Охота

– Ясность идеальная, – снова не выдержал толстяк в светлом костюме.

– …«части тел одного поросенка и одной свиноматки вкупе с фрагментами как бы вынутой и реконструированной стены свинарника»… «полное подобие другой свиноматки»… «плавно переходящее в формы двух куриц»… «над этой двучленной группой, около семидесяти сантиметров выше, утопленная в глазури фигурка из аналогичной белой субстанции, изображающая небольшую птицу с раскинутыми крыльями, скорее всего, синицу»… «Вполне возможно, что эта птица непосредственно перед моментом падения тела находилась над самым местом попадания, поскольку поблизости располагаются»… тут какие-то орнитологические наблюдения, для нас малосущественные. Итак, это уже все, что я хотел вам прочитать, коллеги, – сказал Виннель и отложил бумаги на стол.

– И что же дальше? – спросил кто-то из глубины зала.

– Именно этот вопрос я хотел бы поставить перед вами, коллеги, – сказал Виннель. – Наша доблестная армия уже имеет готовый ответ, вплоть до ядерной бомбы включительно. Я боюсь, что это стекловидное вещество не выдержит ядерного взрыва так, как оно выдержало орудийный обстрел.

– Это правда? – спросили из зала.

– Правда. Бронебойные снаряды – это литые снаряды, без взрывчатого заряда – срикошетили. Несколько из них найдено. Конечно, ни один ученый не смог к ним даже приблизиться. Ладно, оставим это! Итак, ответа у нас пока нет. Напрашивается, конечно, ряд выводов, хотя с их высказыванием следует быть очень осторожными. На основании этих двух случаев возникает такая картина: данные тела обладают способностью создания внутри себя подобий вещей, существ, предметов, которые находились в их окружении во время столкновения с землей. И тогда возникает ряд вопросов: каким образом это происходит? Прилетает ли тело уже готовым к созданию таких подобий или же эта способность возникает лишь после некоторого подготовительного процесса? Ну, и прежде всего: зачем все это делается?

Наступило молчание. Математик Треворс сказал:

– Мы собрались, чтобы составить план исследований и представить его компетентным органам, не так ли? Конечно, нас могут и не выслушать – нас слушают ровно столько, сколько в нас нуждаются, – и скорее всего, шар под Дертексом будет уничтожен. Но останется второй, под Обераммергау, поэтому мы могли бы затем отправиться туда, по крайней мере некоторые из нас, если немцы окажутся благоразумнее наших властей…

– Да, это верно, – сказал Виннель. – Я хотел бы еще… я считаю, что коллеги должны знать точку зрения военных. Она заключается в том, что мы имеем дело с попыткой вторжения.

– Вторжения?!

– Да. Эта гипотеза… ничуть не хуже любой другой… при отсутствии информации. Министерство получило сообщение о падении шара в Баварии почти одновременно с сообщением о падении шара на нашей территории. Они ожидают дальнейших… – э-э-э… – высадок… и готовятся уничтожать каждый падающий объект.

– Но ведь шар не проявляет никакой активности? – сказал кто-то из первого ряда, высокий мужчина, разглядывавший на свет негативы снимков.

– Ну… постольку поскольку. Офицер, который коснулся его на моих глазах, погиб.

– Из-за чего?

– Шок. Так говорят врачи. Мы изучали шар – все животные, которые коснулись его поверхности хотя бы на долю секунды, погибли с проявлениями удара.

– Электрического?

– Нет, скорее, анафилактического. Агглютинация крови – выпадение белка из растворов протоплазмы – как под воздействием колебаний чрезвычайно высокой частоты.

– Шар радиоактивен?

– Нет.

На минуту в зале повисло молчание.

– Вы говорили о подобиях, профессор, – подал голос сидевший у стены щуплый, лысый человек, с лицом, покрытым послеоперационными шрамами, – но эти подобия… движутся. Ведь мы видели фильм. Это выглядит так, как если бы падающий объект подсмотрел, если так можно выразиться, не только предметы или живых существ… людей… но также и их движения. Это значит, что они во время этого… наблюдения, этого… копирования, или как еще мы обозначим этот процесс – еще жили. Смерть могла наступить позже безо всякой связи с этим созданием подобий, а лишь в результате близости к месту падения, в результате взрывной волны, жара и так далее.

