Елисей Карпин ненавидел эту манеру писать в ватсап. У Елисея в руках дымилась кастрюля с разведенным водою молоком. На Елисее был красный фартук с надписью Dear Santa, I can explain[1]. Перед Елисеем в мойке стоял дуршлаг, куда следовало немедленно откинуть сваренный в молоке узбекский рис «лазер». А рядом на столе лежал телефон, и в нем сообщение от бывшей жены – «Привет».

– Какой, к черту, «привет»! Какого хрена надо писать «привет», а не изложить сразу! Какого хрена я должен…

– Милый, ты сейчас с айфоном разговариваешь, – хихикнула за спиной Оксана. – У него ушек нет, он тебя не слышит.

– Он, между прочим, слышит меня четырнадцатью разными способами, даже когда выключен.

Елисей откинул рис и все еще с кастрюлей в руках обернулся посмотреть на Оксану сквозь пар. Оксана сидела с ногами в кресле. Ее позу следовало, видимо, описывать словами «уютно устроилась». На ней была короткая джинсовая юбка, чтобы наблюдались идеально эпилированные ноги. Короткий белый топ, чтобы манифестировался тренированный живот и просвечивали твердые соски, которые, видимо, следовало описывать словами «темные, как вишни». Только вот эта поза… лучший способ показать, какие у тебя толстые щиколотки, подумал Елисей и перевел взгляд с Оксаниных ног на лицо.

Лицо было хорошее. Глаза были зеленые. Зубы были белые. Светлые волосы были убраны в пучок на затылке, чтобы демонстрировать шею, проходящую под грифом «лебяжья». Чем ты, идиот, недоволен? Красивая женщина. Елисей повернулся к столу и ответил бывшей жене в ватсапе: «Привет».

Эта Оксана, которая теперь сверлила Елисею спину глазами, рассчитанными на термин «лучистые», была довольно важным менеджером в большой фармакологической компании. У Елисея с этой компанией был миллионный контракт. Елисей, вернее, сотрудники принадлежавшего ему маленького агентства создавали пациентские сообщества, чтобы те требовали лечения именно препаратом N. Затевали в медицинских чатах споры о преимуществах препарата N компании X над аналогичным M компании Y. Устраивали в журнале «Вадемекум» публикации о клинических исследованиях препарата N, как действительно имевших место, так и выдуманных. Возили медицинских чиновников на конференции о препарате N, происходившие по большей части на Мальдивах. Запустили даже на одном исламском сайте, довольно фундаменталистском, дискуссию о том, почему препарат N халяльный, а препарат M – нет. Одним словом – продвигали.

Когда Елисей развелся, четыре года потратив на выяснение отношений и сохранение дружеских уз с бывшей женой и, главное, с дочерью, старинный товарищ, а с недавних пор и его кардиолог, профессор Хитаров велел не грустить: «Жахай менеджмент фармкомпаний, Елёся. Их специально набирают, чтобы моим пациентам было кого жахать для кардионагрузки». Разговор происходил после сердечного приступа, которым увенчался развод, убедив Елисея и его бывшую прекратить разборки и просто остаться друзьями. А профессор прописал Елисею бетаблокаторы, статины, спортивные тренировки не менее четырех раз в неделю и – здоровый секс: «Уж как хочешь выкручивайся, но минимум каждый уикенд».

И Елисей действительно принялся искать себе сексуальных партнерш среди менеджмента фармкомпаний. Это было легко. У него был один-единственный прием соблазнения, но безотказный. Он приглашал женщину ужинать или даже (совсем, казалось бы, безобидно) обедать и посреди ни к чему не обязывающей болтовни вдруг серьезно спрашивал: «Можно я вас поцелую?» Женщины часто отвечали «да», и это значило, что секс будет прямо сегодня. Или «нет», и это значило, что за пару дней она себя накрутит и всерьез влюбится. Или – в редких случаях – женщина смеялась, шутила что-нибудь на тему «жених сыскался ей, королевич Елисей», и это означало провал – в данный момент объект Елисеевых ухаживаний люто влюблен в какого-нибудь подонка.

«Можешь говорить?» – пришло в ватсап сообщение от бывшей жены.

«Что случилось?» – ответил Елисей.

