Она лежит комом.Чувствую пустую громадуее головы,но она жива. Зевает ичешет нос,натягивает покрывала.Скоро я поцелую ее перед сноми мы уснем.А Шотландия далекои под землейбегают суслики.Я слышу моторы в ночи,и по небу кружитбелая рука:спокойной ночи, милая, спокойной ночи.

Привал[2]

Предаваться любви на солнышке, утреннем солнышкев гостиничном номеренад переулком,где бедняки выискивают бутылки;предаваться любви на солнышке,предаваться любви у ковра красней нашей крови,предаваться любви, пока пацаны продают заголовкии «кадиллаки»,предаваться любви у фотоснимка Парижаи открытой пачки «честерфилда»,предаваться любви, пока другие – бедныедурни —работают.Тот миг – до этого…могут годы пройти, если так отмерять,но в уме у меня лишь одна фраза —есть столько дней,когда жизнь замирает, жмется, садится,и ждет, словно поезд на рельсах.Мимо гостиницы я прохожу в 8и в 5; в переулках кошки,бутылки, бродяги,а я поднимаю голову к окнам и думаю:Я больше не знаю, где ты, —и дальше иду, и не знаю, кудадевается жизнь,когда замирает.

Тот день когда я вышвырнул в окошко пачку ассигнаций[3]

и, сказал я, забирай своих богатых тетушек и дядюшеки дедушек с папашамии всю их паршивую нефтьи семь озер ихи дикую индюшкуи бизонови весь штат Техас,в смысле – твою воронью охотуи твои тротуары субботним вечером,и твою никудышную библиотекуи твоих вороватых советникови твоих слабаков-художников —забирай-ка все этои свой еженедельники свои знаменитые смерчии свои пакостные потопыи своих сварливых кошеки свою подписку на «Жизнь»[4],и запихни себе, детка,запихни-ка себе.я снова справлюсь с кайлом и топором (наверно)и могу сшибить25 дубов за 4 раунда (возможно);ну да, мне 38но чуток краски – и сединыпоубавится;и я по-прежнему в силах стих сочинить (иногда),ты это не забывай, и даже еслиза них не платят,это лучше чем ждать смерти и нефти,и пулять по диким индюшкам,и ждать пока этот мирне начнется.ладно, босяк, сказала она,пошел вон.что? – спросил я.вали отсюда. это была твояпоследняя истерика.хватит с меня твоих истерик:вечно из себя строишького-тоиз пьесы О’Нила[5].но я ж не такой, детка,ничего не могу поделатьс этим.не такой, как же!какой не такой, господи!не хлопайдверьюкогда уйдешь.но, детка, я люблю твоиденьги.ты ни разу не сказалчто любишь меня!тебе кого надовраля илихахаля?ты ни тот ни другой! вон, босяк,вон!…но, детка!вали назад к своему О’Нилу!я дошел до двери,тихо прикрыл ее и ушел прочь,думая: им нужен толькодеревянный индеецчтоб говорил да и нети стоял над костром ине слишком скандалил;но ты неизбежносостаришься, парень:в следующий раздержи картыпоближе к телу.

Прах твоей смерти на вкус[6]

цветки трясутвнезапную водумне вниз по рукаву,внезапная водасвежа и студенакак снег —а стеблеострыесабливтыкаютсятебе в грудьи милые дикиескалынаскакиваютизапирают нас.

Любовь это бумажка рваная в клочья[7]

все пиво отравлено а кап. пошел ко днувместе со штурманом и кокоми парус у нас хватать некомуа Н. – вест рвал полотнища как ногти с ноги шкивал нас как ненормальныйрупор надсаживалсяа между тем в углукакой-то гаденыш имел пьяную потаскуху (мою жену)пыхтел и пыхтелкак ни в чем не бывалоа кошка все глядела на меняи лазила по кладовкесредь громыхавших блюдрасписанных цветками и лозамипока я не решил что с меня хватитне взял тварь этуи не вышвырнул еезаборт.

Шлюхе забравшей мои стихи[8]

говорят, лучше не пускать личное раскаяниев стих,держаться абстракций, и это резонно,но иесусе:пропало 12 стихов, а под копирку я не печатаю и у тебямоикартины к тому ж, из лучших; это удушливо:ты пытаешься раздавить меня как прочих?а чего и деньги мои не прихватила? обычно забираюту заснувших бухих голоштанников наблевавших в углу.в следующий раз забери мою левую руку или полтинникно не стихи:я не Шекспирно иногда простобольше не станет, ни абстрактных, ни наоборот;всегда будут деньги и шлюхи, и пьянчугидо последней бомбы,но, как сказал Боженька,закинув ногу на ногу:Погляжу, я натворил прорву поэтовно не очень-то многопоэзии.

