Подмененный император. Альтернативная история

– Осмелюсь спросить, государь, – решился Голицын, – вам стали известны подробности странной смерти вашего батюшки?

– При чем тут это? – нахмурился Пётр.

– А при том, – суровым голосом произнес Трубецкой, – что оный Меньшиков во время допросов вашего батюшку по лицу бил и всякими непотребными словами лаял.

– Как это – бил? – опешил Пётр. – Как он осмелился?

– Тут история темная, ваше императорское величество, – прокашлявшись, тихо произнес Голицын. – Одни говорят, что батюшка ваш сбежал за границу, дабы не унаследовать трон, а жить простой, мирной жизнью. Но были и доказательства того, что царевич Алексей Петрович злоумышлял против своего отца и желал произвести в России военный переворот с помощью австрийских и шведских войск. Толстому удалось уговорить царевича вернуться – государь-де все вины его простит…

– Простил, – мрачно проговорил Пётр. – То ли казнил, то ли тайно убил в темнице…

– Так, да не совсем, ваше императорское величество. После возвращения за тайное бегство и деятельность во время пребывания за границей царевич был лишен права на престолонаследие, но при этом ему было объявлено прощение при условии признания всех совершенных проступков. Царевич в своих показаниях постарался изобразить себя жертвой своего окружения и всю вину свалить на приближенных. Названные им лица были казнены. Но тут государю Петру Алексеевичу пришло на ум допросить любовницу царевича – крепостную девку Ефросинью. Та, от страха перед пытками, выдала все замыслы любовника. А потом были найдены и письма, подтверждавшие вину царевича.

– И тогда его начали пытать? – внезапно севшим голосом спросил Пётр.

Он и сам не понимал, почему его так тронула судьба фактически чужого ему человека, но, наверное, мальчишка, в тело которого он попал, заочно любил отца и тосковал по нему. Фактически с раннего детства – круглый сирота, никому не нужный, то ли законный наследник престола, то ли сын государственного преступника… Не позавидуешь.

– На основании всплывших фактов царевич был предан суду и осужден, как изменник…

Несколько раз царевича пытали. Сломленный задолго до физических истязаний, он как мог стремился выгородить себя. Изначально Петр был склонен возлагать вину на мать Алексея, его ближайших советчиков и «бородачей» (духовенство), но за полгода следствия выявилась картина столь масштабного и глубокого недовольства его политикой в среде элиты, что о наказании всех «фигурантов» дела не могло быть и речи. Тогда царь прибег к стандартному ходу, сделав подозреваемых судьями и возложив на них тем самым символическую ответственность за судьбу главного обвиняемого. 24 июня Верховный суд, состоявший из высших сановников государства, единогласно приговорил Алексея к смерти.

– Мне нужно подумать, – медленно проговорил Пётр. – Подумать и посоветоваться…

– Осмелюсь просить ваше императорское величество еще об одном невинно потерпевшем: графе Петре Андреевиче Толстом и его сыне Иване, – вмешался в разговор Долгорукий.

– А с ними что?

– За несколько дней до смерти государыни-императрицы Меньшиков уговорил ее подписать указ о заточении графа с сыном в Соловки – пожизненно.

– За что?

– За то, что открыто противился планам женитьбы вашего императорского величества на дочери Меньшикова и ругал его непотребными словами.

– Вернуть! – закричал Пётр. – Его награждать надобно, а не в узилище бросать. Послать самых быстрых курьеров, освободить и доставит в Санкт-Петербург с великим бережением. Головой за это ответишь, князь Долгорукий. Андрей Иванович, распорядись немедленно.

– Слушаюсь, государь. А как быть с завещанием покойной императрицы, где она желает вашего брака с девицей Меньшиковой?

– Мне плевать на то, что она желала, тем паче, что желал этого сам Меньшиков, а его полюбовница чухонская была только подставной куклой.

Верховники переглянулись то ли с одобрением, то ли с изумлением: крутенек оказался юный император. Куда подевался тот ангельского вида златокудрый мальчик, который признавал только забавы, да охоту. И вино не пьет, хотя на столе пара графинов и кубки, и другим пить отнюдь не возбраняется. И трубку свою курительную куда-то задевал, даже не вспоминает о ней. Чудны дела твои, господи!

