Назад в Эрдберрот

Евгения Высоковская

Назад в Эрдберрот

Глава 1

Мужчина, отражавшийся в луже и глядевший весело и смело, усмехнулся с обаятельной хитрецой, и я, опомнившись, распрямилась. Но теперь-то я знала, что все не просто так. Я соединила ладони, вытянула их перед собой, снова нагнулась и рыбкой нырнула в лужу.

Я очутилась в мутно-сером пространстве. Он ждал меня там. Я поплыла к нему, но почему-то никак не могла достигнуть цели. Он как будто отходил незаметными шажками назад, и с такой же скоростью я плыла к нему, поэтому расстояние между нами не сокращалось. Он продолжал растягивать рот в усмешке, но теперь его усмешка была больше похожа на ухмылку, язвительную и недобрую. Он шел, а я плыла. У него под ногами была твердь, а я не могла ее нащупать. Мне вдруг показалось, что этот мужчина бесконечно дорог мне. Мне нужно было к нему. Я загребала воду руками, стараясь делать это как можно более изящно, но почему-то получалось очень неуклюже, и я думала, что мужчина так улыбается из-за моей неловкости.

Вдруг я поняла, что нахожусь не в воде – лужа была мелкая – а в земле, под толщей асфальта. После этого мне стало плыть еще труднее, и я еле двигала конечностями. В воде я почему-то могла дышать, а в земле воздуха не было, и я стала задыхаться. Попыталась всплыть наверх, но ударилась головой. Мужчина уже исчез из поля зрения и из моей головы, я отчаянно скребла ногтями нижний слой асфальта. Наконец запас кислорода иссяк, я открыла рот – в него набилась земля – и проснулась.

* * *

Мне действительно нечем было дышать, нос совсем заложило, а ртом вдыхать воздух уж очень дискомфортно. Я схватила на ощупь, не открывая глаз, с прикроватной тумбочки сосудосуживающее и пшикнула по нескольку раз в каждую ноздрю. Через пару минут нос задышал, и я втянула им поглубже воздух. Совсем другое дело. Теперь можно было открыть глаза. Уже совсем рассвело, по-субботнему приятно. Я села на кровати, приподняв подушку повыше и опершись на нее, как на высокую мягкую спинку.

Сон был значимый. Это я знала точно. Продираясь через череду множества разнообразных событий, засоривших голову, к памяти старательно пробивался случай восьмилетней давности. Там тоже была лужа, только, по-моему, наяву, а не во сне. В ней тоже кто-то отражался, и это отражение потянуло потом за собой целый ряд странных эпизодов, которые закончились чем-то важным. Я почему-то никак не могла вспомнить подробности, хотя подозревала, что это странно. Я должна была помнить. Поскрипев мозгами, я уже собиралась вставать, чтобы поискать информацию в дневнике: скорее всего, там можно было что-то разузнать, как вдруг меня словно током ударило: Алекс! Ну конечно же! И сразу все встало по своим местам, словно одним движением сами собой в нужную картинку сложились раскиданные беспорядочно пазлы.

Когда-то на прогулке я увидела в луже отражение Алекса, затем оно исчезло, но впилось в мою память. Потом я несколько раз случайно встречала его в самых разных местах, в том числе и в сновидении, и наконец мы познакомились. Меня почти не удивляло тогда все происходящее, хотя оно явно было не совсем нормальным. Вот откуда прилипшее к Алексу (а на самом деле, Александру) прозвище Мил. Я давно уже была уверена, что это сокращенно от «милый», а это ж на самом деле аббревиатура, которой я обозначала его в редких дневниковых записях, что означало «мальчишка из лужи». Как про это вообще можно забыть?

И вот опять я вижу лужу, а в ней человека, и снова как будто он что-то значит для меня. Только в тот раз я в недоумении ушла прочь, а здесь я попыталась до него добраться. Хотя не удивительно: во сне нам все-таки намного больше дозволено.

У меня затекла спина, и я встала с кровати. Более-менее аккуратно застелив ее покрывалом, я уселась за письменный стол и включила ноутбук, чтобы заглянуть в дневник. Компьютерная техника в моем доме менялась, содержимое хранилось со старых времен. Каждый раз я переносила все необходимое в новое место. Даже когда я в те времена в каком-то оцепенении отформатировала жесткий диск, самое важное все-таки сберегла на дискетах. Надо же, тогда еще были дискеты…

Быстро пробежав глазами события, которые меня интересовали и о которых было написано ничтожно мало, я еще раз убедилась, что все вспомнила до конца. Нового ничего я не нашла. На глаза почему-то навернулись слезы. Маленькие, предательские, щиплющие глаза капли. Ну кто же знал, что так выйдет?..