Обувь[9]

обувь в чулане как лилеи пасхальные,прямо сейчас она одинока,а другая обувь с другой обувьюкак собачки гуляют по проспектам,и одного дыма малоа у меня письмо от женщины в больнице,любимый, говорит она, любимый,больше стихов,но я не пишу,не понимаю себя,она шлет мне снимки больницыс воздуха,а я помню ее другими ночами,не при смерти,обувь на шпильках-кинжалахстоит рядом с моей,как те сильные ночиврать могут горам,как те ночи становятся вполне безвозвратномоей обувью в чуланес летящими выше пальто и несуразными рубашками,а я гляжу в брешь оставленную дверьюи стенами и непишу.

Вот то что надо, хорошая женщина[10]

вечно пишут о быках, о тореадорахте, кто никогда не видал их,а пока я рву паучьи паутины дотягиваясь до винагулгуд бомбардировщиков, ч-тов гул рушит покой,а мне письмо сочинять моему пастору о некой шлюхе с 3-й ул.что звонит мне то и дело в 3 часа ночи;вверх по старым ступенькам, полна жопа заноз,размышляя о поэтах портмоне и пасторе,и вот нависаю над печатной машинкой, как над стиральной,и глядите глядите быки все еще гибнути жнут их и жруткак пшеницу в полях,а солнце черно как чернила, черные то есть чернила,и жена моя говорит Брок, ради всего святого,машинка ночь напролет,как тут уснуть? и я забираюсь в постель ицелую ей волосы прости прости простииногда завожусь сам не знаю с чегодруг мой сказал что будет писать оМанолете…[11]а это кто? никто, малыш, он уже умеркак Шопен или наш старый почтарь, или собака,засыпай, спи давай,и я ее целую и глажу по голове,вот хорошая женщина,и скоро она засыпает а я ждуутра.

На разок[12]

новейшая железка свисая мне на подушку ловитв окно свет фонаря сквозь алкогольную дымку.я был чадом ханжи кто стегал меня покаветер тряс стебли трав видным глазуразмахом аты быламонастырской девчонкой и смотрела как монашки трясутпесок Лас-Крусеса из Божьих риз.тывчерашнийбукет так прискорбнорастерзанный. целую твои бедныегруди а руки мои тянутся к любвив этой дешевой голливудской квартире где пахнетхлебом газом и бедами.движемся вспомненными тропамипо тем же старым ступеням стертым сотнямистоп, 50 любовей, 20 лет.и нам дадено очень малое лето,а за ним —снова зимаи ты волочешь по получто-то тяжкое и неуклюжееи в туалете спускают, лает собакахлопает дверца машины…неизбежно сбежало, всё,похоже, и я закуриваюи жду старейшего проклятьяна свете.

Шалость издыхания[13]

я в лучшем случае утонченная мысль тонкой рукичто утоляется по мешальной веревке, и когдапод любовью цветков я тих,пока паук пьет зеленеющий час —бей в седые колокола пития,пусть скажет лягушка голос мертв,пусть зверье из кладовкии дни ненавидевшие это,упертые жены немигающей скорби,равнины мелкого покорствамежду Мексикали и Тампой;наседок нет, сигареты выкурены, буханки нарезаны,и чтоб не приняли за скупую печаль:сунь паука в вино,простучи тонкие стенки черепа с чахлой молнией в нем,пусть поцелуй будет менее чем вероломным,запиши меня на танцыты гораздо мертвее,я блюдце пеплу твоему,я кулак твоей пустоте.громадней всего в красотеэто выяснить что она подевалась.

Любовь разновидность себялюбия[14]

менжуйтесь, евстахиева труба и зеленый жучком порченный плющи как мы шли сегодня вечерома небо карабкалось нам по ушам и в карманыпока мы болтали о пустякаха трамвай трясся и выл свой цветчего мы не замечали, ну, может, нечто вдобавок к вечеруупоминая секс через параличи,менжуйся, красное пламя, менжуйся евстахиева труба!нет больше тех дней, нет зеленого жучком порченного плющаи тех пустяков что сказали мы сегодня;Х 12, Багрянец и Золото ЗОЛОТО ЗОЛОТО ЗОЛОТО ЗОЛОТО ЗОЛОТО!глаза твои золото твои волосы золото любовь твоя золото могила твоя золотоа улицы минуют как проходят людии колокола звонят как звонят колокола;руки твои золото и твой голос золотои все дети идущие мимои растущие деревья и придурки торгующие газетами34256780000 о пока тыевстахиева труба красное пламя зеленопорченный жучком плющбагрянец и золотои слова что мы сказали сегодня вечеромулетают прочь за деревьямимо трамваяи я закрыл книгу с красным красным львому врат золотых.