– Профессор Лаарс, все не так просто, – включился в дискуссию математик, – поскольку случаи попадания или убийства человека или животного падающим метеоритом, обычным метеоритом, чрезвычайно редки, почти исключены. Это следствие того, что поверхность земного шара необычайно велика и, так сказать, пуста в сопоставлении с поверхностью тел живых существ, которые по ней передвигаются, так что непосредственное попадание в них или падение рядом с ними статистически совершенно неправдоподобно. А потому то, что один шар упал в нескольких метрах от двух людей, а второй так близко к жилой усадьбе, не кажется результатом слепого случая. Но если так, то эти шары передвигаются не как мертвые космические тела, а как управляемые или специально нацеленные объекты.

– Это было бы правдой, знай мы точно, что на Землю упали только эти два шара, – парировал Лаарс, – а если упало их в течение последних сорока восьми часов, скажем, сто, из них четыре пятых – в океаны, а одна шестая – в безлюдных местах и только два там, где их можно наблюдать?

– В таком случае следовало бы ожидать находок этих шаров в труднодоступных местах.

– Согласен с вами. Трудность в том, что мы не знаем, где их искать…

– Я предлагаю сейчас послушать радио, – сказал Виннель, вставая из-за стола, за которым он что-то записывал. – Уже почти половина третьего, и следует ожидать известий о результатах бомбардировки.

– Это планировалось провести ночью?

– Да. Они спешат, им не терпится. Впрочем, не знаю – решения менялись каждые полчаса. Маурелл, вы не переключите радио в кабинете на громкоговоритель в зале?

Маурелл вышел. Вскоре послышались неразборчивые звуки – чуть громче, чуть тише, – сквозь которые вдруг прорвался мужской голос, на мгновение исчез и сразу же вернулся, заполняя весь зал.

– …размещен в котловане заряд тротила, величина которого не сообщается. Затем саперы отступили на противоположный пояс холмов, откуда дистанционно подорвали заряд. В результате взрыва шар был выброшен в воздух и скатился по склону в котловину. Сейчас проводится интенсивное изучение последствий этой операции.

Диктор сделал паузу.

– Наш корреспондент сообщает из Мюнхена. Работы над исследованием шара, упавшего вчера утром вблизи Обераммергау, идут полным ходом. На место выехало в общей сложности шесть научно-исследовательских групп. Планируется подвергнуть шар воздействию различных типов энергии, в связи с чем рассматривается возможность транспортировки его в ближайший город, где в распоряжении исследователей имелись бы необходимые устройства и приборы. Немецкие ученые оценивают вес шара в пределах от ста девяноста до двухсот двадцати тонн. Поэтому его транспортировка – задача не из легких.

Диктор снова прервался на минуту, в громкоговорителе был слышен шелест переворачиваемых страниц. Пауза затягивалась. Голос диктора зазвучал с новой силой:

– Передаем сообщение, доставленное нам в последнюю минуту. Джакомо Каэлли, который сегодня с товарищами вернулся в Рио-де-Жанейро из экспедиции в глубь бассейна Амазонки, заявил на пресс-конференции, что неподалеку от того места, в котором в Амазонку впадает Путумайо, он обнаружил в джунглях истребленное огнем пространство значительной величины, в котором, на дне выжженного кратера, находилась большая стекловидная глыба, окруженная телами погибших от неизвестной причины животных, как хищников, так и птиц, и даже насекомых. Под прозрачной оболочкой глыбы виднелись барельефы или отлитые в белом металле подобия голов различных животных, мертвые тела которых покоились вокруг. Из-за отсутствия необходимых средств Каэлли не имел возможности проводить исследования этого объекта, а лишь сфотографировал его. Эти снимки вы сможете увидеть в нашей телевизионной программе в восемь тридцать утра. Бейрут. Здесь собрался политический совет…

Громкоговоритель затрещал и умолк.

– Кое-что мы узнали! – сказал Виннель, поднимаясь со стула. – Мне кажется, что профессор Лаарс был прав: следует ожидать новых находок.

– А что это за история с подобиями мертвых животных? – спросил кто-то из зала.