Против приступа ностальгии я применила аутотренинг личного изобретения.

* * *

Как бороться с ностальгией? Когда она уже вымотала всю душу, когда пожирает изнутри? Ностальгия – это страшное чувство. Она заставляет забывать плохое, прощать непростительное и даже иногда менять принятое решение. Она мучает и вынуждает сердце болеть.

Ее надо безжалостно выкорчевать, а освободившееся место засыпать самыми ядовитыми химикатами, чтобы больше не проросла, а сам ее росток топтать, топтать, пока не останется пыль. Может быть, тогда только удастся вспомнить, как было до, вернуться в то верное состояние, в каком находилась последний раз восемь лет назад и в которое возвратиться пока не получается. Удастся снова встать на тот путь, потерянный давно, и продолжать его, словно не было этих неправильных лет. Как я тоскую по тому времени, и – боже мой! – это ведь, наверное, тоже ностальгия. Но какая-то иная ее форма, не страшная, а наоборот, спасительная. Только бы вспомнить, только бы уместить себя нынешнюю в ту прежнюю форму. И тогда все получится. Но сперва надо искоренить сегодняшнюю ностальгию.

Надо убедить себя, что этих лет не было вообще и вспомнить не о чем. Ничего хорошего не было, только вакуум, вата, полудрема. И ничего ни для ума, ни для сердца. Нельзя вспоминать даже плохое, потому что это будет означать, что оно было, и справедливо потянет за собою хорошее, и приведет под мои очи, и скажет: вспомни, как было хорошо. А ничего не было.

* * *

После более-менее удачного «сеанса аутотренинга» я попыталась занять себя домашними делами, которые на этот раз ограничились тем, что я переложила несколько тряпок из платяного шкафа в сервант, где недавно специально с этой целью освободила три полочки. На большее меня не хватило, и я отправилась в кухню. Был уже почти полдень. Желудок ныл и сердился.

Вообще сердился весь организм уже дня четыре, он ненавидел меня и ругал последними словами. «Опять она за старое!» – словно восклицал он. Старое – это мои «заседания» на безуглеводной диете, которой я периодически мучила себя. Существовала в моем весе некая определенная планка, переступая которую, я возвращалась к проверенному мною способу похудения. Все вокруг говорили, что это совершенно не нужно и вообще вредно, но я все равно так поступала. Может быть, это своего рода епитимья, которую я сама на себя налагала за обжорство. Продолжалось это от недели до двух, обычно мне этого хватало потом на год. Во время «епитимьи» я начинала постепенно испытывать отвращение ко всему мясному и страшно хотела конфет и выпечки. В «день освобождения» планировалось наесться обязательно чем-нибудь мучным и сладким, но, как только диета заканчивалась, я снова любила мясо и была равнодушна к шоколаду. Во время же ограничений хотелось запретного, и было очень мало сил. От этого понижалось настроение, накапливалось раздражение, и обычно к концу диетного срока я была очень противная.

Быстренько взбив себе омлет из двух яиц, я хорошенько обжарила пышную массу с обеих сторон и вывалила на тарелку. Почистив и разрезав одинокий грустный малосольный огурчик, я положила его на отдельное блюдечко и, с досадой отогнав мысль о душистом мягком черном хлебушке, принялась за утреннюю трапезу.

Глава 2

Я ехала на работу в унылом настроении. С тех пор как мы с Алексом разошлись, я всегда направлялась туда в таком настроении, потому что, во-первых, теперь мне было далеко ездить, а во-вторых, это была крошечная фирма, состоящая из семи сотрудников, а мне хотелось, чтобы меня окружало много народа. Хотелось корпоративных сборищ, сплетен и междусобойчиков, мелких интрижек и крупных заговоров. Хотелось подружек и флирта. В общем, всего того, чего сейчас я была лишена. Здесь, несомненно, были и плюсы, хотя они никак не перекрывали минусы. А коллектив пусть и маленький, но неплохой в целом. При этом почти каждый персонаж сам по себе заслуживал пристального внимания, и если разбирать любого сотрудника в отдельности, можно было прийти к выводу, что со мной не совсем все в порядке, иначе бы меня сюда просто не взяли. Возможно, ниже я к этой теме вернусь.