А дела завертелись действительно быстро. Нужные бумаги были написаны, отосланы, лакеи тут же накрыли легкий обед – не сидеть же весь день голодными, пока бумаги от Меньшикова привезут. Все, кончилось, кончилось наконец окаянное время, когда всем заправлял сын то ли конюха, то ли пирожника, капризом великого императора вознесенного на самые верха. Заигрался Светлейший, решил, небось, что он уже без пяти минут император. А в эти-то пять минут события вон как круто обернулись.

Знать бы еще, кто надоумил Петра, кто за ним стоит. Не может же мальчишка сопливый за одну ночь превратиться в разумного отрока, да еще с характером, почитай, дедовским.

Или – может?

Глава четвертая. Бумаги и люди

Пётр понял, что погорячился, когда во дворец привезли без преувеличения два воза бумаг. Хватило ума не разбирать их самому, а засадить десяток опытных дьяков за фильтрацию. Государственные бумаги – в одну сторону, жалобы – в другую, личную переписку в третью… ну и так далее.

Сам же Пётр, стиснув зубы приступил к выполнению личного плана самосовершенствования: честно проделывал утреннюю зарядку – слегка сокращенный курс молодого бойца – после чего обливался ледяной водой, завтракал и садился… за букварь. Частенько при этом напевая сквозь зубы: «кто не знает букву ять, где и как ее писать…».

Меньшиков тихо сидел в своем дворце и попыток вернуть себе так внезапно утраченные позиции не делал. Пока не делал. Но на всякий случай, по совету Долгорукого, Пётр отправил верный Меньшикову Измайловский полк в Финляндию, на шведскую границу. Во избежание, так сказать.

Верховники клялись, что остальные полки верны его императорскому высочеству и государственного переворота можно не опасаться. На всякий случай, советовали младшую дочь Петра – Елизавету – выдать замуж за границу. Не за короля, конечно, а за какого-нибудь королевского родственника, желательно, австрийца, поскольку с этой страной у России – крепкий договор.

Пётр же помнил из курса институтской истории, что союзником Австрия была фигОвым и подводила Россию где и как могла. Так что Пётр усердно искал подходящего жениха во всех Европейских домах. Пока на его письмо с брачным предложением руки принцессы Елизаветы отозвался только Герцог Людовик IV Генрих де Бурбон-Конде, еще далеко не старый и только что похоронивший супругу, так и не давшую ему потомства. Следовало снаряжать посольство во Францию и попытаться договориться на месте, пока веселая и жизнерадостная тетушка не пустилась во все тяжкие.

Истинная дочь своей матери, что тут можно сказать. Впрочем, и папенька – великий Пётр – особо высокими моральными качествами не отличался. Так что яблочко от яблони недалеко упало.

Именины Петра праздновали весело и широко. Многих гостей Пётр видел впервые и Остерману приходилось шепотом подсказывать ему, кто есть кто. Принцесса Елизавета, признанная красавица, Петру как-то не показалась. Толстовата, курноса, глаза блудливые, как у кошки, груди вот-вот из платья выскочат. И что его предшественник в ней нашел? Нет, замуж, как можно быстрее и как можно дальше, пусть там перед заграничными кавалерами задом вертит.

А вот сестрица Наташа – совсем другое дело. Не слишком пригожа, но добра, умна, ласкова. И брата своего младшего, похоже, обожала. На празднике сидела рядом с ним и вся светилась улыбкой.

– Петруша, как правильно ты сделал, что от Меньшикова избавился. Злой он, только о своей выгоде и печется, – шепнула она ему на ухо.

– Это только начало, Наташа. Я еще от него не избавился: перед этим его выпотрошить надобно как следует. Чтобы все наворованные миллионы в казну вернулись. Не вернет по-хорошему, придется по-плохому.

– И Лизку ты правильно решил замуж выдать. Ни к чему она тут.

– Мы еще на твоей свадьбе погуляем, – улыбнулся ей Пётр. – Время есть, сыщем тебе королевича прекрасного, чтобы жил у теплого моря в райских садах. А то врачи мне докладывают, что ты все время простываешь.

– Я замуж не хочу, – вспыхнула Наташа.

– Еще захочешь, когда в возраст войдешь.

– А ты на ком женишься?

– Ну, уж точно не на Машке Меньшиковой, – расхохотался Пётр. – Хватит в нашей семье прачек, да служанок. Придет время – подберу себе иностранную принцессу, как наша матушка, царствие ей небесное.