Он вытащил из духовки предварительно выскобленную и разогретую небольшую тыкву, сложил в нее обжаренное с луком, зирой, мускатным орехом, копченой паприкой, куркумой и курагой куриное мясо. Сверху, потряхивая шумовкой, напорошил толстый слой отваренного, но не до готовности, риса, написал на нем настоем шафрана букву «О» – Оксана. И вдвинул тыкву в духовку, чтобы минут через сорок содержимое ее превратилось в ханский плов.

Ханский плов был его праздничным блюдом. Оксана, с которой они ужинали уже пару раз, целовались за столиком в ресторане и прогуливались под ручку по Патриаршим, позвонила сегодня и переназначила свидание.

– Давай встречаться не в «Ля Маре», а у меня. Хочу домашний ужин. Приготовишь что-нибудь удивительное?

Про гастрономические способности Елисея в фармакологическом мире ходили легенды. Пока Елисей не развелся, половина медицинской Москвы побывала у него на даче на большом плове. Теперь дача принадлежала бывшей жене. Елисей туда почти никогда не ездил. Для себя ничего вычурного не готовил. Поэтому удивить Оксану гастрономически согласился.

Зашел в супермаркет, купил две бутылки «Пуйи-Фюме» и презервативов. Молоденькая кассирша посмотрела на него с пониманием. Потом завернул на базар. Торговец Зарух Сайфиддинович Б., имя которого Елисей знал, потому что расплачивался всегда через мобильное приложение, вышел из-за прилавка, вскинул приветственно руки, выразил восторг от того, что их скромную лавку посетил Елисей-акя. После поклона и рукопожатия, сочетание которых почти складывалось в целование рук, выбрал для Елисея-акя лучшую пачку риса из дюжины одинаковых, отгрузил лучших специй в пластиковую ванночку, принес – нет-нет, не с витрины, а со склада, свежайших – помидоров, огурцов, белого лука, желтой моркови, серую небольшую тыкву…

– А помидоры, акя, только понюхайте, это не помидоры, это мамидоры!

Елисей слушал Заруха, не спрашивал цен, наслаждался звенящим полутрансом, в который его неизменно погружала болтовня хороших торговцев, – и понимал, что тянет время. Что ему нравилось ухаживать за Оксаной, но не нравится перспектива взять ее. Ему не хотелось этих женщин из фармкомпаний. Ему вообще не хотелось женщин. В двадцать лет хотелось всех, а теперь, в пятьдесят, – никого. Он ухаживал за ними и ждал – особенного поворота головы, особенного узора сосудов на запястье, особенно чувственного вздоха, чтобы вспыхнуть ненадолго и успеть достойно провести соитие, пока интерес не пропал. А когда интерес пропадал, ему бывало жалко их и стыдно перед ними, потому что они ожидали любви, счастья, замужества, и даже те, что болтали про секс без обязательств, ожидали хотя бы восхищения. А он не испытывал ни любви, ни восхищения. Он просто не хотел становиться стариком, которому больше не нужен секс.

Зарух торжественно объявил внушительную скидку для уважаемого Елисея-акя. Елисей перевел сумму, которая даже после скидки осталась несусветной. Со своей стороны, Зарух еще набросал в пакет имбиря и лимонов, заговорщически улыбаясь и шепча:

– Это, акя, узбекская виагра! Узбекская ви-аг-ра!

– Ну, разве что, – буркнул Елисей, признавшись себе, что больше тянуть время невозможно.

Повернулся и зашагал к машине, предоставив Заруху тащить пакеты и бормотать, что ни в коем, ни в коем случае не следует мужчине добавлять в отвар силы ни мелиссу, ни мяту, ибо эти травы – для женщин. Оксана встретила Елисея в дверях своей дизайнерской, то есть довольно неуютной квартиры в Трехпрудном. Елисей поцеловал ее в шею. Она, умница, застонала тихонько и подалась вперед. Он успокоился в том смысле, что знает теперь, где у нее кнопка, как добиться от Оксаны стона, способного впечатлить его. И принялся готовить праздничный плов, стараясь поменьше смотреть на столбики Оксаниных щиколоток и побольше думать про то, как Оксана, если поцеловать ее в шею, стонет.

«У Аглика беда» – брякнуло сообщение в ватсапе. И все вышесказанное перестало иметь значение. Елисей схватил телефон, три раза ткнул пальцем в номер бывшей жены, пока не начался наконец набор номера, и стал ждать бесконечно, бесконечно не наступающего соединения. Аглик – это была его дочь Аглая. Он никогда не звал ее Агликом, звал Аглаей или Глашей. Бывшая жена не знала английского и не слышала, как созвучно прозвище Аглик слову ugly[2]. Но это сейчас все равно.