Я сидела с книгой с краю вагонного дивана, но глаза смотрели мимо, книга не читалась. Я все время возвращалась мысленно ко времени «до…». Я сильно изменилась с тех пор. В чем-то я стала совсем другая, насколько это вообще возможно. Что-то просто во мне изменилось или только видоизменилось, переформировалось, деформировалось… Я стала клевать носом, но заставила себя встряхнуться. Да, поменялась, но не полностью. Что-то во мне осталось совершенно без изменений. Например, отношение к метро и людям внутри него. Меня по-прежнему раздражала эта метрошная толпа, хотя я и осознавала, что являюсь частью ее и тоже кому-то, наверное, в общей массе неприятна. Но как же отвратительно мне было все это разнообразие запахов, противны локти копошащихся в сумках теток, противны раскиданные в разные стороны ноги мужиков, сидящих так, словно у них там теснится по меньшей мере метра два достоинства.

А потом я подумала, что мое отвращение к людям непосредственно в метро – это цветочки по сравнению с мизантропией Алекса. Его бесило буквально все, и в последнее время я вообще не могла припомнить, чтобы слышала от него хоть один положительный отзыв о чем бы то ни было. Зато отрицательные были у меня на слуху постоянно, и весь этот негатив методично и стабильно поступал ко мне на переработку, а я так страшно устала его переваривать…

Я тряхнула головой и отмахнулась, словно возле моего лица гудела навязчивая муха. Ни за что нельзя разрешать воспоминаниям вылезать из сундука, в который я их запихала. Пусть даже это неприятные воспоминания. Пусть они меня еще раз убеждают, что я все сделала правильно. Нет. Я решила, что ничего не было вообще. Поэтому нельзя вспоминать. И в общем-то… не о чем. О чем это я?

* * *

На длинном переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» меня преследовала мысль: что было бы, если бы люди в этом плотном потоке не двигались быстрым шагом, а бежали трусцой? Как бы это все выглядело? Ну и не только в метро, а везде, если бы мы всегда не ходили, а бегали? Можно было бы даже сделать несколько полос на переходах, на тротуарах: для тех, кто бежит медленно, и для тех, кто несется сломя голову. И правила были бы особые, и не дай бог кого заденешь, сразу бы прибегал специальный пешеходный патруль и выписывал бы штраф. Странно, что мне придумалось это не «до…», а только сейчас. Значит, все-таки осталось что-то от меня той.

Я когда-то в своих литературных потугах пыталась применить подобный прием. В совершенно вроде бы обычном мире меняла местами одну-две вещи. Как то: если бы руки у нас в обычном состоянии были направлены не вниз, а вверх. Все бы вещи располагались на том уровне, на котором было удобнее действовать поднятыми руками. Или, к примеру, если бы вместо зубов у людей были ногти и наоборот. Гадость, конечно. Лучше просто бегать в метро.

Вообще, раньше на «Тургеневской» я не пользовалась этим переходом, а поднималась и спускалась на длинном эскалаторе. Но с таким способом у меня связан один пунктик. Каждый раз на протяжении всей жизни, если я пользуюсь этим эскалатором, я думаю о том, что поступаю неправильно, что так делать нельзя, а надо идти по переходу. И все время таится где-то мыслишка, что кто-нибудь сейчас мне скажет: «А почему вы тут переходите? Тут выход, а не переход!»

А вот и моя станция, но до работы еще далеко. Сначала дойти до маршрутки, дождаться ее, затем на ней ехать и ехать, а потом еще идти дворами. И тогда ты окажешься в маленькой конторке, арендованной в жилом доме на первом этаже. И к тому же она один в один как родительская трешка, только расположена зеркально, и вход у нее не из общего коридора, а с улицы. А мое рабочее место располагается как раз в «моей» комнате, и стол с креслом стоят именно там, где и домашний рабочий уголок. На месте родительской спальни тут находится склад, а вместо гостиной – демонстрационный зал и рабочие места менеджеров. Первые дни на работе я постоянно одергивала себя, чтобы не обозвать кабинет директора кухней, которой он на самом деле изначально был.