– Как, я об этом не сказал? Ну разумеется! Прошу меня извинить, коллеги. В том месте, в котором этот несчастный офицер коснулся шара, возник затем образ или слепок его руки, а точнее, ее негатив – зеркальная копия, наиболее отчетливо проявившаяся ближе к поверхности.

– Можно предположить, что армии известно многое, – сказал кто-то, – если им удалось вскрыть шар…

– Я так не думаю. Они не преминули бы этим похвастаться, – ответил Виннель. – А теперь, господа, приступим наконец к определению плана исследований…

4

Пресс-конференция подходила к концу. Электронные вспышки уже не слепили сидящих за столом. Многочисленные репортеры, журналисты и представители заграничных агентств толпились под стенами, – некоторые, измученные ожиданием, уселись на пол, вокруг подиума или на ступеньках – уже мало кто записывал, лишь обладатели карманных магнитофонов еще держали тугие мордочки их микрофонов в воздухе, целясь в шефа пресс-отдела Специальной комиссии. Лавина научных материалов ощутимо довлела над собравшимися. На столе громоздились стопки плиток и бумаг с результатами спектрального анализа, поперечными и продольными разрезами, были там образцы шлифов, весовые аналитические сопоставления, цветные диаграммы физических и химических реакций, распределения абсорбции и адсорбции, сравнительные таблицы всех изученных образцов, а на обоих концах стола устремлялись ввысь груды толстых книг в лимонных переплетах – рапорт комиссии. Каждый репортер получил экземпляр этого труда, но немногие отважились полистать толстенный том, как если бы им было мало того, что сказал доктор Хейнз.

Итак, падение шаров продолжалось лишь четверо суток. Уже было известно рассеивание падений на поверхности Земли. Была рассчитана энергия ударов и механизм возникновения так называемого радужного пузыря, который оказался не чем иным, как зародышем с чрезвычайно ускоренным – в период «укоренения» – темпом изменения материи. Известно было, что каждое упавшее создание – хоть и не являлось ни растением, ни животным – жило. Из вбивающегося в землю «яйца» почти со скоростью взрыва возникал «плод», покрытый быстро твердеющим защитным панцирем, способным поразить каждого нападающего. Внутреннее молочное ядро исполняло в организме груши роль центрального органа, управляющего всеми жизненными функциями, его сравнивали – но лишь в целях популяризации возникшей теории, сугубо для дилетантов – с ядром клетки. После периода «взрывного» развития метаболизм груш замедлялся. Через десять месяцев наблюдались первые проявления регрессии – сначала сглаживались контуры внутренних образов, затем они сливались во все более темнеющую вытянутую каплю, вся стекловидная часть груши всасывалась, и наконец на дно пустого уже панциря опадала продолговатая груда черноватой комковатой субстанции величиной с две человеческие головы. На этой стадии разбить внешнюю оболочку было уже совсем легко, а исследования доктора Каррелла и профессора Кадзаки обнаружили, что «черная голова» является чем-то вроде «склероция-зародыша». Она запускает свое развитие тогда и лишь тогда, когда ею выстреливают с большой скоростью в какую-нибудь материальную преграду. Лишь подвергнутый столь жесткому воздействию «зародыш» начинает при высокой температуре удара превращать окружающую материю в стекловидную массу, из которой возникает будущая груша. В свете этих фактов весьма правдоподобной предстала гипотеза Виннеля о том, что груша является живым существом, приспособленным к космическим путешествиям и, более того, к космическим катастрофам, так как лишь одно поколение груш может развиться на той планете, на которую упало, а его зародыши вынуждены ждать, пусть и миллиарды лет, пока эта планета в результате какого-то катаклизма распадется, и тогда они, смешавшись с метеоритным потоком ее осколков, предпримут дальнейшее путешествие до другого закутка галактики. Астрофизики из Гарварда в связи с этим выразили мнение, что эволюция груш происходила в неслыханно древних эпохах существования Вселенной и что они являются реликтом таких форм жизни, которые существовали за миллиарды лет до возникновения белковой жизни, или же они родом с такой дальней околицы Космоса, в которой планетарные катастрофы являются регулярными и частыми явлениями. Ученые не скрывали удовлетворения: открытие живых организмов, которые могли продолжать свое существование не только в условиях отсутствия катастроф и разрушений, но именно благодаря им, представляло ярчайшее доказательство наивысшей приспособляемости жизненных процессов ко всем возможным материальным условиям во Вселенной.