– Алло! Что с Глашей?

– Не беспокойся, что ты. С ней, собственно…

– Говори! – проревел он в трубку.

– Нара погибла.

Он помолчал секунд двадцать, соображая, кто это Нара и какое отношение ее гибель может иметь к Аглае. Потом вспомнил.

– Где Глаша?

– Здесь, со мной.

– Дай мне ее.

– Она не может говорить, рыдает.

– Как погибла?

– Выпала из окна. Наверное, покончила с собой.

– О господи!

Елисей отложил телефон, сел на табуретку и сжал пальцами виски. Из телефона пищал голос бывшей жены:

– Алло! Алло! Ты слышишь?

Нара, Линара – Елисей вспомнил маленькую, довольно эксцентричную девушку, которая очень громко разговаривала и при любой возможности старалась взять на руки всякого встречного кота, – была самым близким для дочери Елисея человеком на свете. Он взял телефон и, не прикладывая к уху, сказал:

– Я приеду, не оставляй ее одну.

Потом он обернулся к Оксане. Про нее теперь нельзя было сказать «уютно устроилась в кресле». Она была загнана в угол. Черты лица заострились, улыбка сменилась оскалом, и стало видно, что правый верхний клык у Оксаны кривой, как пиратская сабля. Но Оксана еще пыталась держать себя в руках. С той интонацией, которую, вероятно, следовало считать участливой, она спросила:

– Что стряслось?

И Елисей подумал, что ему не хочется рассказывать этой женщине, что стряслось. Дело не в щиколотках, не в кривом зубе, а в том, что ему, Елисею, не хочется. Но он все равно рассказал.

– Лучшая институтская подруга дочки покончила с собой.

– Наркотики? – спросила Оксана, и это был неверный вопрос.

Елисей подошел к ней, наклонился, попытался поцеловать в шею, но она отстранилась. Елисей бы и сам отстранился, если бы к нему подошел малознакомый лысый мужик в красном фартуке и попытался поцеловать в шею. И он сказал:

– Через полчаса достань тыкву, нарежь ломтями и поешь. Прости, пожалуйста.

– Но почему?! – Оксана пошла в атаку, от участия не осталось и следа. – Почему такой эгоизм?

– Потому что девочка страдает.

– Сколько лет твоей девочке? Двадцать?

– Девятнадцать.

– У девятнадцатилетних девочек, поверь мне, страдания годятся только на то, чтобы написать о них во «ВКонтакте».

– Ее подружка выбросилась из окна, – начал Елисей, но подумал, что ничего не хочет объяснять этой женщине.

Снял фартук, обулся, пожалел о двух бутылках «Пуйи-Фюме», стоявших на столе во льду, пробормотал «пока, прости, я позвоню» и вышел вон. Была ранняя осень. Парковка в Трехпрудном переулке обошлась Елисею в семьсот рублей за те два часа, что он готовил плов. А если бы он остался на ужин и секс? А если бы до утра?

Он завел машину, вырулил на Тверскую и поехал в тягучей, как мед, пробке вниз к Кремлю. Москва сверкала, как резиденция Санта-Клауса. Праздные люди прогуливались по широким тротуарам, сидели в кафе, смотрели в свои смартфоны. А Нары нет. Ему вдруг стало до слез жаль не свою любимую дочку, а именно эту эксцентричную Нару, которую он и видел-то раза четыре в жизни. Горло сморщилось изнутри, как сухофрукт, и Елисей заплакал. Для подобных случаев у него в айтюнсе был припасен третий музыкальный момент Рахманинова, и Елисей включил его на полную громкость. И заплакал еще горше. И подумал, что в детстве слезы давали облегчение, а теперь, в пятьдесят лет, не дают.

На повороте в Охотный Ряд Елисея остановил гаишник. Инспектор не стал смотреть документы, а сразу сказал:

– Вы плачете за рулем?

– Что, видно снаружи?

– Видно, – кивнул инспектор. – Нормально себя чувствуете?

– Я не пьяный и не под веществами, – хлюпнул Елисей носом. – Девушка молодая погибла, близкая. Девятнадцать лет.

– Ой-ё! Повнимательнее, – инспектор вздохнул, козырнул и отошел, думая, что вот было у пожилого мужика счастье, близкая девушка, девятнадцать лет. Погибла, и теперь у мужика горе.

