Песочные часы арены

Келья сомкнула свои объятия так, что стало трудно дышать. Молитва сбивалась налетающими из ночного эфира образами. Как ни старалась матушка Серафима обуздать свое сознание молитвой, цепи покаянных слов разрывались. Мирские воспоминания вырывались из подсознания на свободу яркими вспышками, как ночной локомотив из грохочущей черноты тоннеля. И наконец – вырвались…

…Ресторан гудел возбужденными голосами, звякал никелированным металлом о фаянс и звонким стеклом о стекло. Сновали неутомимые официанты, ловко маневрируя между танцующими в центре зала.

Два десятка цирковых вовсю веселились, произносили тосты за здоровье именинницы и отрывались на танцполе по полной! Столы ломились от яств и напитков. Музыканты на эстрадной площадке мусолили попсу. Валентина королевой восседала в торце сдвинутых столов. На ней было длинное, в пол роскошное темно-зеленое платье под цвет глаз, закрытое спереди и с глубоким декольте сзади. Тончайший панбархат облегал молодое стройное тело, прижимаясь к тонкой талии и чуть расширяясь книзу. Смелый разрез в нужный момент открывал всю прелесть изящного бедра, тайны которого так и хотелось познать. Все законы Фрейда являлись здесь искусно сокрытой, но безусловной доминантой. Это была дорогая авторская работа известного европейского кутюрье. Безукоризненная фигура Валентины делала это платье произведением искусства, а ее саму – каталожной красавицей. Волнистые локоны цвета спелого каштана временами приоткрывали покачивающиеся длинные серьги с дымчатым темным камнем. Все выглядело предельно лаконично и богато. Во всем царил утонченный вкус.

Пашка со Светой подарили Валентине ее любимые желтые розы. Тридцать одну, плюс еще одну, самую огромную – по количеству прожитого…

Она попросила официанта поставить вазу с цветами рядом с собой. Звучала медленная музыка. Притушенные ресторанные огни перемигивались в такт мелодий. В центре зала покачивались обнявшиеся пары. Валентина гладила мокрые бутоны, вдыхала розовый аромат, благодарно и с нескрываемой нежностью поглядывала на Пашку. Тот, как мог, от этих взглядов ускользал…

– …Леонид Борисович Симхович! – представился чуть переваливающийся с ноги на ноги предполагаемый партнер по танцу. Полный, лысеющий, с беспокойными глазками и такими же подвижными мокрыми губами. Он протянул руку.

– Позвольте?

Кавалер был слегка нетрезв. От него попахивало удушливым букетом закусок, удобренных спиртным.

Валентина взглянула на Пашку. Тот не посмотрел в ее сторону. Танцевать ей не хотелось, тем более с таким «вариантом». Но ретивое взыграло.

– А что! Пойдемте, сбацаем! – Валентина потащила на середину зала предлагавшего ей руку без сердца.

– Я довольно широко известный… мм-м, в узких Московских кругах, психолог!.. – он хохотнул. – Я тут на конференции. Меня дважды показывали по ЦТ. Может, видели?..

– Нет. Телевизор не смотрю…

– Как зовут вас, прелестница?

– Валентина… – Она боковым зрением в очередной раз посмотрела на Пашку. Тот стоял к ней спиной. Но она чувствовала – его спина видит…

– Просто Валентина?

– Просто…

– Хм! Я тоже еще недавно был просто Леней. Тридцать шесть… килограммов тому назад! – В очередной раз он манерно рассмеялся собственному остроумию. Психолог натужно пытался произвести впечатление на даму. Дама явно скучала, ожидая конца танца-экзекуции, на которую себя сознательно обрекла.

– Мм-м! Какой аромат! «Христиан Диор»? – московский кавалер попытался изобразить французский прононс. Вышло скверно…

– Берите выше – «Jean Patou’s Joy». Жан Пату, – расшифровала Валентина. – Если, конечно, слышали о таком.