Что касается падения груш на Землю, это следовало считать необычайным, исключительным явлением. Это был какой-то затерявшийся рой, блуждавший в пустоте, вероятно, миллионы лет или даже веков.

Конечно, не все ученые сходились во взглядах. Например, профессор Лаарс считал, что груши являются формой жизни, типичной для планет, вращающихся вокруг периодически пульсирующих звезд – цефеид с большой амплитудой светимости, и даже вокруг периодических Новых звезд, то есть приспособлены, по крайней мере, не для путешествия в Космосе, а попросту могут выдерживать неслыханно высокие температуры, типичные для планет после взрыва их звезды-солнца. Действительно, оказалось, что уже сам нагрев «черной головы» до белого каления вызывает дальнейшее развитие груши. Другие ученые не считали этот эксперимент убедительным. Однако все это были различия мнений, не представлявшие большого интереса для дилетантов.

Когда доктор Хейнз закончил, журналисты бурно атаковали его со всех сторон сотнями вопросов, которые, в сущности, сводились к одному: почему ядро груши создавало подобия объектов, окружавших место ее вылупления?

Доктор Хейнз отвечал с чрезвычайной добросовестностью. Он снова перечислил физико-химические причины, следствием которых является то, что высокомолекулярное ядро груши под влиянием световых волн определенной длины начинает создавать центральный сгусток, вокруг которого послойно откладываются последующие пласты, и эти световые волны, составляющие существенный источник развития, берутся главным образом из ближайшего окружения и тем самым влияют на состав катализаторов, который в известной степени моделирует форму ядра. Эта форма не имеет никакого значения для жизненных процессов груши, наилучшим доказательством чего является то, что она с одинаковой точностью воспроизводит подобия людей, угла дома или части живой изгороди. Зато на ее жизненные функции оказывает существенное влияние движение молочной ядерной субстанции, ибо циркуляция в ее границах обеспечивает надлежащую трансформацию материи, и именно поэтому груша якобы имитирует, по мнению дилетантов, повторяющееся без конца объятие двух людей или трепетание птичьего тельца.

Едва Хейнз закончил, как снова посыпались вопросы. Как следует понимать утверждение, что для груши «несущественна» форма, которую принимает ядро? Почему это ядро принимает форму предметов окружения, а не, к примеру, шара, овоида или другой геометрической фигуры? Почему ядерная циркуляция не является бесформенным кружением – если, как утверждается, форма вторична, – а имитирует движения земных существ?

Казалось, Хейнз обладал нескончаемым запасом терпения. Сначала он подробно представил причины, по которым форма ядра, равно как и направление циркуляции в его пределах не могут иметь никакого влияния на жизненную деятельность этого внеземного организма. Он привел описания экспериментов, в которых развитие груши было инициировано в окружении, лишенном каких-либо выразительных форм, – в герметически закрытом стальном сосуде. Ядро, возникшее в таких условиях, имело точную форму шара, а движения его ограничивались попеременной продольной и поперечной пульсацией. Наконец, он заявил, что наука описывает явления и обобщает их, то есть выводит законы Природы, и не занимается ничем более. Она не отвечает, например, на вопрос, почему Земля является третьей, а не, скажем, четвертой планетой от Солнца, почему Солнце находится в периферическом разрежении Галактики, а не в самом ее центре или почему не бывает людей с розовыми волосами. Солнце могло бы располагаться в центре Галактики, люди могли бы иметь розовые волосы, а груши – создавать ядро в форме тетраэдра. Но это не так. Науки это не касается. Наука занимается тем, что есть, а не тем, что могло бы быть.

Это утверждение взволновало зал. Журналисты, представляющие научные отделы журналов, кричали о биологической целесообразности, которую всегда следует искать. Другие упорно повторяли предыдущие вопросы, формулируя их чуть по-другому. Особенно надрывали глотки представители ежедневных газет – в предчувствии громов, которые обрушат на них жаждущие сенсации редакторы, когда они вернутся с такими объяснениями.

