Полная версия
Подобна свету
Галина Аляева
Подобна свету
© Аляева Г. А., 2017
© Издательство «Союз писателей», оформление, 2017
* * *Может быть, еще за несколько веков до Рождества Христова под именем венедов известные на восточных берегах моря Балтийского, Славяне в то же время обитали и внутри России; может быть, Андрофаги, Меланхлены, Невры Геродотовы принадлежали к их племенам многочисленным. Самые древние жители Дакии, Геты, покоренные Траяном, могли быть нашими предками…
Н.М. Карамзин «Предание веков»Глава I
Боярский род
В тот год весна не спешила занять престол власти. На дворе березозол[1] месяц, а лошадь, ступив на рыхлый снег, проваливается по брюхо. Пять месяцев свирепствуют морозы, загоняя людей и скотину в теплые жилища. Такой холодной зимы и снежной весны старцы не помнят. Они неделями не выходят на улицу, кровь не та – не гоняется по уставшему телу, – лишь вздыхают и рукавом нательной холщовой рубахи смахивают капельки слез с полуслепых глаз.
В Боярском городище седовласых старцев осталось трое. Два лета назад неведомая болезнь покосила много северян, особенно не жалела детей и стариков. Малые угасали за два-три дня, старики мучились долго, и никакой отвар, никакое снадобье знахарки Кривозубой не помогали. Болезнь не местная, завезённая. Тем и страшна, не знает Кривозубая, чем изгоняется из болящего.
Глава городища Нахаб схоронил двух детей: дочь и сына.
О дочери печаль была скорой – не впервой ему терять детей, да и не мужское дело печалиться. Смерть же сына подкосила под корень. Не стало единственного наследника, и Боярское городище, когда Нахаб соберётся на Калинов мост[2], перейдёт под власть другого рода.
Главенство Нахаб получил от своего отца, тот – от своего, и так – до могучего телом и умом Бояра. Много вёсен назад он властной рукой объединил вокруг себя беспризорных северян, в совете с мудрыми старцами, их всегда почитали, установил порядки и хитростью, а когда надо, и ласкою поддерживал устои совместного прожиДанимирия.
Те соплеменники, которые не хотели подчиняться новым законам, жили прежней жизнью – сами по себе. Лишь в походы против степного народа собирались во главе с воеводой, по решению старцев временно выбранного на почётное место. По возращении разбредались по своим хижинам, где каждый себе был и хозяином, и добытчиком, и заступником от врагов, которых у северян всегда было предостаточно. Один лесной народ чего стоит! От этого гибли северяне десятками, иной раз – сотнями, и, как ни спешили северянки рожать детей, каждый год по ребёнку, не множилось племя.
В юности Бояр жил, как все. С отцом ходил на охоту, весной пахал землю, сеял гречиху и просо. За свои пятнадцать вёсен успел сходить с родичами в поход против степняков. В ночь на праздник Лады[3] привёз и сбросил у порога выкраденную неподалеку северянку и с этого дня обзавёлся своей хижиной.
Жену приглядел работящую, лицом ладную. Не зря звали Ясной. Она рожала детей каждый год и быстро старилась, но не приводил он в дом вторую жену. На укоры соседских мужиков, что, мол, силёнок маловато сразу двух употчевать, лишь усмехался в бороду. Присох он к Ясной, и она отвечала ему взаимностью. И не о том он постоянно думал. Болела его душа, разрывалась на части. Он видел что народ северянский трудолюбивый, смелый, выносливый, и в храбрости равных ему нет, а живёт бедно, голодно. Враги беспощадно уничтожают северянских воинов, детей и женщин пленяют, уводят с собой, и никто из них назад не возвращается.
Думал он, думал и, однажды придя к своему кровному брату Шатуну, предложил охотиться и обрабатывать землю вместе.
– Это как так? Совместно?
– Вот так. – Рассказал Бояр брату всё по порядку, поведал, какая выгода будет каждому роду в отдельности и всем северянам вместе.