Леонид Борисович загадочно качнул головой, что у известных психологов могло означать в диапазоне от: «Ну, кто не знает старика Пату!» до «Фиг его только и знает!»…

– Дорогие?

– Восемьсот долларов.

– Да ладно! Не дороговато ли будет? – выразил сомнение партнер, все больше притирая Валентину своим животом. «Какие тут могут быть духи за восемьсот баксов! Здесь, в сибирской глуши! Бред разряженной провинциалки! Хотя и с неплохими манерами. Смазливой к тому же…»

– Эти духи с историей! Жан Пату выпустил их еще в 1929 году. На ту пору «Joy» в мире духов были самыми роскошными. Крылатая фраза Жана Пату по поводу их выпуска известна всем. – Валентина, чтобы скоротать время, решила прочитать коротенькую лекцию великовозрастному московскому пижону по теме, в которой ей не было равных.

– Пату сказал: «Этим шедевром я намереваюсь изгнать «дьявола мировой депрессии»»… Чтобы получить всего тридцать миллилитров этой божественной влаги, потребуется тридцать шесть роз и почти десять тысяч лепестков жасмина. А вы говорите «дороговато»! – Валентина точно изобразила интонацию своего неважно танцующего кавалера. Тот уже целую минуту с плохо скрываемым вниманием ощупывал ее ладонь… Он начал заход на интересующую его тему.

– Вы, безусловно, женщина высокого полета!

– В точку!..

– Кто же вы по профессии?

– Я? Ангел с мозолистыми руками.

– Чем же вы этаким занимаетесь? – психолог на всякий случай перебрался своей кистью на запястье Валентины – подхватишь тут чего, не дай Бог! Вдруг экзема какая или еще чего похуже!..

От Валентины этот кистевой маневр не ускользнул. Она внутренне усмехнулась.

– Копаю…

– Что же вы роете? – Леонид Борисович держал фасон.

– Могилу, тем, кто слишком надоедлив и любопытен…

– А если серьезно?

– Пытаюсь откопать истину для себя.

– Как успехи?

– Никаких. Но сам процесс!..

Музыка стихла. Танец, к обоюдному облегчению, закончился. Расстались без обещаний и клятв в вечной любви. Психолог закосолапил к своему столику. Оттуда, на всякий случай, мыть руки…

Пашка так ни разу и не посмотрел в ее сторону. Она, конечно, не была психологом, которого целых два раза показывали по телевизору, но по напряженной спине чувствовала всем своим женским существом – тот, скорее всего, делает вид, что его не интересует, где она, с кем она. Во всяком случае, в этот вечер ей очень хотелось, чтобы именно так все и было…

Вдруг музыкант оркестра объявил:

– Для нашей московской гостьи! Известной артистки цирка, выдающейся воздушной гимнастки Валентины… э-э… фамилию называть не буду – ее и так весь мир знает! Исполняется эта песня! Приглашают дамы!

Зазвучала мелодия «Feelings»…

К горлу Валентины подкатил ком, она с трудом его проглотила… Тогда, пятнадцать лет назад, пылающей осенью, они танцевали под эту мелодию здесь, в этом городе, в кафе у пруда… У «пруда в осеннюю мурашку» – так назвал его Пашка. Они впервые тогда прижались друг к другу. Им было всего по семнадцать…

Пашка, ее Пашка, на нее сейчас пристально смотрел! Она все поняла!.. Это он заказал музыкантам их песню. Он все помнит!.. Валентина сделала шаг к его столику…

…Этот танец они исполняли много раз. Тогда… В той жизни… Сейчас движения вспоминались сами собой.

