, кроме рабства, и заплатить нельзя.

Он достал из кармана плеер, вставил зернышки наушников и закрыл глаза. Смотреть сквозь мутные стекла на уродливые особняки, что вырастали пестрыми грибами вокруг города, не было никакого желания.

2

Поезд всякий раз возвращал его в детство. Странная пора. Он помнил какие-то дни – очень смутно, – которые относились к последним годам эпохи Большого Брата. Тогда уже появились большие крытые рынки, там продавали без талонов молоко, творог, мясо. Загорелые круглолицые фермеры казались пришельцами из другого мира. Почему-то осталось в памяти, как он ходил с мамой на Гринвичский рынок, и она приценивалась, не купить ли кусочек мяса. Помнится, мама выбрала какой-то совершенно крошечный обрубок, с жилками и салом. Торговка – краснощекая, круглолицая, с маленьким голубыми веселыми глазками, назвала цену. Цифру Уин не запомнил, но в память навсегда врезалось, как мама отшатнулась и даже отступила на шаг.

– У меня только два доллара. – Тогда в ходу были еще доллары, а не кредиты.

Торговка переглянулась с сидевшей подле товаркой, и они дружно рассмеялись:

– С такими деньгами, милая, сюда никто не ходит.

Они с мамой ушли с рынка, так ничего и не купив, изгнанниками проскользнули под нарядным только что отремонтированным входом с белыми колоннами. Уин затащил мать на набережную полюбоваться на «Катти Сарк». Правда, любоваться там было особо нечем, после пожара ее прикрыли черной пленкой, будто на клипер надели огромный мешок для трупов, и никто не думал ее восстанавливать, в отличие от рынка.

На два доллара, отстояв час в очереди, отоварили хлеб и сахарин по талонам.

Еще в тот день отец притащил из центра помощи большую картонную коробку с макаронами и банкой оливкового масла. Посылка была из Северной Америки. Поговаривали, что Взлетная Полоса номер один вот-вот отделится от Океании, и эти посылки рассматривали как добрый знак – вдруг не случится? Вдруг все останется, как есть?

– У них всегда было не так уж и плохо, в Новом свете. Это мы тут вечно жили по карточкам, – пояснил отец. – Ведь все тяготы войны из года в год ложились на нас.

На уроке учительница рассказывала про смелого парнишку, который спасал внезапно вспыхнувший старый трактор. Парень так обгорел, что через три дня после свершения подвига помер. Кстати, и трактор он отстоять не сумел – от развалюхи в итоге остался только черный остов. Учительница поведала об этом с патетической слезой в голосе: вот он, настоящий герой, с таких надо брать пример нынешнему позабывшему преданность родине поколению.

– Зачем умирать за старый трактор? – спросил Уин дерзко. – Если бы он спасал кого-то живого – котенка, щенка или человека, тогда да, понятно. Жизнь не вернуть. Но умирать за железо? Зачем?

– Трактор – это достояние государства! – ответила учительница.

– Но человек-то живой, а трактор – мертвый, – настаивал Уин.

– У него была возвышенная душа, – ответила учительница. – А у тебя нет.

– У трактора душа? – фыркнул Уин. – Гений трактора, как у римлян?

Все в классе заржали, никто больше не верил в необходимость сгорать за государственный трактор. Даже те, кто все еще верил в Большого Брата.

Потом каждому школьнику стали выдавать раз в месяц сухое молоко в красно-желтых больших банках (тоже помощь из-за Океана), и Уин долгие годы считал, что молоко бывает только такое – в виде белого порошка, и его надо разводить водой.

А потом отец исчез. Просто не пришел с работы – и все. Мать ждала его, несколько раз выходила на улицу – Уин до самого утра слышал, как хлопала дверь.

На другую ночь к ним явился высокий полноватый мужчина в светлом плаще. За его спиной тенями маячили двое. Человек в плаще сунул матери под нос сложенную в несколько раз бумажку, после чего двое выступили из-за спины главного, рванулись в квартиру и стали рыться повсюду: вываливали из ящиков на пол белье, сбросили со стола тетрадки и учебники Уина, даже рис из банки высыпали на стол и на пол в кухне. Они забрали пару книг, коробку, где хранились деньги, и зачем-то тетради Уина.

Об отце не было ни слуху, ни духу. Обратиться в справочное Министерства Любви мать побоялась. Зато по ночам молилась.

А потом случилось Пробуждение. На улицах стреляли. Мама крутила настройку крошечного самодельного приемничка, купленного на черном рынке. Женский голос, то уплывавший в пространство тресков и шорохов, то внезапно возвращаясь, сообщал, что на площади Победы стоят войска. Уин так и заснул под шорох, треск и напряженный голос дикторши.

На другой день вечером к ним постучали. Мать с коротким криком рванулась к двери. Распахнула. На пороге стоял страшно худой человек, на впалых щеках серела щетина, половина лица почернела и опухла. Уин не сразу понял, что это отец. Только когда мама обняла его, наконец узнал.

А еще два дня спустя в школе перед уроками собрали учеников во дворе, все классы, и младшие, и старшие. Трагическим голосом директор объявила, что Большой Брат убивал и пытал людей, и потому в школе надо снять все его портреты, и портреты лидеров Внутренней партии, причем немедленно.