Долго разговаривали, не один зимний вечёрок просидели за мёдом. Пользу в объединении Шатун сразу уловил, а как нажитое добро делить без обиды, в толк взять не мог. Бояр и смеялся над ним, и ругал его, и уговаривал. Под конец говорит:
– Наши хижины рядом стоят. Давай их одним частоколом обнесём. Получатся общий двор, общий амбар, ледник и стол. И ничего делить не нужно. Наперво так будем, потом еще что испробуем.
На том и решили – как снег долой, жить сообща, помогая друг другу.
Ждать выгоды от такого сожительства пришлось недолго. Боярский род крепнул и множился. Другие семейства сначала только приглядывались, как дела пойдут у хитрецов, потом стали поговаривать:
– Гляди, вот Бояр да Шатун сколько зверья-то припасли на зиму и дрёвен из лесу натаскали. Собираются избу бревенчатую ладить. Правильно. Чего в хижине-то жить?!
Пришло время, и Девян, один из глав рода, что жил неподалеку от боярского двора, пришёл с поклоном к Бояру и попросился к нему за один частокол. Через несколько вёсен в первом северянском городище, который так и стал называться Боярский, насчитывалось до двадцати хозяйств.
Другие семейства, глядя на удачу Бояра, сговаривались, обносили частоколом строения. Старейший зажиточного рода или хитрый да умный северянин становился во главе всего городища или веси[4], если по числу жителей до городища не дотягивало. Так год за годом и стало городищ и весей по всей северянской земле не счесть.
* * *Нахаб гордился своим предком, да и как не гордиться! Могуч был Бояр душой и телом. Не боялся врагов, всегда впереди шёл, не прятался. Одной рукой мог положить двух степняков. Иной медведь, и тот в поединке ему неравный. И лицом ладный, многие северянки заглядывались, даже когда на охоте его медведь лапой зацепил, и след от когтей по лбу прошел. Левой брови не видно было совсем, и веко в полную силу не открывалось.
Много новшеств ввел Бояр в полудикие обычаи. Откуда только ум брался? Видно, сами северянские боги шептали на ухо, как лучше неразумному человеку поступить. Взять хотя бы обычай – убивать младенцев-девочек. Столько времени прошло, а иногда и сейчас ползет, словно гадина пронырливая, молва от дома к дому – срок дитю на свет явиться, а ребёночка всё нет и нет. Оправдываются, мол, умер, но никто не верит, знают, что обычай тот дикий в некоторых головах жив.
Тот год, как сказывают предания, был голодный. Предыдущий тоже урожаем не радовал. Из младенцев в живых оставляли только мальчиков. Девка что? Какой с неё спрос? И выживают они чаще и болеют меньше. Малец – он воин. Сами голодайте, а дитё мужеского пола должны сохранить. В племени каждый воин на учёте. Из северянок тоже выходили неплохие воины, только степняки побаивались их. За беспощадность. Бывало, смилуется северянин над раненым, не убьёт, оставит лежать в поле, спасется, значит, судьба, нет – не на него смерть ляжет. Бывало, по доброте своей и здорового отпускал. Северянка же никогда не оставит ворога в живых – раненого добьёт, пленного убьет. Видно, крепко усвоила: враг – это смерть и её, и детей, с таким трудом производимых на свет.
Ждала жена Бояра пятнадцатого ребёнка. Ходила тяжело, из последних сил. Прошлый раз еле выходила знахарка, думали, всё – конец, но ничего, отошла, через зиму опять отяжелела. Понимал Бояр – пожалеть жену требуется, не брюхатить, а как против природы пойдёшь? Выход один – привести в дом вторую – молодую и здоровую. Ясной пока супруг не говорил о принятом решении, понимал, что обидно ей будет, – всё ж двадцать вёсен рука в руку прожили. Да что делать – он телом ещё молод и до телесных утех охоч. А сердечную привязанность к Ясной никто отнять не сможет.