За много лет наш крошечный неизменяемый коллектив превратился практически в семью. Но как же они мне надоели… С такими привычными мыслями я побрела к маршрутке.

* * *

На работе, забившись в свой уголок, я быстро переделала утренние дела и в ожидании какой-либо еще работы стала просматривать новости в интернете. За перегородкой, разделяющей наши столы, бубнил занудный голос переводчицы. Наши столы стояли вплотную друг к другу, мы сидели лицом к лицу, и, наверное, это было бы невыносимо, если бы между столами не возвышалась перегородка, которая одновременно служила мне дополнительной полочкой. Переводчица, как всегда, что-то в очередной раз рассказывала, я ее по привычке не слушала. Приятная женщина за пятьдесят, только больно уж разговорчивая. Когда я только пришла на эту работу, я еще не умела так отключаться и ее разговоры мне очень мешали. Я слушала, поддакивала, задавала из вежливости уточняющие вопросы. А потом научилась абстрагироваться, и монотонное «бу-бу-бу» низкого тембра было хорошим фоном для работы, для чтения или просто для мыслей. Небольшая проблема возникала только, если ей вдруг требовалось мое мнение по поводу услышанного, а я понятия не имела, о чем она сейчас рассказывала. Однажды возник казус, когда среди утреннего повествования она упомянула о смерти моего знаменитого однофамильца, а тем же вечером я прочла об этом в новостях и рассказала ей. Она поняла, что я ее вообще не слушала, и очень обиделась. Потом мы с первым менеджером в другой комнате давились от смеха, когда я ему это передавала.

Справа доносился булькающий смех нашей главбухши, чей стол стоял отдельно в противоположном углу комнатенки, напротив двери. Она с кем-то любезничала по телефону, горделиво сообщая, что она главный бухгалтер. На протяжении всей нашей совместной работы она всегда безумно гордилась своей должностью.

Наша главбухша была, наверное, самая странная из всего офиса. Я уже упоминала, что раз меня туда взяли, то, скорее всего, я слегка не в себе, потому что там все со странностями. Но она была самая-самая. Начиная с трех неоконченных высших, чем она почему-то гордилась. Всего на год меня младше. Худенькая, маленькая (об этом еще будет ниже), в очочках, с короткой стрижечкой. С немножко ненормальной улыбкой из-за неровного прикуса и выпирающих клыков. И очень визгливая, когда злится. А злилась она часто. Верещала и визжала так, что слышно, наверное, было всей жилой части этого здания. Но ее терпели. Да всех терпели. И второго менеджера, высохшего от пьянства. И вечно недовольную переводчицу. И меня, хотя я не знаю, нужно ли было меня терпеть, было ли во мне что-то раздражающее… но мне ж об этом не говорили. Всех терпели. Семья же.

Пьяницу-второго менеджера терпели только до определенного времени. Впоследствии он был заменен на другого пьяницу. Остальные же работали там очень долго. Наиболее адекватный из всех первый менеджер находился в той конторе так давно, что под своим столом успел ногами протереть линолеум до каменного пола. Он был высокий, грузный и хороший. Мне с ним было интересно, у нас было общее чувство юмора, и я знаю, что этот человек идеально бы подошел мне в жизни. Но – не загоралось. Сначала-то и зажигать не стоило, пока был Алекс. Но и потом не зажглось. Да и вообще, он страстной безответной любовью любил главбухшу (единственный факт, который меня в нем настораживал).

Еще вполне нормален был водитель. Правда, если он не развозил товар, то целыми днями сидел и пялился либо в телевизор, стоявший в кабинете менеджеров, либо в мобильный телефон, но он был хороший обычный парень, разделяющий к тому же мое мнение по поводу остальных членов нашего коллективчика.

Шефа тоже можно было бы считать нормальным человеком, его легкая неадекватность заключалась только в том, что он собрал вот такую компанию и его все устраивало: бубнение и жалобы переводчицы, визги главбухши, пьянство вторых менеджеров.

В принципе, больше об офисе рассказать почти нечего, да и не нужно. Такая атмосфера окружила меня еще при Алексе и сохранялась потом долгое время. Это место было подобно болотцу, в котором вязнешь, вязнешь и не можешь ни утонуть до конца, ни выбраться. По-хорошему, порвав с Милом, мне нужно было менять все остальное, а я продолжила кваситься в этой бочке, оставляя все свои планы только планами. Мое состояние напоминало мне транзистор, в котором застряла окислившаяся батарейка. Она вся потекла и прилипла, приемник не включается. Надо вытащить испорченную батарейку и вставить новую, тогда все заработает. Но выковырять ее не получается, так она въелась.