– Вон еще одна красавица подрастает, – фыркнула Наталья. – Катька-то Долгорукова, глянь, все фамильные бриллианты на себя нацепила и с тебя глаз не сводит.

– Не выдумывай.

– Говорят, к ней какой-то австрийский граф сватается, да батюшка ее зело спесив и горд, не иначе, принца для своей старшенькой дожидается.

И тут Петр вспомнил: Екатерина Долгорукая, несостоявшаяся императрица, «порушенная царица». После того, как Меньшиков в ссылке со всем семейством сгинул, Долгорукие юного императора быстро к рукам прибрали, в лучшие друзья ему князя Ивана Долгорукого определили, а Катьку в постель подсунули. Напоили перед этим, кажется, до беспамятства…

Так, от Долгоруких нужно держаться подальше. Во всяком случае, не становиться закадычными друзьями со старшим сыном князя Алексея – Иваном. Понятно, что для того, прежнего, Петра, Иван был героем и образцом для подражания: ни одну юбку не пропускал, выпить мог столько, что остальные уже под столом валялись, а ему – хоть бы что. Ну, и охотник был заядлый…

Но прежде всего нужно дело с Меньшиковым до конца довести. Он-то под домашним арестом, но улик против него в бумагах отобранных найдено – на возу не увезти. Вор, взяточник, умышлявший стать первым лицом в государстве. Царь Петр и за меньшее головы рубил… только вот сначала нужно деньги в казну вернуть. И план, как это сделать, уже почти готов. Вот закончатся именины – и начнут, с Богом.

Начались танцы, которые Пётр откровенно не любил. Во-первых, танцевал он плохо – и в прежней жизни ему это не слишком удавалось. Во-вторых, не терпел глупых барышень, которых приходилось приглашать, а без этого – никак. Приглашение же на танец почему-то расценивалось родней барышни, как первый шаг к алтарю. Размечтались.

Тут он увидел свое спасение от тягостной обязанности. Привезенная из богатого особняка, куда ее поселили после ссылки, бабушка, вдовая царица Евдокия, смирнехонько сидела в дальнем углу, никем не замечаемая. Да и кто она такая, в глазах придворных. Отвергнутая мужем жена, бабушка юного императора, который на нее и внимания-то не обращает. Ну, теперь все будет по-другому. Теперь бабушка Евдокия целыми днями будет льстивых гостей принимать… ежели пожелает.

Пётр решительно встал места и направился к царице Евдокии.

Вот, должно быть, была хороша в молодости! Да и сейчас хоть куда, несмотря на все испытания. Шестьдесят скоро стукнет, а морщин на лице почти нет, глаза ясные, синие, зубы все целы… Впору ей самой жениха подыскивать.

– Как поживаете, бабушка? – ласково спросил Пётр, вопреки всем обычаям целую ее в щеку, а не в руку.

– Твоими молитвами, Петруша. Спасибо, что помнишь старуху, хоть и родился и вырос без меня. Гляжу на тебя – и Алешеньку своего вспоминаю. Только ты красивее удался, да смелее, как я слышала.

– Это чем же? – удивился Пётр.

– А Меньшикова-то кто сшиб? Не побоялся ведь. И с чего твой дедушка к нему так прилепился, ума не приложу.

– Вот и я тоже. Да все бы ничего, не перегни он палку. И в доме его жить, и на дочери его жениться… Жирно будет. Сидел бы тихо – никто бы его и не трогал.

– Он никогда тихо сидеть не мог. Вечно Петрушу, дедушку твоего, царствие ему небесное, на всякие непотребства подбивал. Кто государя в проклятую немецкую слободу затащил? Он, Меньшиков. Кто ему полюбовницу свою подсунул, Монсиху зловредную – Опять же Алексашка. А там пошло-поехало. Мы со свекровью-покойницей все глаза выплакали.

И Евдокия привычно тихо заплакала.

– Все уже прошло, бабушка, – постарался утешить ее Пётр. – И обидчиков твоих накажу, и за батюшку отомщу тем, кто его погубил. Дай только срок.

– Сирота ты, как и сестрица твоя, а сирот всякий обидеть норовит. Ты уж поостерегись, внучок, не подпускай к себе иностранцев всяких, на своих опирайся. Лопухиных-то немного осталось. А все едино – верны тебе будут до последнего.