Для джейн: со всей любовью, какая была у меня, но ее не хватило[15]

Беру с пола юбку,собираю искристые бусинычерные,эта штука бывало двигаласьподле плоти,и обвиняю Бога во лжи,говорю все что такдвигалосьили зналомое имянипочем не могло умеретьв обыденной правде умиранья,и я беру с полаее прелестноеплатье,а прелести ее больше нет,и говорювсем богам,еврейским богам, Христам-богам,щепкам могучим,кумирам, пилюлям, хлебу,пониманьям, рискам,сведущему покорству,крысам в подливе 2 совсем спятившихбез единого шанса,колибриевому знанию, удаче колибри,я опираюсь на это,я на все это опираюсьи знаю:ее платье у меня на руке:ноим невернуть ее мне.

Посвящается Джейн[16]

225 дней как поросла травойи ты знаешь больше меня.кровь у тебя забрали давно,ты сухая палочка в корзинке.оно так бывает?в этой комнатеот часов любвидо сих пор тянутся тени.уходя тызабрала с собоюпочти всё.по ночам падаю на колениперед тиграмичто не оставляют меня в покое.чем ты былавновь не случится.тигры меня отыскалии мне все равно.

Извещение[17]

лебеди тонут в трюмной воде,сорвите знаки,опробуйте яды,отгородите коровуот быка,пион от солнца,отнимите лавандовые поцелуи у моей ночи,вышвырните симфонии на улицыкак нищих,приготовьте гвозди,иссеките спины святым,оглушите лягушек и мышей кошке души,сожгите чарующую живопись,обоссыте рассвет,любовь моямертва.

Моя настоящая любовь в афинах[18]

и я помню нож,как трогаешь розуи выступает кровь,а любовь трогаешь так же,и когда хочешь выйти на трассу какгрузачи мчат тебя по внутренней полоселунный свет с ревомвыматывают тебе храбрость,отчего трогаешь тормозаи на ум приходят картинки:портреты Христа висят тамили Хиросима,или как твоя последняя женажарит яичницу.трогаешь розу так жекак опираешься сбоку на гробмертвых,как трогаешь розуи видишь как мертвые переворачиваютсяу тебя под ногтями;ножГеттисберг, Выступ, Фландрия,Аттила, Муссо…что могу я разобрать в историикогда та сводитсяк трехчасовой тенипод листком?и если ум калечитсяа роза кусаетсякак собака,говоряту нас любовь…но что я способен разобрать в любвикогда все мы родилисьв разное время и разных местахи встречаемся толькофортелем столетийи случайностью трех шаговвлево?хочешь сказатьчто любовь какую я не встретилменьше себялюбиячто зову я ближним?могу ль я теперь сказатьс кровью розы на кромке ума,могу ль я сказать теперь когда планеты вертятсяи тонны силы пуляют в конец пространствачтобы Колумб выглядел ребенком юродивым,могу ли сказать теперьчто из-за воплей моих в ночине услышанных,могу ли сказатьчто я помню ножи сижу в прохладной комнатеи втираю пальцы в свисток часови думаю невозмутимооб Аяксе и слюняхи железнодорожных наседках за золотыми рельсами,а настоящая любовь моя в Афинах600А или Б,пока у меня за окномна лету спотыкаются голубии в дверьчто пережидает пустую комнату,розам не выбратьсяи не вобраться,или любви или мотылькам или молнии —я б нипочем не сломался вздыхаяили не улыбнулся; могли б пустякивроде мотыльков и людейсуществовать как оранжевый солнечный свет на бумагеделенной на девять?Афины сейчас за много мильи одну смерть от меня,а столы грязны как черти простыни с тарелками,но я смеюсь: это не взаправду;но взаправду оно, делено на девятьили сотню:чистое белье есть любовьчто не чешетсяи не вздыхает.