Вороша свои записи в домашнем компьютере и в блогах… Да, было дело, создавала дневники на каждый маленький жизненный этап. Наверное, казалось, что, начиная новый блог, начинаю новую жизнь. И не хотелось смешивать их все, и не хотелось, чтобы один читали те, кто читает другой. Но я рада, что они есть, там кусочки моей жизни… Так вот, вороша свои записи, нашла зарисовки про этот мой семейный офис.

«…Ну и еще раздел Палата №6, это про моих замечательных коллег. Вообще сразу говорю – работа мне моя нравится, фирма тоже, маленькая и уютная, но если рассматривать каждого сотрудника в отдельности, то кажется, что каждый не в себе. Я не знаю уж, кем я кажусь со стороны, может, тоже не в себе… Главхохма – это будет отдельная история, а в Палате №6 будут жить остальные. Я ни в коем случае не хочу никого обидеть или насплетничать…»

В общем, я начала описывать офис только для того, чтобы иногда иметь возможность вставлять в повествование перлы главного бухгалтера. Она иногда изрекала такие высказывания, что я, а затем и переводчица, стали их записывать, и теперь я просто не могу не поделиться.

Она вообще очень маленькая, тоненькая и осунувшаяся, и, похоже, она этим очень гордится: то ли худобой, то ли тем, что такая измотанная. В общем, мы ежедневно слышим о том, как у нее падают штаны, как она опять похудела и так далее. Это при том, что я на диете, а переводчица очень даже полная и об этом переживает. И вот она нам вечно талдычит, какая она худенькая, какие у нее тоненькие ручки. Например, начинает деньги пересчитывать, роняет купюру и поясняет на полном серьезе:

– У меня просто очень маленькие ручки, деньги в них не умещаются, выпадают.

Вот так, сама про себя. В принципе, если бы это не раздражало, то было бы очень смешно. Но в итоге она меня так достала, что я начала ее уже поддевать. Вот какой разговор был, к примеру, сегодня. Она ж тут ночевала в офисе, баланс делала. Это обычное явление, что она запустит все до последнего, а потом сидит до ночи на работе и все расхлебывает. Вот, якобы заснула за отчетом, уронив голову на стол. И про это мне несколько раз рассказала, как она, бедная, тут сидела, вся измоталась, ночевать осталась и – представляешь! – даже похудела!

Тут я уже не выдержала и говорю:

– Ты что-то все худеешь и худеешь. Гляди, а то совсем усохнешь.

Такая тишина сразу гробовая. Даже «бу-бу-бу» прекратилось за перегородкой. Приятно иногда посидеть в тишине. Хотя сейчас я вдруг в связи с этим вспомнила одну историю.

Когда мне было девятнадцать, во время учебы в институте нас отправили вожатыми в лагерь. В моем отряде дети были девяти-десяти лет. Но так получилось, что к нам попала в отряд девочка, которой было всего семь лет. Она даже в школу еще не ходила. И вот она все, видно, по маме скучала, и ходила за мной, и все время мне жаловалась: вот меня вырвало, а меня опять вырвало… и так постоянно.

Меня она жутко раздражала своей липучестью, я ведь все-таки не воспитателем туда шла, а вожатой, и вообще я не готова была к такому.

А она, наверное, видела во мне взрослого, кого-то вместо мамы, и ей, кажется, было очень плохо и тоскливо. Но я от нее все отворачивалась, не обращала внимания: сама еще была слишком маленькая. Когда на ночь я детям всем желала спокойной ночи, она всегда дольше всех висела у меня на шее и целоваться лезла. Ей очень не хватало материнской заботы, только я это уже потом поняла, когда повзрослела, и мне так стало ее жалко. Она такая хорошенькая, маленькая совсем была, ее еще не стоило в лагерь одну отправлять.

И вот почему-то ассоциация у меня такая с главбухшей нашей возникла. Как будто ей настолько не хватает того, чтобы ее кто-то похвалил или пожалел, что она сама про себя все говорит.