– Разберемся, – пообещал Пётр. – Сначала с Меньшиковым, потом с остальными. Вон князь Долгорукий, Алексей Григорьевич, шибко мне не нравится. Жаден да власти, как многие, только ума не хватает этого не показывать. Боюсь, и этот начнет мне свою дочку сватать…

– А ты не бойся. Княжну за кого-никого замуж поскорее спихни, князя Алексея отправь губернатором куда подале, вот и не будет он тебе докучать, да ковы строить. Братья-то его, что родные, что двоюродные, поумнее будут. На них опирайся, да на Голицыных. Другие-то бояре за ними потянутся, я чай.

– Ну, бабушка, пора мне. Я тебя навещать буду…

– Постой, Петруша, главного не сказала, голова совсем плохая стала… Я тут невесту тебе сыскала…

– Какую еще невесту, бабушка?! Мне двенадцать годиков всего.

– А ей шесть лет, так что до свадьбы – глаза вытаращишь. Дочка она Катерины, которую замуж за герцога Мекленбургского твой дед выпихнул, только она обратно в Россию сбежала. Матка-то ее, старая царица Прасковья, померла недавно, вот Катька и пустилась во все тяжкие: в Измайловском дворце пьет, да с мужиками разными блудит. Ты эту герцогиню-то дикую обратно к мужу отправь, а дочку ее объяви своей невестой. Посели отдельно, воспитательниц дельных приставь, учителей… К шестнадцати годам будет тебе жена разумная, на лицо пригожая, происхождения почти своего – русского, но принцесса. Чего по европейским дворам шариться, подсунут какую-нибудь негожую…

– Спасибо, бабушка, – с чувством сказал Пётр. – Я ведь про эту семейку и забыл совсем, а ею надобно заняться. Герцогиня Анна Курляндская пусть на Митаве сидит, а сестрицу ее я в Мекленбург вышлю. С девчонкой же разберемся. Ежели не дура, да на лицо пригожа, сделаю, как ты сказала, а как мне шестнадцать исполнится – обручусь с ней. И пусть хоть кто-нибудь слово поперек вякнет.

– Да кто ж посмеет, Петенька?

– Вот и поглядим, кто посмеет.

Во дворце его ждала «слезница Меньшикова», писанная его собственной рукой на высочайшее имя.

«По вашего императорского величества указу сказан мне арест, и хотя я никакого вымышленного перед вашим величеством погрешения в совести моей не нахожу, понеже все чинил я ради лучшей пользы вашего величества, в сем свидетельствуюсь неоцененным судом Божиим, разве может быть что вашему величеству или вселюбезнейшей сестрице вашей ее императорскому величеству учинил забвением или нерадением или в моих вашему величеству для пользы вашей представлениях, и в таком моем неведении и недоумении всенижайше прошу за верные мои к вашему величеству службы всемилостивейшего прощения и дабы ваше величество изволили повелеть меня из-под ареста освободить, памятуя речение Христа Спасителя нашего: да не зайдет солнце во гневе вашем.

Сие все предаю на всемилостивейшее вашего императорского величества рассуждение; я же обещаюсь мою к вашему величеству верность содержать всегда до гробу моего. Так же сказан мне указ, чтоб мне ни в какие дела не вступаться, так что я всенижайше прошу, дабы ваше величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе, как по указу блаженные и высоко достойные памяти ее императорского величества уволен генерал-фельдцейхмейстер Брюс.

Что же я Кайсарову дал письмо, дабы без подписания моего расходов не держал, а словесно ему неоднократно приказывал, чтоб без моего или Андрея Ивановича Остермана приказу расходов не чинил, и он к тому определен на время, дабы под образом повелений вашего величества напрасных расходов не было. Если же ваше величество о том письме изволите рассуждать в другую силу и в том моем недоумении прошу милостивого прощения».

В дверь в этот момент постучали. Раздраженный необходимостью разбирать словесные кружева бывшего генералиссимуса, Пётр рявкнул:

– Кто там еще.

– Принцесса Наталья Алексеевна к вашему императорскому величеству.

– Проси, – буркнул Пётр, остывая.

Что та могло у Натальи случится? Только что виделись на именинах…

– Петруша, посмотри, какое письмо мне Меньшиков прислал, – едва войдя, выпалила Наталья.