Больше всего портретов висело на третьем этаже в коридоре. Здоровяк-старшеклассник посадил Уина себе на плечи, и Уин канцелярским ножом срезал веревки, на которых висели портреты, а другой старшеклассник ставил их у стены. Потом старшие ушли, и Уин вместе с ними. Он уже спустился во двор, когда вспомнил, что забыл наверху курточку, и кинулся назад. Еще на лестнице он услышал звон бьющихся стекол, оробел и хотел уйти. Но возвращаться без куртки домой? Нет, никак нельзя. Он вошел в коридор. Директор лупила отломанной ножкой стула по стеклу на портрете, превращая его в крошево, а потом – уже по обрывкам бумаги. И с каждым ударом шипела:

– Сдохни!

С началом Пробуждения дед завел кур в своем коттедже, отец ездил к нему каждую неделю, как теперь ездит Уин к отцу – забирал яйца, овощи, яблоки. Яблоки дед хранил в подвале до нового года, и до весны – сушеные яблоки и сушеную малину. Эти яблоки, картошка, яйца, курятина спасали их от голода, без такой подмоги им бы в Лондоне пришлось туго. Но все равно в те годы настроение было замечательное. Настроение мечты, надежды, предвкушения. Отец чуть ли не каждый день бегал по каким-то собраниям и митингам. Иногда на митинги брал с собой Уина. Народу всегда собиралось очень много – десятки, а порой и сотни тысяч. Кто-то выступал, кричал в микрофон до хрипоты. Уин не помнил, о чем говорили те люди, но толпа всякий раз откликалась одобрительным ревом. Вечерами они втроем обсуждали, как скоро заживут в большом красивом доме и будут ездить на новенькой машине с таинственным названием «Ленд Ровер». Отец рассказывал о новых предприятиях и фондах, о том, что то один его друг, то другой открыл «малое предприятие». «Малое предприятие» мнилось чем-то волшебным, чудесным древом, на котором вскоре вырастут золотые яблоки. Еще было много-много только что изданных журналов – на серой рыхлой бумаге, со слепым мелким шрифтом, отец приносил их домой десятками чуть ли не каждую неделю. Издавались книги. Вышла «Черная стрела» Стивенсона, почему-то прежде запрещенная, и на много лет стала для Уина любимой книгой.

Отец стал основателем какого-то фонда, день и ночь печатал документы на старой пишущей машинке. Потом пришли солидные дяди, круглолицые, упитанные, в новеньких костюмах, невиданная ткань отливала серебром. Отец как-то сразу перед ними согнулся, заюлил, заговорил не своим голосом, будто плохой актер пытался сыграть не дающуюся ему роль. Солидные дяди забрали бумаги, пожали отцу руку и сказали: «Тебе положено десять процентов акций фонда. Считай, ты – миллионер». После чего гости ушли в неизвестном направлении навсегда. Потом отец снова печатал бумаги. Картина повторилась: работа днем и ночью, появление и исчезновение незнакомых людей. Отец вздыхал: ну уж в этот раз все получится, мы продумали детали, ребята умные и обещали такое… Но дерева с золотыми яблоками так и не появилось. Отец вспыхивал внезапным гневом, ругался, орал на мать, обзывая ее непотребными словами, пинал Уина, причем сильно, до синяков. После чего скисал, сидел, сгорбившись, будто из его позвоночника вынули какой-то самый важный основной позвонок. Он стыдился этих вспышек, но никогда не извинялся за нанесенные обиды.

То и дело в их маленькой квартирке собирались незнакомые люди – в основном, мужчины лет тридцати-сорока и молодые ярко накрашенные женщины. Все курили, пили (пили много), спорили, обсуждали что-то до утра, до крика и хрипа, потом расходились.

«Мы должны возродить Парламент. Палата общин. Верхняя палата. Великая хартия Вольностей», – произносили гости похожие на заклинания слова. У всех блестели глаза – то ли от магии слов, то ли потому, что в стаканы все время подливали из пузатой бутыли с этикеткой «Джин Победа».

На одном из митингов Уин собирал в железную банку деньги. Железные доллары, бумажные кредиты, они ходили тогда наравне. Треть собранного отец и его друзья поделили поровну, а две трети забрал какой-то очередной солидный в драповом пальто, кратко пояснив: «на дело», чтобы точно также исчезнуть, как и все предыдущие солидные дяди до него. Но кое-что их семье тогда перепало.

Целый месяц, помнится, они ели мясо на обед. Мать купила себе туфли, а Уину – кроссовки производства «Остазия». Кроссовки развалились через два дня, а мамины туфли продержались две недели.

Шло время, спорщиков приходило все меньше. Один раз кто-то из прежних заглянул на чай, уже в новом обличье, – раздобревший, равномерно раздавшийся вширь, в костюме, при галстуке и в белой сорочке, он говорил – «мы, джентльмены», и отец подобострастно смеялся при этом. Чай лишь пригубил, сморщился, внимательно посмотрел на чашку, будто увидел там таракана, отставил, бросил пару смятых купюр на стол и вышел. С тех пор Уин его больше не видел. Да и отец, наверное, тоже.