Глава 3

Несколько дней я отгоняла от себя мысли о «значимом» сновидении, потому что они вели к извлечению всяких-разных воспоминаний. Воспоминания не обязательно были неприятными, но приятные – это не значит «поднимающие настроение». Напротив, если неприятные обычно являлись подтверждением того, что я все сделала правильно и назад хода не было, то приятные могли вызвать совершенно ненужную ностальгию, которую я так тщательно пыталась в себе задавить. Только одна ностальгия имела право на жизнь: ностальгия о периоде «до».

С другой стороны, этот сон мог не просто быть будильником для лишних воспоминаний. Он мог означать, что я на пути к периоду «до». Или что мне нужно постараться, удвоить усилия, чтобы восстановить в себе то состояние. Конечно, невозможно стать опять абсолютно той, какой я была почти десять лет назад. А если и возможно, то совершенно не нужно. Потому что десять лет назад я была намного младше и глупее, чем себе тогда казалась. Но обрести то ощущение целостности, самодостаточности, которым я тогда обладала, было бы неплохо. Конечно, тогда у меня было и одиночество, которое иногда меня терзало, поэтому поначалу встреча с Алексом переросла в небывалое и, кстати, обоюдное счастье. Но семейная лодка разбилась не о быт, а о что-то более нематериальное, чего можно было бы очень легко избежать, если бы Алекс с годами не нарастил себе вместе с пузом бескомпромиссность и нетерпимость. И если бы можно было прокрутить ту жизнь в ускоренном варианте, может, было бы заметно, как Мил из юного стройного кудрявого мальчика с большими глазами превращается в одутловатого пузатого бритоголового мужика с глазами, подпухшими от пьянства. Как он из бесшабашного, подвижного и восторженного человека становится ленивым, язвительным и брюзгливым. При этом я из абсолютно несемейной, безбашенной и, возможно, чересчур легкой на подъем вдруг делаюсь домоседливой, спокойной и очень хозяйственной. И теперь не могу вырвать себя из этого домашнего плена, в котором меня никто больше насильно не держит. Как будто я слишком привыкла к тому, что мне никуда нельзя…

Вот что я имею в виду, говоря о том, чтобы удвоить усилия. Надо вернуть мне меня, оставив то хорошее, что я приобрела за эти годы. Не нужно становиться опять безбашенной, и невозможно разучиться готовить. Просто очень хочется стать снова легкой на подъем. Надо вспомнить, как и чем я жила тогда. «До».

* * *

Я сидела в конце маршрутки и пялилась в заднее окно. Водитель нажал посильнее на газ, по-видимому, уже загорелся желтый, и ему хотелось проскочить перекресток. Черный «Ниссан кашкай», что следовал за нами, затормозил и остановился, на желтый рваться не стал. Я взглянула на его водителя, и оказалось, что он пристально смотрит на меня, нагнувшись вперед над рулем. Вдруг я прильнула к стеклу, потому что узнала его, хотя это было невозможно. Но ведь это же он мне снился! Это к нему я нырнула в лужу, он звал меня и заманил под асфальт. Я вспомнила и почти физически ощутила, как скреблась ногтями во сне и задыхалась. В тот же момент наша маршрутка оставила эту машину далеко за собой.

Все повторялось, все так было похоже. Я уже никуда не могла деться от воспоминаний. Тогда я увидела Мила, но двери в вагоне захлопнулись, и меня унес поезд. Сейчас я улетела на маршрутке. Но он видел меня, он может меня догнать!

Я тщетно всматривалась через замызганное стекло на дорогу, ожидая, что «Ниссан» нас догонит. Но вслед за нами на следующем светофоре выстроились совершенно другие автомобили. Если бы он знал маршрут этого номера, он, наверное, бы поехал следом. Я чувствовала. Но если он тут случайно, откуда ему знать, куда едет маршрутный автобус под номером тридцать.

Я вылезла из маршрутки на своей остановке и немного постояла, не переходя дорогу, в смутной надежде увидеть ту машину. Не дождавшись, я перешла на другую сторону и побрела вверх по улице в сторону офиса. «Интересно, а почему я тогда, когда меня увез поезд от стоящего у колонны Алекса, не вернулась обратно на встречном составе?» Раньше никогда мне в голову не приходил этот вопрос. К луже вернулась, сидела и трогала пустое место на асфальте. А вернуться на одну станцию назад не догадалась. Странно все тогда было. Вроде никакой мистики, но нельзя же сказать, что то был естественный ход событий.