Спящая женщина[19]

сижу по ночам на кровати и слушаю как тыхрапишьс тобой я познакомился на автостанциии теперь дивлюсь твоей спинетошно-белой и заляпаннойдетскими веснушкамиа лампа разоблачает неразрешимуюгрусть этого мирапо твоему сну.мне не видно твоих стопно положено думать чтостопы весьма чарующи.ты чья?ты настоящая?думаю о цветах, зверюшках, птичкахвсе они выглядят более чем хорошои так явновзаправдашни.и все ж ты не можешь не бытьженщиной. каждый из нас отобран бытьчем-то. паук, кухарка.слон. как будто каждый из наскартина и висит на какой-тогалерейной стене.– и вот картина переворачиваетсяна свой тыл, и поверх изгиба локтямне видно ½ рта, один глаз ипочти целый нос.вся остальная ты прячешьсяот взорано я-то знаю что тысовременница, современное живоепроизведение искусствапусть и не бессмертнаяно мылюбили.пожалуйста и дальшехрапи.

Гулянка тут – пулеметы, танки, армия

сражается с людьми на крышах[20]если б любовь могла стлаться как тольили ее хотя б хватало до края смыслано не получитсяне можетслишком уж много хамьячересчур женщин прячущих ногиесли не считать особых спаленслишком много мух напотолке а Лето у насжаркоеи бунтов в Лос-Анджелесе[21]уже неделю как нетжгли дома и убивали полицейских и белыха я белый и наверное не слишком ужв восторге потому что бел и бедени плачу́ за то что беденпотому что хожу на задних лапах ради кого-то как можно меньшеа беден я так потому что предпочитаю это и наверное этоне слишком неудобно еслитаки потому на бунты я ноль вниманияпоскольку прикинул что и черным и белымхочется много того что не интересуетменяк тому ж у меня тут женщина которую очень заводятдискриминация, Бомба, сегрегациязнаете сами знаетея даю ей поговорить пока наконец болтовняменя не утомляетпотому что мне в общем плеватьна стандартный ответили одиноких попутавших тварей кому охота прибитьсяк ВЫСОКОЙ ЦЕЛИ с целью ей исцелиться от слюнявогослабоумия и пасть в потокдействия. а вот я, мне подай время подумать, подумать, подумать…но тут гулянка на самом деле, пулеметы, танки,армия сражается с людьми на крышах…в том же мы обвиняли Россию. что ж, этопаршивая игра, и я не знаю что делать, вот толькоесли все так как утверждал мой друг сказал я однажды вечером когдабыл пьян: «Никогда никого не убивай, даже если кажетсячто больше ничего или только оно».смейтесь. годится. может останетесь радычто из меня хлещет раскаяние даже если убьюмуху. муравья. блоху. и все ж иду дальше. убиваю ихи иду дальше. боже, любовь страннее числительных страннее чемтрава в огне страннее мертвого тела ребенкаутонувшего в ванне, мы так малознаем, мы знаем так много, мы не знаемдостаточно. в общем, галочки ставим – кишечником, поройполовые, порой небесные, порой сволочные,а то порой идем по музею поглядеть чтоосталось от нас или от этого, прискорбный стриктурный паралич остекленелогомерзлого и стерильного дурдома такого фонадовольно чтоб захотелось вновь выйти на солнышкои оглядеться, но в парке и на улицахмертвяки все проходят как будто они ужев музее. может любовь это секс. может любовь это мискас кашей. может любовь это отключенное радио.в общем, гулянка была.неделю назад.сегодня я поехал на бега с розами в глазах. доллары вкармане. заголовки в переулке. больше ста миль поездом,в одну сторону. возвращалась компашка пьянчуг, снова без гроша, мечтавновь не сбылась, тела вихляются; треплются в барном вагоне а я тожетам, пью, калякаю то что осталось от надежды в тусклом свете, барменбыл негром а я белый. круто попал. намудалось. без гулянки.богатые газеты всё болтают о «Негритянской Революции»и «Распаде Негритянской Семьи». поезд вкатился в город, наконец-то,и я избавился от 2 гомосексуалистов покупавших мне выпить, а ясходил поссать и позвонить а когда проходил черезвход в мужской сральник там 2 негра у киоскачистильщика драили обувь белым и белые позволяли имэто. я дошел до мексиканского бараи проглотил несколько виски а когда уходил официантка дала мнеклочок бумажки с ее именем, адресом и номером телефона нанем, а когда я вышел наружу вышвырнул его в канавусел в машину и поехал в Западный Лос-Анджелеси все там выглядело так же точно так же как обычнои на перекрестке Альварадо и Закатного я сбросил скорость до 40углядел полицейского жирного на моцикена вид проворного и гнусногои мне стало противно от самого себяи всех, от всей малости что любой из нассовершил, любовь, любовь, любовь,и башни покачивались как старые стриптизершизаклинающие утраченное волшебство, а я ехал дальшеначищая ботинки всех негров и грингов Америке, включаясвои.