Доктор Хейнз поднял руку, ожидая, пока буря утихнет. После чего заявил, что сказал все, что мог сказать как руководитель пресс-отдела комиссии, которая является научной комиссией. Как частное лицо, он прекрасно понимает раздражение собравшихся и частично даже разделяет его. Возможно, кому-то из присутствующих будет интересно, что доктор Амменхепф, протестантский теолог из Швейцарии, утверждает, что стеклообразные груши, подобно людям, существуют во исполнение воли Господней, чтобы Ему служить и славить Его за акт Творения. А значит, и то, что они создают подобия людей, которых отнюдь не по своему желанию убивают при падении на Землю, что эти подобия неустанно повторяют, например, предсмертный, последний поцелуй двух влюбленных, и это также стеклообразные груши делают, согласно доктору Амменхепфу, для того, чтобы служить Господу, ибо каждый служит так, как это ему дано. Это объяснение, по-своему связное и непротиворечивое, как и любое в принципе объяснение, не носит окончательного характера, но обращается к чему-то высокому, выходя за свои пределы, в данном случае к Создателю. Тем не менее оно не имеет ничего общего с наукой, подобно тому, как ничего общего с религией не имеют структурные формулы соединений, из которых состоят тела груш и людей.

После этих слов меньшая часть публики утихла, а большая, напротив, дружно взревела. На сей раз громче всех кричали научные обозреватели – повторяли свои призывы о биологической целесообразности, а несколько репортеров в углу даже начали их скандировать.

Доктор Хейнз был, что называется, человеком на своем месте. Он снова поднял руку, показывая, что хотел бы говорить, и, когда ему наконец это позволили, сказал, что пятеро из тех, кто требует учитывать биологическую целесообразность обсуждаемого процесса, пришли сюда в рубашках диких расцветок, что с точки зрения борьбы за существование или биологической пригодности представляется фактором несущественным. Скорее, следует считать, что ношение подобных рубашек доставляет этим господам удовольствие. Это очень хорошее объяснение, ибо не все, что делают люди, а также иные живые существа, продиктовано биологической целесообразностью. Так что, если пожелаете, вы можете считать, что создание подобий существ, вблизи которых они проводят свою раннюю молодость, доставляет грушам удовольствие.

Ответом на это был многоголосый рев. Доктор Хейнз обошел стол – другие ученые, сидевшие за ним, удалились намного раньше – и начал складывать и упорядочивать свои бумаги с таким олимпийским спокойствием, словно находился в совершенно пустом зале.

Видимо, он собирался выйти через маленькую дверь в углу, но толпа репортеров заблокировала выход, и Хейнз оказался напротив непроницаемой живой преграды. Он развел руки и улыбнулся.

– Скажу! Хорошо! Скажу! – крикнул он несколько раз. Гомон уменьшился, хотя и не стих совсем. – Вы требуете от меня некой правды, – заявил Хейнз, – однако же правд на самом деле две. Первая – для еженедельников, размещающих большие статьи с виньетками на полях. Стеклообразные груши – это образцы из ботанических садов высокоразвитых звездных существ, которые выращивают их для удовлетворения своих эстетических потребностей. Груши являются их скульпторами и портретистами. Вторая правда, столь же прекрасная, подходит для ежедневной прессы, скажем так, послеобеденной. Груши – это космические чудовища, которым доставляет радость сам акт уничтожения, являющийся одновременно актом их личного зачатия. Последние дни и месяцы своей жизни они наслаждаются, повторяя предсмертные движения собственных жертв. Это все!

С этими словами он нырнул в толпу, размахивая портфелем, стоявшие поблизости на секунду расступились, опасаясь за сохранность своих фотоаппаратов, доктор воспользовался этим и исчез за маленькой дверью. Гвалт в зале стоял такой, что вряд ли кто-то мог расслышать собственные слова. Позади всех стоял некий молодой человек, который не был журналистом и вообще не имел ничего общего с прессой, а на конференцию пробрался, потакая собственному любопытству. Едва Хейнз исчез, юноша выскочил из зала, как ветер пронесся по длинным коридорам и догнал его, когда тот, уже надев плащ, направился к боковому выходу.

– Извините, – закричал молодой человек, – прошу прощения!

– Я уже все сказал, – сухо ответил Хейнз, не прерывая шага. Юноша следовал за ним, и так, один за другим, они прошли через сад. Хейнз подошел к своему автомобилю, тесно зажатому в ряду точно таких же.