Только Бояр вернулся с охоты, как бабка-знахарка вынесла из избы кричащий комочек.
– Разрешилась твоя. Прими. Девочка. Или глядеть не будешь?
– Почему не буду? Погляжу.
Он взял дитё, внимательно посмотрел на сморщенное синюшное личико дочери.
– Ясная что говорит?
– Ничего. Тебе решать. Давно таких родов не принимала, – добавила она неведомо для чего. Не принято говорить о таком с северянином.
– Сказываешь, тяжело? – призадумался Бояр. В семье девять детей. Пятеро не доживут и до десяти лет. Останется четверо. Молодая жена, как в дом взойдет, пустой вряд ли ходить будет. Но то другие дети, не Ясной.
– Как она?
– Прошлый раз плоха была, а сейчас… – знахарка протяжно вздохнула и отвернулась.
– Бабка, а ты с ними что делаешь? Куда деваешь? – младенец перестал плакать и, уткнувшись носиком в руку Бояра, еле слышно засопел. – Поговаривают, из них ты зелье варишь.
– Давай, что ли?! – знахарка, злобно дыша, протянула к новорожденной сухие руки.
– Погодь. Не решил я.
– Что решать? Никто в эту весну девок не оставляет.
– Не жалко тебе их?
– Заладил: жалко, не жалко, – знахарка мягко дернула холст с младенцем к себе. Девочка пискляво заплакала.
– Почему не нужно? Чадо всегда нужно. – Бояр прижал дочь к груди. – Для этого мы и живем. Ты вот рассуди: она вырастет, сколько мальцов и девок нарожает? На сколько наш род умножит?
– На сколько твоя Ясная умножила? На столько и она умножит, ежели повезет, то и на больше.
– Вот то-то. На больше. Как думаешь, бабка, что родичи скажут, если я нарушу обычай предков?
– Что скажут? Что скажут? То и скажут. Сам голова. Ты столько раз его нарушал, что пальцев не хватит. Ну, решил, что ли? Мне к Глуну идти надо. У него жена тоже рожать собралась. Прибегали уже, звали.
– Раз звали – иди. А с дитём? – Бояр ласково взглянул на дочь. – Пора, бабка, с этим покончить. Нечего род уменьшать.
– Как так?
– Иди. Теперь не будут в нашем роду чадо малое жизни лишать. Нечего чудить. Всем скажи. Поняла? Иди.
Глаза знахарки потеплели, старческое сморщенное, как у младенца, лицо словно разгладилось. Она понятливо кивнула, низко поклонилась и так стояла некоторое время. Когда же грузно разогнулась, Бояр на серых щеках женщины увидел слезинку.
– Спасибо тебе, Бояр, – она вновь до земли поклонилась. – За слова твои, пуще – за дело. Знал бы ты, как это тяжело, – она развернулась и быстро засеменила прочь.
– Стой, – приказал Бояр.
Она, вздрогнув, остановилась: неужели передумал?
– Если у Глуна девчонка родится, дай знать. Поняла?
– Поняла, поняла.
Бояр вошел в женскую половину дома, в полумрак и смрад. Запах проникал в ноздри, вызывая недобрые воспоминания. Кровь и пот, – так пахнет после кровопролитной схватки. Правда, этот запах витает в воздухе недолго, до первого глубокого, во всю грудь вздоха, здесь же он завис над распростертой в углу на широкой лавке Ясной, впитываясь в стены, утварь, одежду.
– Бояр, – еле слышно позвала Ясная, – открой дверь, пусти свежего воздуха.
– Нечего, охватит еще.
«Ах, женушка ты моя любая, – надрывно подумал Бояр. – Боишься, что чад для меня тяжел?! Мне боль твою лучше не видеть».
Когда глаза привыкли к полутемноте, он рассмотрел осунувшееся, почти черное с синим отливом лицо жены. Большие, небесного цвета глаза светились нездоровым блеском. Она же не могла оторвать взгляда от рук мужа.