На полтора года марины луиз[22]

солнце солнцеэто моямалюткасолнцена ковре —солнце солнцев дверьшмыгсорватьцветокждет чтоб явсталипоиграл.стариквыбираетсяиз своегокресла,битый в боях,а она смотрити видиттольколюбовь, какой ястановлюсьпосредством еевеличестваи нескончаемымволшебнымсолнцем.

Стих моей дочери[23]

(мне сообщают что теперь яответственный гражданин, и сквозь солнце прилипшее к севернымокнам пыликрасные камелии это цветы что плачут покаплачут младенцы.)зачерпываюложкой: процеженный ужин из лапши с курицейчернослив для малышейфруктовый десерт для малышейчерпай ложкой иХриста радине винидитяне винигос-во.не вини начальстворабочих классов —ешь ложкойсквозь объятья эти и грудькак шарахнутый токомвоскзвонит друг:«Чё ты ща буеш делать, Хэнк?»«Ты о чем это к черту, что я будуделать?»«В смысле у тя ответственность, те надо выраститьребенкаправильно».кормлю ее:ешь с ложкидавай:жилье в Беверли-Хиллзи никакой надобности в компенсации по безработицеи никогда не продаваться томукто больше дастнипочем не влюбляться в солдата или убийцу какого —нибудьценить Бетховена и Рулетика Мортона[24] иплатья со скидкойесть у неешанс:некогда былТеорикон а теперь у насВеликое Общество[25]«А на лошадок ставить еще буеш? бухать буешеще? а еще буеш…»«да».телефон, качкий цветок на ветру да мертвые костимоего сердца —вот спит она красиво каклодки на Нилеможет однаждыменя похоронитэто будет очень славноесли б неответственность.

Ответ на записку найденную в почтовом ящике[26]

«любовь словно колокольчик скажите, вы слыхали это у нее в голосе?»любовь не колокольчикэто поэтично, все правда,но я слыхал у нее в голосе такоечто в тошнине моих мукчто в мертвой голове сидящей в окнескалящей битые желтые зубывознесло меня до настроенья какое я редкознавал —«на, цветочек. я принесла цветочек».я слышу в голосе у нее такоечто никак не связано с потными коварнымии кровоточащими армиямичто не имеет ничего общего с фабричным начальством со сломаннымиглазамия не придираюсь к вашим словам:у вас колокольчика у меня вот это и может у вас такое тожеесть:«я принесла тапки. тапок. тапок. воттапок!»это не просто узнать что такое тапокне просто узнать что такое я или что такоеонаэто еще кое-чтоо чем возможно мы прожившие так долго почтизабыличто дитя должно возникнуть из трясин моей болинеся цветы, на самом деле неся цветы,господи, почти невыносимочто мне можно видеть глазами и притрагиватьсяи смеяться,этот знающий зверь яхмурится внутрино вскоре смекает что таких усилийне спрятатьи это маленькое существо кто так хорошо меня знаетлазает сквозь и поверх меняЛазарь Лазарьи мне не стыдновоин пробитый насквозь часами и годамивпустуюлюбовь словно колоколлюбовь словно пурпурная горалюбовь словно стакан уксусалюбовь это все могилылюбовь это окно в поездеона знает мое имя.

Вся любовь моя ей

(посвящается Э. М.)[27]

умно вооружившись доводами Папея пробираюсь среди неэлектрической публикиискать причины моей смерти и моему житью;тем кто прислуживает ночикак я, день дрянь, а дрянь длястоков,а я открываю дверь крохотного кафеи официантка в темно-синемподходит так будто я заказал ее.«3 фазаньи ножки, – говорю ей я, —куриную спинку и 2 бутылки приличного французскоговина».она уходитподергиваясь в синеве своейи вся моя любовь устремляется к нейно тут никак,и я сижу и гляжу на растенияи говорю растениям, в уме:разве не можете вы меня любить?разве тут ничего не может случиться?должны ли тротуары всегда быть тротуарами, обязаны ли генералыи дальше смеяться в своих грезах,надо ли чтоб непременно и дальшевсе было неправдой?смотрю налево и вижу как мужчина ковыряет в носу;отложения он пихает подстул; так и есть, думаю я, вот твояправда, и вот тебе любовь:козявки сохнущие под стуломжаркими ночами когда подымается преисподняя и попростуоплевываеттебя.растения, говорю я, можете?и отламываю кусочек слоновьего листаи весь потолок раскалываетсянебеса вниз по лестнице,официантка подходит и говорит:«что-то еще, сэр?»и я отвечаю: «спасибо, этогохватит».