– Тебе?! – поразился Пётр. – Ну, значит, совсем дозрел старик. Пора урожай собирать. Покажи письмо-то.

«Всемилостивая госпожа, великая княжна Наталья Алексеевна. Жестко маюсь за караулом в доме своем и ваше высочество всенижайше прошу о милостивейшем к его императорскому величеству предстательстве, дабы из-под ареста был освобожден и от всех дел уволен вовсе…»

– Пусть сначала деньги наворованные вернет, – мрачно сказал Пётр, – а от всех дел я его уже давно отстранил. Зря супруга его чуть ли не час в ногах у Елизаветы ползала, прощение супругу вымаливала. Лизка-то тут вообще не при делах.

– Каких делах? – не поняла Наталья сорвавшегося у Петра оборота из будущего времени.

– Не ей решать, кого судить, кого миловать, – спохватился Пётр. – А ты на письмо внимания не обращай, давай его мне, я к остальным бумагам добавлю.

А бумаг было много, и все – не в пользу бывшего Светлейшего. Но Пётр не собирался, как его «донор», рубить кошка хвост по кускам: то отправлять в ссылку с семьею своею в богато убранных каретах, заложенных каждая шестерней лошадей, то отбирать все до исподнего и отправлять на крестьянской телеге в стылый Березов.

Нет, нужно было провести сыск комиссией из высокопоставленных вельмож, и любыми способами заставить Меньшикова вернуть награбленное. И не только то, что у него по сундукам было запрятано, но и миллионы, распиханные по иностранным банкам.

Тут вот Пётр для себя решил: откажется Меньшиков вытребовать деньги из заграничных банков и вернуть в государственную казну, то применить к нему «восточное средство»: подвесить за ребро на базарной площади. Это мало кто выдерживал – доводилось Петру видеть в командировках, как бандиты пленных пытали. И не только бандиты. И не только пленных.

Вернет деньги – отправится в ссылку в Сибирь, в славный городок Березов, чтобы совсем уж историю России не переиначивать. Там пусть дочерей и выдает, за кого хочет. А сыну одна дорога – в солдаты. Один, без семьи, без денег не проживет. А в армии, глядишь, и выслужится до какого-нибудь чина.

Завтра, на заседании Тайного Верховного Совета он огласит свой план. А заодно повелит, чтобы ни единый грошик меньшиковский в чей-нибудь карман случайно не закатился. Наказание будет милостивым – мгновенное отсечение головы. Впрочем, насколько было известно Петру, в России и это средство не было радикальным. Все одно воровали.

Люди, назначенные верховниками, должны были уже подсчитать состояние опального князя. А деньги нужны – на армию, на флот, который при императрице Екатерине в совершенный заброс пришел и уже гнить начал. Воевать Пётр пока не собирался – подрасти сначала нужно, да жениться, чтобы считались не только с его титулом, но и с ним самим…

– Ступай спать, Натальюшка, – ласково сказал Пётр. – Незачем тебе голову забивать всей этой чепухой. Завтра у меня день трудный, а послезавтра поедем верхами кататься. К твоему любимому озеру.

Все-таки относится он к ней действительно, как к родной сестре. Читал когда-то что Пётр Второй очень свою сестру старшую любил, перед смертью ее звал, да все времени не хватало: то пьянки, то гулянки, то обручальные торжества…

Пётр взял в руки еще одну бумагу, только сегодня ему доставленную: письмо принца Морица Саксонского (претендента на Курляндское герцогство), пришедшее Меншикову аккурат в день его ареста. Из этого письма открывалось, что Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и кроме того ежегодный взнос на всю жизнь по сорока тысяч ефимков, если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство.

И ведь мог не побрезговать – взять. Две тысячи червонцев тоже на дороге не валяются. Вором был, вором и остался, интересы России для него – пустой звук.

Пётр вспомнил, будто у Меншикова отыскалось письмо к прусскому королю, в котором просил себе взаймы десять миллионов талеров, обещаясь со временем возвратить, когда получит полновластие. Оказалось тогда, что Меншиков, вымогая многое от разных лиц, злоупотреблял подписью государя и, заведуя монетным делом в России, приказывал чеканить и пускать в обращение монету дурного достоинства.