– Бояр.
– Ну?
– Бояр.
– Заладила. Решил я так. Что, не рада?
– Как же? Рада! Только…
– Ей что, много надо? Ничего, проживем.
Он осторожно положил девочку рядом с матерью. Неуклюже погладил жену по щеке и сам застеснялся своей ласки.
– Пойду я. Позвать кого?
– Не надо. Я немного полежу, да вставать буду.
– Лежи, – приказал он, – нечего прыгать. Бабка сказывала, что плоха ты. Вот и лежи.
«Чтой-то сегодня с Бояром. Со счету сбилась – сколько детей ему выносила и родила, а такое – впервой. Верно говорят – другую приглядел. Молодую. Вот и ладно. Замучилась я совсем».
– Бояр, – Ясная дотронулась до холщовых штанов мужа. – Хороший ты.
– Придумаешь еще.
– Как надумал, так и поступай. Я тебе не помеха.
– О чём это ты?
Ясная не ответила. Он постоял, подождал, может, что пояснит, и быстро вышел.
* * *Давно это было. Нахаб, потомок Бояра и Ясной, даже и не знал, когда. Лишь слова Бояра, передаваемые от отца к сыну, дошли до него:
– Сила северян – в единстве. Будем сообща, под одним началом, – никакой враг не страшен. А нет – сгинем.
Не спалось Нахабу. Ворочался, тяжело перекатываясь с боку на бок, вставал, пил ледяную воду, опять ложился. Но сон не шел. Наступили для него черные дни. Не осталось у него наследника, и некому было передать нажитое добро, некому пересказать наказы боярские.
Под утро, намаявшись бессонницей, он встал, накинул медвежий тулуп и вышел во двор. Морозный предрассветный воздух обжигал. К знакомым запахам человеческого жилища присоединился еще один – запах весны.
Нахаб сбросил тулуп и остался в одной нательной рубахе ниже колен. Зачерпнул серебристого снега и, довольно кряхтя, стал натирать сначала лицо, руки, потом – грудь и опять лицо.
– Эх, эх, – разносилось в тиши.
Сторожевая собака, потомок волка, какое-то время настороженно наблюдала за хозяином с другого конца двора, затем, вильнув хвостом, подбежала и начала вертеться вокруг Нахаба, озорно поскуливая. Он зачерпнул немного снега и бросил в неё. Она, взвизгнув, отскочила в сторону.
– Верный, иди! Ко мне! – позвал он.
Собака, поблёскивая в полутемноте желтыми глазами, приблизилась и остановилась.
– Ко мне! Ко мне, Верный!
Нахабу показалось, что пёс, вибрируя ушами, раздумывает о предложении хозяина. Северянин доброжелательно повторил: «Иди, ко мне иди».
Животное негромко залаяло и кинулось к хозяину. От сильного толчка в грудь Нахаб пошатнулся, но устоял. Защищая лицо от горячего языка, он стал пятиться, но Верный, переступая задними лапами, шёл за ним, продолжая лизать. Нахаб споткнулся и упал.
Пес отскочил в сторону и, прижав уши, стал наблюдать за поднимающимся человеком. Ровно в тот миг, когда Нахаб почти встал, но еще окончательно не выпрямился, бросился на него. Все четыре лапы нанесли удар по спине, и этот удар был так силен, что Нахаб носом уткнулся в снег.
– Ах, ты так?! Ну, погоди…
Собака отбежала и победно-пронзительно залаяла. Эхом ответили соседские псы.
– Замолчи. Побудишь всех, – прикрикнул Нахаб и стал неуклюже подниматься.
Когда пес опять прыгнул, он встретил его прыжок в воздухе. Натренированные руки сами отыскали загривок псины и, наваливаясь всем телом на визжащее животное, Нахаб подмял его под себя. Собака, изгибаясь всем туловищем, остервенело сопротивляясь, пыталась вцепиться в его шею, но он ловко уворачивался. Вскоре она стала терять силы и через несколько мгновений совсем обмякла под руками Нахаба, жалобно заскулив.