Платье Валентины словно было рождено для этой мелодии. Широкие вальсовые движения идеально ложились на эту музыку. Нужен был простор. Полет… Все невольно разошлись по кругу. Они остались одни. В эти минуты вряд ли кто для них существовал. Это было публичное одиночество. Одиночество вдвоем… Они молча смотрели друг другу в глаза и летели, летели…

Ангелы парили в ночи над монастырем, словно опытные цирковые полетчики. Они крутили для Валентины-Серафимы не только сальто-мортале, но и старое остросюжетное кино про ее жизнь, в который раз лишая сна…

Глава одиннадцатая

Монастырский день закончился. Еще один. Долгий, как и все, которые Серафима прожила здесь в заботах, чаяниях, надеждах, и что греха таить – в периодическом отчаянии, особенно в первое время. Если представить себе цепочку этих дней, похожих один на другой, она будет длинной, как все гастрольные поезда, в которых прошла молодость воздушной гимнастки, которую когда-то звали Валентиной.

Валентина… Нет такой больше. Теперь есть то, что составляет иную жизнь. Совсем иную…

Она теперь для всех матушка Серафима. Игуменья женского монастыря…

Забот навалилось, ответственности! Если бы не прошлый опыт руководства воздушным номером, где были одни лихие мужики, она бы не знала, что и делать. С женщинами много труднее, даже если они монашествующие. Скорее, именно поэтому. Страсти!.. Большая часть монахинь – женщины с трудным прошлым и психологическими проблемами. Тут нужно и выслушать, и власть применить, войти в положение, утешить, подбодрить, наказать, примирить. Постоянно учитывать индивидуальность каждой. Ежедневное совместное проживание сестер в замкнутом пространстве сказывается. Преподобный Феодор Студит заповедовал: «Открой сердце твое с любовью, руководи всех с милосердием, воспитай их, просвети их, усовершенствуй их о Господе. Изощри ум свой размышлением, возбуди свою готовность в мужестве, укрепи сердце свое в вере и надежде, иди впереди их во всяком доброделании, предшествуй в борьбе против духовных противников, защити, путеводи, введи их в место добродетели».

Легко сказать, да делать тяжело. Психологи тут не выдержали бы и месяца…

Хорошо, что она не одна. В духовном руководстве сестрами помогает духовник обители отец Илларион. Увы, помогают не все. Тут одна Благочинная чего стоит! Ближайшая помощница. Забот у нее тоже немало. За сестрами следит, как пастух за стадом, и в храме, и по монастырю. Делает это с каким-то излишним рвением. Напористая, бескомпромиссная. Почувствовала власть над сестрами – упивается! Вот где характер открылся. Лютый тиран! Две трудницы не выдержали, сбежали, поехали в Елецкий Знаменский монастырь, там искать уединения и Бога. Теперь, вдруг, на ровном месте ежедневная конфронтация с экономом монастыря. Сестра Анастасия, с образованием инженера-строителя, разбирающаяся в материалах, ценах, умеющая ладить с нанятыми рабочими и поставщиками лучше любого, то и дело жалуется – запилила, задергала! Видите ли, не соблюдает строгости, целомудрия – улыбается, ведет мирские разговоры с теми, кто делает ремонт основного корпуса. Как объяснить Благочинной, что это только монахи имеют два слова на устах: «простите» и «благословите» – и могут исполнять свои послушания, ни о чем не спрашивая. Мирские люди хотят понимать, что они делают, зачем они это делают и сколько денег за это получат. К тому же не все из рабочих «ангелы». Тут тоже свой подход надо иметь.

Как объяснить, что истинное монашество по самой своей сути заключается не в черных ризах, постах, долгих молитвах, не в умерщвлении только плоти и исключительных заботах о своем личном спасении, а единственно в исполнении самим делом заповедей Христовых, в деятельном, непрестанном проявлении к нашим ближним любви, правды, милости, без которых ни одному человеку невозможно спастись…

Когда-то самой Серафиме в первый день ее прихода в монашество старица обители сказала: «Старайся всегда в течение дня кому-то сделать добро. Очень опасайся причинить кому-то боль. И не дай Бог сделать кому-то зло – оно вернется, и его придется искупать. Когда ты будешь делать добро, люди будут говорить тебе «спаси Господи» – и тебе всегда будет хорошо». Эти слова стали путеводными на всю оставшуюся жизнь.