Писал Меншиков и к шведам: хотя русские министры стараются, чтобы Швеция не приступала к Ганноверскому трактату, выгодному для Англии, но на это не следует обращать внимания; войско русское все у него, – Меншикова, в руках, а здоровье государыни Екатерины, тогда бывшей на престоле, слабо, и век ее продолжиться не может, и чтобы сие приятельское внушение Швеции не было забвенно, ежели ему какая помощь надобна будет. Кроме того открывалось, что Меншиков шведскому посланнику Цедеркрейцу в Петербурге объявлял о том же и взял с него взятку пять тысяч червонных, присланных английским королем.

Да, подумал Пётр, всеобщее мнение давно уже утвердилось, что Меншиков нажил состояние взяточничеством и казнокрадством. Теперь, после его падения, всплывало наверх многое, что прежде не смело показаться на свет.

Теперь самое время: никто бывшего Светлейшего, занесшегося сверх меры, не поддержит, все только топить будут. Да и знать не простит что, что ей столько лет помыкал простолюдин, волею императора вознесенный выше всех остальных.

Уже засыпая, Пётр даже подскочил: Шафиров! Вот кого нужно в Совет вводить незамедлительно. Да не просто так, а с секретным поручением: подобрать двух своих соотечественников-евреев, чтобы помогали царскую казну преумножать. Себя они, конечно, тоже не забудут, но у них способы другие, они не воруют – комбинируют, чтобы и государь был доволен и они в накладе не остались. Двое – более не надобно. И – тайно.

Меньшиков-то не зря барон Шафирова, президента Коммерц-коллегии и своего давнего врага отправил в Архангельск, якобы «для устройства китоловной компании». А на самом деле для того, чтобы воровать было легче.

И главное – батюшку оправдать, пусть и посмертно. Изъять из обращения все манифесты и приказать снова упоминать в молитвах, «яки невинно убиенного».

В общем, так оно и было. Вполне достаточно было в монастырь отправить, а не родную кровь проливать. Теперь, конечно, поздно, да и оправдать действия царевича Алексея можно было только диким страхом перед отцом, но все же…

Прокрутившись полночи, Пётр плюнул, выпил холодной воды и попытался расслабиться, как их учили в институте. Получилось.

А ночью ему опять приснились сирийские пески и приближающаяся к нему банда черных, зловещих людей. Во главе с дедом – великим императором.

Глава пятая. Судьба Светлейшего

Утро началось с приятного сюрприза: увлекшись утренней гимнастикой, Пётр машинально досчитал на отжиме до тридцати. Насколько он помнил, в первое утро появления тут в облике юного императора, он с трудом осилил пять раз. Значит, и остальные результаты улучшились примерно так же. Пора переходить к урокам фехтования.

Вообще-то заветной, но пока неосуществимой мечтой императора было создание школы русского дзю-до, а если точнее – самозащиты без оружия с добавлением всех лично ему известных приемов из разных стилей борьбы. Но сам он на роль сэснсэя, по ряду причин, не годился, а где этого сэнсэя искать? До Востока пока руки не дошли, дома бы разобраться.

Тем не менее, на заседание Верховного Совета Пётр явился в отменном настроении и повелел доложить ему результаты описи имущества Меньшикова. Он ожидал трех-четырех миллионов – не самосвалами же бывший Светлейший воровал, но в покинутых московских и петербургских домах, дачах и деревнях бывшего царского любимца было описано… на 250.000 одного столового серебра, 8.000.000 червонцев, на тридцать миллионов серебряной монеты и на три миллиона драгоценных камней и всякого мехового и тряпочного барахла.

Это не считая 90 тысяч крепостных, города Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп, Батурин, имения в России, Польше, Пруссии, Австрии; 5 миллионов рублей наличными, 9 миллионов рублей в ассигнациях голландских банков, золотой парадной посуды, драгоценностей и прочего, прочего, прочего.

А ведь были еще счета в английских банках – это Петру было досконально известно. В результате получалось, что бывший царский денщик стал богаче, чем вся Россия в целом.

А ведь было еще «Дело о смерти цесаревича», в котором Меньшиков играл далеко не последнюю роль. Отрубить голову при этом было бы только справедливо, но недостаточно: рубить нужно было, как минимум, три головы одному человеку, перед этим колесовав, четвертовав и повесить. Но, как известно, человека можно казнить только единожды…