Нахаб встал, оправил рубаху.
– Это ты здесь шумишь? Спать не даёшь. Во, удумал с собакой силёнкой мериться!
На пороге бревенчатой избы стоял Баровит – дед Нахаба. Длинная борода одного цвета со снегом свисала до самого пояса, такого же цвета волосы неровными прядями ложились на плечи. Тусклых старческих глаз почти не было видно, они глубоко провалились в глазницы. Сухие, неестественно длинные руки покоились на посохе. Весь он был сухим, длинным.
– Лапу повредил, – с осуждением покачивая седой головой, сказал старик.
Нахаб посмотрел на лежащую собаку, – она тихо скулила и осторожно лизала переднею лапу.
– Не, не сломал. Кость цела, – сказал Нахаб после тщательного осмотра раны. – Утром смажу медвежьим салом с боль-травой, и пройдет.
– Смотри. Собака хорошая. Жалко такую терять.
– Не, ничего. Обойдется, – оправдывался Нахаб.
– Дай тулуп. Холодно.
Старец не стеснялся своей слабости и дряхлости. Чего стесняться? Пожил, честно постоял за род и с достоинством перейдет Смородину[5].
– Не спишь, которую ночь бродишь. А чего бродишь?
– Так, – неопределенно ответил Нахаб.
– Отвечай, когда спрашиваю. Чего не спишь?
– Думаю.
Старец поежился, худыми руками прижал тулуп к телу.
– Холодно. Ноги зябнут.
– Пойдем в избу. Простынешь, – предложил Нахаб.
– Успеется. Значит, думаешь. И о чём твоя дума?
– Так, – неопределенно пробурчал Нахаб.
– Опять, – угрожающе повел бровями Баровит. Так старому человеку не отвечали у северян.
– Весна скоро. Сеять надо. Да и степняки, гонец вчера от всесеверянского совета был, зашевелились.
– Не об том думаешь. У тебя одна забота. Какая – сам знаешь. Чего бродишь? С женкой не балуешься. А? Слыхал, что люди говорят? Ладно, не вскидывайся. Знаю, тебе, что люди говорят, – не указ. Сам голова, а что не досмотришь, мы укажем. Да только плохо смотришь. Сына как не стало, сколько уже прошло?
– Год и полгода.
– Во, сколько! Да у тебя за это время в люльке пара мальцов должна качаться, а ты с собакой возишься. Совсем очумел!
Разговор злил Нахаба. Хотелось прикрикнуть на старика, не твое, мол, дело – с женой мне спать или с собакой возиться, развернуться бы и уйти! Но старость требовала уважения. Да и прав он. Много времени утекло после смерти сына, а жена всё пустая ходит. И как пустой не ходить, если и забыл уже, когда под бок к ней закатывался. Дела и думы совсем подкосили мужицкую силу.
– Али силёнок у тебя не стало? – как будто угадал Баровит его мысли. – Вот, значит, в чём дело? А я всё жду, лежу, не сплю, прислушиваюсь, когда же ты зашлепаешь к Ласковой. Ну, это дело поправимое. Средство есть одно верное, – озорно подмигнул Баровит. – Не морщись, нечего. Что ты, девка что ли красная? Дело житейское. Мне это средство дед передал, когда время пришло. Что смотришь? И у меня всякое бывало. В молодости я это дело жуть, как почитал. Потом глядь – ничего и нет. Женка молодая, и так, и этак, – нет ничего. Я и запечалился: неужто всё, отрадовался? Так дед мой углядел, что невеселый хожу, и так вот, как я с тобой, повёл разговор. Дал это средство и научил, что делать. Так я опять ожил. Потом, правда, уже ничего не стало помогать, да и незачем. Поутру приходи на мою половину – в кулечке у меня припасено, для себя берег. Кончится – самого научу делать. Мороз-то какой! Зябко…
Нахаб за время разговора успел тоже замерзнуть и ждал разрешения старца войти в дом, но Баровит не спешил.