А Елисей, отъезжая, думал, что много-много лет не было у него, кроме дочки, никого, по ком бы он мог плакать и выть под третий момент Рахманинова, но вдруг, оказывается, Нара.

Нары нет.

Глава 2

Как воет Аглая, Елисей услышал еще с лестницы, из-за двери. Он позвонил, жена открыла, и Елисей увидел, что дочь висит у нее на шее, как обезьяний детеныш, только очень длинный.

Аглая оторвалась от матери, переповисла на шее отца и завыла:

– Па-а-ап, что это?

– Это горе, моя радость, – Елисей подумал, что выступает сейчас Капитаном Очевидностью, и еще подумал, что никогда раньше не видел такого горя, даже когда умерла его мать. Только в Беслане видел, когда повез туда от фармкомпаний благотворительные лекарства. Но у осетин есть целая система ритуалов, благодаря которым не то чтобы горе становится меньше, но заняты руки и голова, чтобы пережить его. После похорон они кладут игрушки на опустевшую кроватку погибшего малыша, они пекут два пирога, они бормочут свои двадцать восемь обязательных тостов: первый за Большого Бога, второй за Святого Георгия и только третий или четвертый, кажется, за усопших, так что горевание по ним встраивается в долгий и неспешный разговор об устройстве мира. А мы стоим неприкаянные посреди прихожей и воем, заломя голову, и пять этажей над нами закрывают нам даже луну, так что приходится выть на потолочный светильник «Нимоне», купленный в «Икее» за 2999 рублей.

Он обнимал дочку, а та руками вцеплялась в него и в то же время всем телом рвалась куда-то. Она и была-то худая, но теперь казалось, что похудела до скелета в мгновение ока. Была всегда нескладной, а теперь рвалась из его объятий с гимнастической силой, как бешеный угорь.

– Хочешь, поедем туда прямо сейчас? – прошептал Елисей.

– Куда ты ее потащишь? С ума сошел? – встряла жена.

Но Елисей почему-то знал, что так надо. Аглая мгновенно успокоилась, отстранилась и сказала:

– Да. Спасибо, пап. Я сейчас. Мам, я норм.

Через минуту она была готова. На ней была бордовая юбка в пол, черный свитер с высоким воротом, черная кожаная куртка и черные тяжелые ботинки. Волосы, естественно выгоравшие прядями разных оттенков льна, были собраны высоко на затылке и перевязаны черной лентой.

В машине Елисей подумал, что нужно разговаривать. Облекать как-то немое горе в человеческие слова. И спросил:

– Когда вы последний раз виделись?

Аглая отвечала спокойно:

– Сегодня днем. Она зашла в деканат, чтобы переписаться в другую группу по английскому. А я не стала ее ждать, чтобы пойти вместе к метро. То есть подождала немножко, а потом подумала, что не последний же раз мы идем к метро. А это был последний раз.

Елисей подумал, что Аглая сейчас опять завоет, снял руку с руля, нашарил в темноте пальцы дочери, тонкие и холодные, как набор хирургических инструментов, сжал немножко и сказал:

– Бедный мой малыш.

– Знаешь, пап, – Елисей смотрел на дорогу, но по голосу слышал, что Аглая слегка улыбается, – меня уже лет десять бесило, что ты называешь меня малышом, а сегодня нравится. Хорошо, что ты меня нянчишь.

В скверике перед общежитием Института современных искусств имени Казимира Малевича, где училась Аглая, теперь было пусто. Скорая, полиция, зеваки – все разъехались. Но после них осталась как будто вытоптанная площадка, так что не было никаких сомнений, куда именно упала Нара. Елисей ожидал увидеть нарисованный мелом девичий силуэт на асфальте и обрывки красной или желтой ленты полицейского ограждения. Но ничего подобного. Только черное пятно почти засохшей крови. Аглая сначала отшатнулась, увидев его. Но потом собралась с силами, присела на корточки и погладила, как будто пытаясь убедиться, что лучшая ее подруга действительно начала становиться землей. Вдруг Аглая вскочила и побежала опрометью.

– Ты куда? – закричал Елисей и бросился следом.

После спортивной травмы десятилетней давности бегать он толком не мог. Подпрыгивал и переваливался, как утка. У него мелькнула мысль, что Аглая сейчас убежит от него в темноту и исчезнет навсегда. И другая мысль – что нет, он будет бежать за ней, пока не упадет замертво.

– Аглая! Стой! Вернись!