В «задушевном» разговоре с Благочинной, который стоил ей страшного напряжения, чтобы не отчитать по всей строгости за деспотизм, не высказать очевидное насчет ее человеческих качеств, не сорваться в грех гневливости, она ей просто указала на главное: «Нет в тебе доброты! Нет смирения!»

– Тогда кого же можно считать смиренным?.. – Благочинная в негодовании вскинула брови.

Ответ явно удивил ее до глубины души:

– Это тот, перед которым другой человек никогда не чувствует себя виноватым. Страшен тот, который умело формирует чувство вины у другого. Человека надо просто любить, не давать чувствовать себя виноватым перед тобой. Надо быть готовым отдать свою жизнь за всякого человека: за здорового и за больного, за умного и за глупого, за того, кого ты любишь и за обидчика твоего. И выше этого нет ничего! Ступай с Богом!..

Глава двенадцатая

…В этот раз они просидели до глубокой темноты, пока не включили фонари на Арбате и не осветились желтым неоном старые дома Сивцевого Вражка. Художник дядя Женя, он же бывший цирковой полетчик, щелкнул выключателем, и кухню залил мягкий розовый свет древнего абажура.

– Это еще мама покупала. Я сохранил. Перевесил в кухню из нашей комнаты. Уютно как-то, тепло. Под этим абажуром такие люди сиживали!.. Не буду ничего менять, пока дышу. Это привет из детства. Человек жив памятью. Когда родители уходят, за их спинами остаемся мы… Один на один с Богом. Наша очередь…

Художник-полетчик говорил, говорил. Рассказывал о своей жизни неторопливо, обстоятельно. Чувствовалось, что разговаривать ему было не с кем: ни семьи, ни кошки, ни собаки. Даже телевизора нет. Пашка был замечательный собеседник – он молчал…

– Жизнь почти прожита… Когда-то летал, теперь вот ползаю. Есть у Екклесиаста библейское выражение: «Время собирать камни, и время разбрасывать камни». Цени время, Маленькая Жара! Разбросать-то я разбросал, а вот собирать мне, как оказалось, нечего. Всех и всё раскидал в одночасье…

Пашка слушал внимательно, изучая каждый штрих на лице говорящего. Глаза собеседника то вспыхивали, и в них чувствовалась жизненная сила, то гасли, как огни бакенов на реке перед рассветом. Этот, явно неглупый, человек сидел и рассказывал почти незнакомому парню всю свою жизнь. Пашка еще раз убедился, что поговорить тому было действительно не с кем. Стены трех комнат неухоженной квартиры умели только слушать…

– …После Англии была Америка. Там все партнеры и остались. В цирке Ринглинг. Вместе с реквизитом. Я домой. В Главке бардак. Номер восстановить не дали. Виктор Петрович, отец Валентины, к тому времени умер. Помочь некому. Мне сорок с копейками. К кому-то в номер пойти, продолжать летать, сам понимаешь – кому я нужен старый, ломаный-переломаный! Молодежь устроиться не может, а тут я. Прежняя система развалилась, новая непонятная. Каждый крутится, кто на пупе, кто на голове. Это тебе не былые времена с «Союзгосцирком», который мы, дураки, ругали когда-то. Не ценили…