– Дочь у тебя рассудительная выросла, – продолжил он, когда Нахаб уже совсем замерз.
– Велижана?!
– Во, удумал! Велижана! У этой вертихвостки одно Ладо на уме. Со двора её пора провожать. Созрела.
– Ей лет немного. Рано ещё.
– Во! Опять прекословить. Говорю, пора. Созрела. Вижу, как глаза-то горят, аж светятся! Дождёшься, сама косу расплетёт, а то и расплетут. Хорошо, если из богатого рода, а то залётный кто… Род Гуснара поднялся. Знаешь?
– Знаю.
– Во! Его предки, глядучи на Бояра нашего, тоже стали вокруг себя родичей сколачивать. Не шибко получалось. Только сейчас силу взяли. Так у них сын, как наша, подрос. Род богатый, и сила за ними. Хорошо было бы нам, да и им за честь породниться с боярским родом. Со всех сторон выгода.
– Не шибко род Гуснара и разбогател. Подумать надо. У меня только две дочери, и выдавать их за кого попало не хочу.
– За кого попало?! – зло передразнил его старик. – Больно своенравным ты, Нахаб, стал, а ума не много нажил. Здесь не мошна[6] важна, а под руку весь взять. Она сейчас под каким городищем?
– Смоковским.
– Вот. А породнимся? К нам в подчинение перейдёт. Смекать надо. Всё. Сказано тебе – начинай переговоры, вот и начинай.
– Ладно. Сегодня съезжу, посмотрю, что к чему.
Внимание Баровита привлекли первые проблески солнечных лучей. Он терпеливо, почти не моргая, наблюдал сначала за слабыми просветами на темном небе, затем за все нарастающим светом над горизонтом.
Когда край неба вспыхнул, и языки пламени полновластными хозяевами побежали по огромному синему куполу, он встрепенулся. Слезящиеся от долгого напряжения глаза засияли от восходящего солнца.
– Нынче поворот на тепло будет. Солнышко наше загостилось, али заспалось, сегодня проснулось. Умытое встает. Видал, как стрелы во все стороны выпустило? Одна вон куда улетела. До того самого края. Весна будет скорой. Снег быстро сойдет. И лето будет урожайным. Во-во, как жизнь-то зашумела! Ожила, ожила матушка-кормилица. Хорошее будет лето, житное!
Баровит загадочно улыбался. Он видел и слышал то, что природа подсказывала людям. Подсказывала, а чаще указывала, как выжить северянскому роду в её суровых условиях.
Нахаб тоже наблюдал за просыпающимся солнцем, но пока он не мог распознать то, что было очевидным для старца. Молодой еще. Если доживёт до лет деда, начнет понимать молчаливые речи матушки-кормилицы, тоже начнёт разгадывать и пересказывать своим родичам.
– Ладно, иди. Промёрз, небось, – разрешил Баровит внуку. Глядя на Нахаба, старик узнавал самого себя. Такой же своенравный, несговорчивый по молодости. Лишь испытания, потеря близких и ответственность за род научили рассудительности и сдержанности. Хотя, нет-нет, но в серых глазах цвета клинка, в дерзкой улыбке тонких губ, прячущихся в окладистой бороде, читалась бесшабашность и беспощадность. – Иди, иди, повторил старик. – Я постою ещё маленько. Посмотрю, да послушаю. Может, еще что скажет солнышко. Управишься с делами – приходи. Не договорили.
Лютый
Природа Гуснара обидела, не доглядела, дала малый рост. Все северянки обошли его: какая на полголовы, какая и на целую голову. Из-за этого или по какой другой причине был он лютым, как медведь-шатун. Не тронь, слова не скажи поперёк, – сразу на дыбы встает, того и гляди – за меч схватится, и тогда беды не миновать. Одно слово – лютый. С малолетства родичи кличут его так между собой, в глаза не говорят, побаиваются. Плачет от него все семейство, пуще всех – жена Лазурна. Отец Гуснара, Крип, не спрашивая, привёл её и усадил рядом с сыном. Не полюбилась она Гуснару, да и ростом была велика, но против воли отца не пошёл.