Ответ вроде как критику[28]

дама возможно познакомится с мужчинойиз-за того как он пишети вскоре дама вероятно предложитиную манеру письма.но если мужчина любит дамуон будет и дальше писать как писала если мужчина любит стихон будет и дальше писать как долженесли же мужчина любит и даму и стихон знает что значит любовьвдвое больше любого другого мужчиныя знаю что значит любовь.этот стих назначен сказать даме об этом.

Душ[29]

после нам нравится принимать душ(вода мне нравится горячее чем ей)и лицо у нее всегда мягкое и мирноеи сперва она меня моетнамыливает мне яйцаприподнимает ихпожимает,затем моет хуй:«эй, а эта штука все еще твердая!»потом переходит внизу ко всем волосам —живот, спину, шею, ноги,я щерюсь щерюсь щерюсь,а потом мою ее…сперва пизду, ястановлюсь ей за спину, хуй мой у нее меж ягодиця нежно намыливаю волоски пизды,мою там успокоительно,задерживаюсь может чуть дольше необходимого,потом перехожу к ногам сзади, к жопе,спине, шее, я разворачиваю ее, целую,намыливаю груди, захватываю их и живот, шею,ноги спереди, лодыжки, стопы,а затем пизду еще раз, на удачу…еще поцелуй, и она выходит первой,вытираясь, иногда поет, пока я еще тамвключаю воду погорячейощущая доброе время чуда любвипотом выхожу сам…обычно это посреди дня и тихо,и одеваясь мы говорим о том чем ещенужно заняться,но самим нашим вместе решается почти всё,вообще-то решается всёведь сколько такое остается решеннымв истории женщины имужчины, для каждого все иначелучше и хуже для каждого —для меня оно уж до того бесподобно что помнюне только армии на маршеи коней что шагают по улицамне только воспоминания о боли разгроме и несчастье:Линда, ты принесла это мне,а когда станешь отниматьделай это медленно и легкотак будто я умираю во снеа не в жизни, аминь.

2 гвоздики[30]

моя любовь принесла мне 2 гвоздилимоя любовь принесла мне красноемоя любовь принесла мне себямоя любовь не велела мне тревожитьсямоя любовь мне велела не умиратьмоя любовь это 2 гвоздики на столеслушая Шёнбергавечером темнеющим в ночьмоя любовь юнагвоздики горят во тьме;она ушла оставив привкус миндаляее тело на вкус как миндаль2 гвоздики горят красныма она сидит вдалекегрезя сейчас о фарфоровых собачкахчто позвякивают у нее в пальцахмоя любовь это десять тысяч горящих гвоздикмоя любовь это колибри сидящая в тот тихий мигна ветвяхпока та же кошкаприпала.

Ты целовал когда-нибудь пантеру?[31]

эта женщина считает себя пантеройи порой когда мы предаемся любвиона рычит и плюетсяа волосы у нее распущеныи она выглядывает из-под прядейи показывает клыкино я все равно ее целую и люблю дальше.ты целовал когда-нибудь пантеру?когда-нибудь видел как самка-пантера наслаждаетсядеяньем любви?ты не любил, дружище.ты со своими крашенными блондиночкамисо своими белочками и бурундучкамии слониками и овечками.надо тебе переспать с пантеройи ты уже не захочешьбелок, бурундуков, слоних, овец, лис,росомах,больше никогда и никого кроме самки пантерысамка пантеры бродит по комнатесамка пантеры бродит тебе по душе;все прочие песни любви враньекогда эта черная гладкая шерсть гладит тебяи небо рушится тебе на спину,самка пантеры это осуществившийся сони не вернутьсяда и не хочешь —шерсть тебя гладит,поиск оконченкогда хуй твой движется по краю Нирваныа сам ты пришпилен взглядом пантеры.

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2

Полная версия

О любви

Другие книги автора