Уволился. Пенсия, типа, есть, налетал. Хватит! Налетал, как оказалось, на три копейки. Мы же за рубежом были чаще, чем дома. Начали в бухгалтерии считать, а считать-то и нечего. Всё, что привозили, проценты там, отчисления, куда-то исчезло. В ведомостях пробелы, словно и не жили «Ангелы», не привозили медали с кубками с международных конкурсов и те самые отчисления. Короче, насчитали мне на максимум минималки. Я им, мол, нельзя ли хотя бы минимум максималки? Говорят – нельзя! Плохо работал. Это я-то, вольтижер с почти двадцатипятилетним цирковым стажем, трюки которого и сейчас не все повторить могут! Плохо работал! Козлы!.. Вот так и закончил. Ни званий, ни знаний – ни хрена! Выдала Родина пенсию – на болеутоляющее еще нужно добавлять… Дальше – больше. Сидеть на шее родителей в падлу. Я туда-сюда. Работы нет, образования тоже. Куда ни ткни – кругом цирк Кии, как мы шутили когда-то. Тут тебе и мой первый в жизни запой подоспел. Настоящий. От отчаяния. Раньше, в молодости, не употреблял. Почти. Не больше всех. Потом, с возрастом, как-то незаметно, втянулся. Стал уставать, старел, что ли. Восстанавливался только этим. Сначала вино, потом что покрепче. Зарубежье. Бары-рестораны – вот они! Валюты в карманах – шквал! Мы же из поездки в поездку. Кончилось все как-то неожиданно. Как в кинотеатре после сеанса. Свет зажгли – всё! Вставай, выходи. Следующие…

Попил я тогда, скажу тебе, от души. Родители мучились, тормозили, как могли. Куда там! У полетчиков небо большое, душа широкая. Печень только маленькая. Все мои местные арбатские «подстаканники» потихоньку поуходили. За ними, почти в одночасье, мама с папой, один за другим, как вода в песок. Все, кто жили тогда рядом, мне казались вечными. Ни хрена подобного! Вечность остается только здесь. И то, пока не снесут… – Художник обвел взглядом панораму стен. Всмотрелся, словно видел все впервые. «Да, неплохо ухайдокал квартирку. Ремонт бы…»

– Тут жили три арбатских поколения: бабка с дедом, мамка с папкой, вот теперь я. Доживаю… Допился тогда я до нищенства. Продал, пропил все, что привозил из поездок. А добра было немало. Японская техника! Шмотки из Италии, Франции, Америки – всё неношеное. Две «Тойоты» ушли. Остались только никому не нужные картины. И стены…

Сел я как-то утром на свой тощий тухес, осмотрелся. Задумался. Протрезвел. Пить завязал. Тоже как отрубило. Видимо, заполнились баки. Как еще цирроз не схлопотал, диву даюсь! Надо было что-то кушать. Продавать уже было нечего. Арбат – вот он! Попробовал толкнуть свою раннюю мазню – пошло! Вспомнил, что умею рисовать. Я когда-то этим серьезно увлекался. До циркового училища даже в школе изобразительного искусства занимался несколько лет. Там мой отец преподавал. Пророчили великое будущее… Параллельно фортепиано. Мама – педагог Гнесинки. Спортивная гимнастика. Хорошее детство…

Теперь вот из подъезда за угол, и ты на работе. Свежий воздух, кофе, интересные, почти интеллигентные люди рядом, с такой же оттраханной судьбой. Дети Арбата! Прям по Рыбакову…

Струя воды ударила в тонкий китайский фарфор. Потрескавшаяся кухонная раковина хрипло заурчала, засасывая коричневую жижу остатков кофе.

– Понимаешь, Маленькая Жара, для того чтобы разглядеть и оценить что-то грандиозное, человеку нужно отодвинуться от самого себя. В пространстве и во времени. Лишь тогда приходит осознание, осмысление истинности масштабов человеческой жизни. Если этого не происходит – значит, человек слеп и не умен. А может, уже и не жив.

Мир стремителен, время тоже. Люди встречаются, расходятся, рвут сердца в клочья. Одно исчезает, другое появляется. Мир изменяется ежесекундно. Он как гоночная машина. За ним не угнаться… Жизнь, как выяснилось, дает времени на созидание всего-то ничего. Люди же тратят его на ерунду, на разрушение. Все мы Геростраты. Я не исключение. Собственными руками спалил свой личный храм Артемиды под названием жизнь. Имя мне – пустота… Мудрость приходит, когда взлетаешь над обыденностью. Летаешь черным ангелом над суетой, даже если всем кажется, что ты не двигаешься, просто сидишь в раскладном брезентовом кресле на Арбате и пьешь кофе…

Глава тринадцатая

Они снова сидели на Арбате и пили кофе.