– Извините, – повторил молодой человек, когда Хейнз начал искать в кармане ключи, – я… не журналист, я вообще не из прессы, но…

Во взгляде Хейнза проскочила искра заинтересованности.

– Так чего же вы хотите?

– Хочу знать…

Хейнз пожал плечами. Вставил ключ в замок.

– Я уже все сказал, – повторил он.

– Но вы, вы сами…

– Я?

Хейнз, уже склонившийся к открытой дверце автомобиля, выпрямился. У молодого человека были пронзительные голубые глаза; сейчас они уставились на него в ожидании чуда. Хейнз смущенно потупился перед беспредельным доверием этого взгляда.

– Извините, но ведь речь шла вовсе не об этой груше, – сказал он.

– Не о…

– Конечно. Этот вопрос точно так же относится к растениям, к животным, к людям – ко всем существам. Мы ведь не думаем об этом каждый день, потому что привыкли к жизни, к нашей жизни, такой, какой есть. И понадобились чужие, иные организмы с другими формами, функциями, чтобы мы открыли его по-новому – еще раз.

– Ах! – тихо сказал молодой человек. – Значит, речь идет о смысле…

– Разумеется, – кивнул Хейнз. – Действительность, извините, не так наивна, как сказочка о галактических садах, да и не так ужасна, как небылица о чудовищах, которую я выдумал, но иногда она становится невыносимой из-за того, что отказывается отвечать на этот вопрос… Прощайте.

Он хлопнул дверцей и выехал из ряда блестящих автомобилей. Молодой человек еще долго смотрел вслед ему, даже когда он бесследно растворился в уличном движении.

Друг[2]

Я хорошо помню обстоятельства, при которых познакомился с Харденом. Это случилось через две недели после того, как я стал помощником инструктора в нашем клубе. Я очень дорожил этим назначением, потому что был самым молодым членом клуба, а Эггер, инструктор, сразу же, в первый день моего дежурства в клубе, заявил, что я вполне интеллигентен и настолько разбираюсь во всей лавочке (так он выразился), что могу дежурить самостоятельно. И действительно, он тут же ушел. Я должен был дежурить через день до шести, консультировать членов клуба по техническим вопросам и выдавать им карточки QDR по предъявлении билетов с уплаченными взносами. Как я уже сказал, я был очень доволен своим постом, однако вскоре сообразил, что для выполнения моих обязанностей совершенно не нужно знать радиотехнику, потому что никто не обращался за консультацией. Здесь можно было бы обойтись простым служащим, однако такому клуб должен был платить, я же дежурил даром и не только не имел от этого никакой корысти, а напротив, терпел ущерб, если учесть вечное брюзжание матери, которая требовала, чтобы я сиднем сидел дома, когда ей хотелось пойти в кино и оставить малышей на моем попечении. Из двух зол я предпочитал дежурства. Внешне наше помещение выглядело вполне прилично. Стены были сверху донизу увешаны квитанциями радиосвязи со всего света и пестрыми плакатами, скрывавшими подтеки, а возле окна в двух застекленных шкафчиках помещалась кое-какая коротковолновая аппаратура старого типа. Была у нас и мастерская, переделанная из ванной, без окна. В ней нельзя было работать даже вдвоем, не рискуя выколоть друг другу глаза напильниками. Эггер, по его словам, питал ко мне огромное доверие, однако не столь огромное, чтобы оставить меня наедине с содержимым ящика письменного стола. Он выгреб оттуда все подчистую и унес к себе, не оставив даже писчей бумаги, так что мне приходилось вырывать листки из собственных тетрадок. В моем распоряжении находилась печать, хотя я и слышал, как Эггер сказал председателю, что ее, собственно, следовало бы прикрепить цепочкой к ящику стола. Я хотел использовать время для сборки нового приемника, но Эггер запретил уходить в часы дежурства в мастерскую – как бы, мол, кто-нибудь не забрался в клуб и не стянул что-либо. Это было чистейшей воды вздором – хлам в шкафчиках не представлял никакой ценности, – но я не сказал этого Эггеру, потому что он вообще не признавал за мной права голоса. Теперь я вижу, что чересчур с ним считался. Он без зазрения совести эксплуатировал меня, но этого я тогда еще не понимал.