Но дочка пробежала всего десяток метров, до куста лапчатки. Нагнулась и подобрала под кустом блокнот. Перелистала бегло и положила в карман.

– Ты чего? – доковылял наконец до дочери Елисей.

– Это ее блокнот. Она всегда его с собой носила.

– Тут, наверное, следствие. Надо, наверное, передать пока, – сказал Елисей и тут же подумал, что выглядит сейчас в глазах дочери законопослушным придурком.

Но Аглая просто сказала:

– Нет, пап. Это мне. Мое.

Порыв ветра распластал Глашину юбку, как будто невидимый ребенок потянул за подол куда-то в темноту. Прыснул дождь. Елисей взял дочку под руку, повел к машине, и едва они успели забраться внутрь, как обрушился холодного цвета ливень.

– Только что было лето, – сказала Глаша, – и сразу осень.

– О господи, девочки. – Елисею очень хотелось курить, но дочка не терпела табачного дыма. – Ты можешь как-то выразить свои чувства? – Елисей подумал, что звучит сейчас как олдскульный учебник психологии.

Но Аглае в теперешнем ее состоянии такая манера разговора, кажется, подходила.

– Мне как раз сейчас пришло в голову, что надо нарисовать работу, большую, в человеческий рост, разрезанную пополам, ее портрет, или пейзаж с ней, или, ну, я придумаю, до и после.

Елисей не очень представил себе картину, о которой думает дочка, но сказал наугад:

– А если заглянуть в щель между двумя кусками картины, увидишь смерть.

– Как ты не боишься произносить это слово?

– Слово не страшное, явление страшное.

– Шур, – исказила Аглая английское sure[3], – но я даже слово не могу.

Они помолчали еще некоторое время, посмотрели, как расплываются в потоках воды на лобовом стекле огни дорожного движения, потом Аглая сказала.

– И знаешь еще что, пап?

– Что?

– Я чувствую не только горе. Я чувствую еще обиду и ревность.

– В смысле?

– Она мне ни слова не сказала про то, что хочет выпилиться. Как она могла мне не сказать ни слова про такое важное?!

– Может, не хотела тебя расстраивать или боялась, что… – Елисей запнулся.

– …что я смогу ее остановить, да? А я не остановила. То есть могла бы, если бы догадалась. Ну, если она боялась, что я догадаюсь. А я не догадалась. И теперь…

– Чувство вины?

– Да, пап. Очень сильное.

– Ты не виновата.

– Я знаю.

– Но все равно?

– Все равно.

Когда они подъехали к дому, дождь еще не закончился. Елисей поднимался с Аглаей в лифте и думал, есть ли у бывшей жены вино. Не купишь ведь уже, ночь, но есть, наверное. И еще думал, что просидит с дочкой столько, сколько ей нужно. Будет разговаривать. А если она уснет, то будет дремать рядом в кресле и слушать, как она дышит во сне. Как сидел в те ночи в ее раннем детстве, когда девочка тяжело болела.

Они вошли в квартиру. Аглая первая, Елисей следом, и он уже по выражению ее спины понял, что приехал ее бойфренд Фома. В общем неплохой парень, но к чему бы придраться? Например, у него идиотская работа, он учится на программиста, но подрабатывает в компании, которая делает электронные мышеловки, а чтобы продвигать их, он все время придумывает мышеловки из самых неподходящих предметов – кастрюль, веревочек, щепочек, снимает их на видео и вешает в «Ютьюб». Еще он уж точно Капитан Очевидность, но если Глаше нравится, то не твое собачье дело, старый дурак.

Аглая прильнула к жениху. Фома, левой рукой обнимая девушку, правую протянул для рукопожатия Елисею:

– Добрый вечер.

Ни хрена себе добрый, подумал Елисей и буркнул:

– Привет.

А Фома продолжал:

– Ну, Аглик, холдон[4], смерть необратима.

– Спасибо, капитан, – не сдержался Елисей.

– Ты бы правда лучше молчал, Фом, – Аглая стукнула своего бойфренда кулачком в грудь. – Когда ты говоришь, получается один кринж.

Елисей знал это слово. Он коллекционировал сленговую лексику дочки. «Кринж» значило «стыд», «неловкость».

– Что я такого сказал? – Фома развел руками.

– Вот именно. – Аглая обернулась к отцу и улыбнулась: – Ты не думай, пап, я люблю его не за это.

– Я помню про котов, – Елисей пожал плечами.