Пока жив был Крип, норов Гуснара пригибал, силой заставлял уважать других. За Лазурну вступался. Дело это, конечно, самого Гуснара – его жена, он над ней хозяин, раз в его доме живёт, но где такое было видано: по северянке кнутом ходить, как по скотине бессловесной. Другой зазря животного не обидит, а здесь – жена. Вот и вступался Крип, вразумлял, как мог.
Когда Гуснар не забоялся руку поднять на Лазурну на сносях, Крип и вовсе не стерпел. Взял тот же кнут и прошёлся по спине сына.
– Увижу, что битая она, на круг старцев призову. Пред ними ответ держать будешь. Они, сам знаешь, к богам обратятся. Гляди, Ладо всегда на стороне дитя, особенно в утробе матери. Понял, что я сказал?
– Понял. Как не понять?! – Гуснар по-звериному посмотрел на обидчика. Была б воля, вцепился в горло и не выпустил, пока дух ненавистный к предкам не отправил. Отец? Какая разница! Обида в расчет родство не берет.
С того раза он перестал измываться над Лазурной. Пинать – пинал, когда отец не видел, бить – не бил.
Вскоре Крипа стрела степного народа позвала на Калинов мост. И откуда только взялась на охоте?! В лес степняки не любят заходить, и от вольной степи далековато, но стрела с отметиной – значит, занесло зачем-то. Могло быть и по-другому: кто-то из своих решил отомстить Крипу за причиненную когда-то обиду. Но об этом только лес да ветер знают. Еще и Святобор[7] ведает, но он тайну не выдаст, и смерть хорошего воина Крипа для северян останется загадкой.
Гуснар, возглавив род, сговорил второю жену. Выбирал по своему усмотрению: росточка небольшого, глазки быстрые, и вообще самая быстрая. Ей бы имя Быстрина дать, но родители назвали Белява, видно, из-за светло-русых волос и бледных, без румянца щек.
Белява, как вошла в хижину, так и окунулась в злобу. Не так села, не так сказала, не так подала. Она слышала от северян, что строг Гуснар и придирчив не по делу, но чтоб до такой лютости доходило, не думала.
Решили они с Лазурной держаться друг за дружку. То Лазурна вступится за Беляву, то та отведёт грозу от Лазурны. Один на двоих, – всё легче.
Род Гуснара жил небогато, бывало, и вовсе бедствовал. Вроде не ленивые, и умом не обижены, а в силу войти никак не удосуживались. В рванье, необработанных звериных шкурах ходили, иной раз тулуп по очереди носили, а бывало, одежду с плеча меняли на съестное.
Так и мыкались, глядишь, и сгинули бы вовсе, если б не одно обстоятельство. Во вторую весну, как не стало Крипа, беда нагрянула общая на всех северян.
* * *Каждое лето степной народ совершал набеги на северянские земли. Чуть снег сошёл, земля подсохла, и стойбища степняков всё ближе и ближе перекочевывали к городищам северян. За зиму степняки порядком отощали, награбленные запасы поистратили, плененных северян выгодно продали или обменяли в далеких землях.
Про дальние земли северяне мало, что ведали, не любили ходить в походы, предпочитали жить тихо и мирно. Брались за оружие, если их первыми забижали, а взявшись, крушили всё и всех на своём пути. Не было им равных в силе и доблести. За это воины имели большую цену на многих невольничьих рынках. О северянках особый разговор. Многие чужестранцы мечтали иметь в рабынях голубоглазую красавицу. Она – лучше любой радости. День любуйся, не наглядишься. Работницы из них, к тому же, выносливые, матери заботливые, a ежели потребуется, и воины неплохие.