Пару лет назад, когда роман у Аглаи с Фомой только начинался, Елисей удостоился откровенного разговора с дочерью про любовь. Аглая сказала, что Фома ей очень нравится, но она хотела бы с ним танцевать, а он не танцует. Тогда Елисей предложил выписать на листочке десять качеств, которыми должен, по мнению Аглаи, обладать мужчина ее мечты. Аглая написала: «Веселый, верный, честный, смелый, страстный, умный, добрый, снисходительный, любит котов, умеет танцевать». Елисей заявил, что лучший мужчина, которого она встретит в своей жизни, из этих десяти качеств будет иметь три, не больше. Аглая призадумалась, потом прыснула: «Фома близок к идеалу. У него четыре. Он верный, добрый, снисходительный и любит котов».

Полтора же года назад, когда Елисей забирал Аглаю со школьного выпускного вечера, Фома и вовсе проявил себя героически. В парке Горького, где устраивался выпускной для всех московских школьников, была страшная толпа. Парковку нельзя было найти на километр вокруг. Елисей бросил машину и пешком пошел получать дочь из лап просвещения. Аглае оставалось полтора месяца до восемнадцатилетия, и выдавали ее по паспорту. А совершеннолетний уже Фома в присутствии родителей не нуждался. Аглая стерла ноги выходными туфлями, и Фома нес ее на руках до машины примерно километр. Елисей тогда шагал рядом с ними и думал, что посадил бы дочь на плечи или на закорки: в руках бы не донес.

Теперь Елисей стоял и думал, что этот Капитан Очевидность почему-то является для девочки лучшим утешением в горе, чем он, папа.

Жена предложила поужинать. Елисей согласился. Аглая отказалась.

– Надо поесть, – сказал Елисей.

– Не могу, завтра поем, честно, – и Фоме: – Пойдем, уткнусь в тебя и буду так лежать всю ночь.

Елисей, давясь, поужинал, попрощался с бывшей женой и вышел вон. Он думал, как бы привыкнуть к мысли, что дочке больше не нужно, чтобы папа сидел всю ночь рядом и слушал, как она дышит во сне.

Глава 3

Когда он добрался домой на Ходынку, было почти два часа ночи. Но вечер пятницы. Ирландский паб в его доме еще работал, и Елисею не хотелось напиваться в одиночку. Он толкнул дверь, и в то же мгновение над барной стойкой прогремел колокол.

(Фома тем временем у Аглаи в комнате забрался на кровать, не расстилая ее и не раздеваясь, раскинул ноги, и Аглая легла у него между ног и положила голову ему на грудь. Но ей было неудобно. Обычно Аглая удивлялась и радовалась тому, что в любом объятии совпадает с Фомой, как совпадают два кусочка пазла. Но теперь они не совпадали, Аглая не знала, куда пристроить руку, заметила вдруг, что у Фомы жесткие ребра, и, чтобы положить голову ему на грудь, приходилось слишком вытягивать шею. Как будто тень Нары упала на них и запретила совпадать, пока не повзрослеют. Потому что пока никто не умер, ты ребенок, а когда умрет кто-то, кого жалко, – начинаешь взрослеть. И собственное тело не подходит тебе по размеру. Взрослые наклоняются над тобой, но не дарят тебе коробку конфет со словами: «Только после ужина, договорились?», а говорят: «Мои соболезнования, прими мои соболезнования».)

Блям-м-м! Прогремел колокол.

– Хеппи минэт! – провозгласила барменша Маша, двухметрового роста, рыжая, тощая, покрытая веснушками и татуировками.

Она всегда, как только новый посетитель входил в бар, объявляла «счастливую минуту», в течение которой предоставлялась тридцатипроцентная скидка на выпивку. Новички, заслышав ее крик, обычно комически спешили. Елисей не спешил. Он уже знал по опыту, что получит свой виски на сорок седьмой счастливой секунде, а успеть за минуту сделать заказ дважды Машиным клиентам не удавалось никогда.

– Тройной «Талискер» безо льда, – сказал Елисей, забираясь на высокий стул у барной стойки.

– Так все плохо? – Маша не отмеряла виски, наливала на глаз.

– Четверной «Талискер».

– Ого! – Маша запустила стакан скользить по барной стойке, стакан остановился точно напротив Елисея. – Расскажешь, что случилось?

1 2 3...5 >

На страницу:

Перейти

1 из 5

Другие книги автора

Девочка, Которая Выжила

Валерий Валерьевич Панюшкин