– Дядя Женя. Вы могли бы мне рассказать хоть немного о моем отце? Каким он был? – Пашка просительно смотрел на старого полетчика. Тот долго вглядывался в Пашку, прежде чем сказать хоть слово.

– Твоего отца невозможно было не заметить. Он был как белая ворона. Какой-то весь опрятный, чистенький, хоть и не богато, но всегда со вкусом одетый. Вежливый, воспитанный, смущающийся, когда на него обращали внимание, особенно такие расстегаи, как я. Мне лишь бы приколоться, язык поточить, а тут краснеющий новичок. Словно это он был из московской интеллигентной семьи, а не я. Это уже потом все выровнялось. И возраст стал незаметен, и Пашка мужиком стал, палец в рот не клади – откусит. Серьезный. На Валентину не дышал, все: «Валечка, Валечка!..»

Художник покопался в памяти, выуживая немеркнущие эпизоды. Продолжил.

– Твой отец Афган прошел. На войне был. Медаль «За боевые заслуги» имел. Это Захарыч кому-то по секрету шепнул, а тот, как водится, всем. И еще этот, как его, ну, служащий, худой такой у них был, с орлиным носом и таким же взглядом, тоже в Афганистане служил.

– Дядя Веня.

– Ну да, кажется, так его звали. Боевые ребята, скажу тебе! Мы с ними, помнится, в Новосибирске схлестнулись. Как раз из-за «дяди» Вени. Уработали они нас тогда четверых в секунду. Веня мне так приложил, челюсть сомкнуть не мог две недели, думал – сломал. Спина к спине встали с Пашкой, и понеслось…

Художник замолчал, уставился на протекавших мимо неторопливой рекой прохожих, словно каждого из них пытался запомнить. Вслух еле слышно пробормотал: «Новосибирск…» Перед глазами замелькали картинки, чуть приглушенные временем, но, подчас, очень яркие, как искры из глаз.

…Инцидент случился в первый же день, как только «Ангелы» спустились на грешную твердь земли сибирской. Полетчики перед началом гастролей распаковались, растянули и разложили на полу за кулисами тросы своей подвески. Кто-то уже был на куполе, ждал сигнала снизу. Валентина ненавязчиво управляла процессом – она теперь полностью приняла на себя руководство номером вместо отца. Тот ушел на пенсию и был режиссером-постановщиком подобных номеров в студии в Москве.

Венька прогуливал Салюта в дальнем конце кулис, почти перед самой конюшней. Его чего-то вдруг понесло поближе к манежу, туда, где ждала своего часа взлететь под купол тросовая оснастка полетчиков. В такие моменты наступать на нее нельзя ни по нормам техники безопасности, ни по древним цирковым традициям. Венька прошелся по тросам сам и провел коня. Ему сделали резонное замечание, тот в ответ огрызнулся. Валентина, как руководитель, сказала что-то справедливое, но резкое. Венька обозвал ее – «дамочка». А как реплику в сторону – «сучка!» В некоторых жизненных ситуациях эти слова бывают синонимами…

Тут все и началось…

В цирке боевой клич «наших бьют» – не пустой звук. В зависимости от ситуации его масштабы вырастают стремительно. И в этот конкретный момент неважно, кто с кем в ссоре – это всё потом. Поднимутся все обязательно. «Наших бьют» – это здесь и сейчас! Такова древняя цирковая традиция…

Любой групповой номер – это прайд, семья. Тут все один за другого без оговорок…

Венька получил свое мгновенно… У себя на родине он бывал в передрягах неоднократно. Бойцом был знатным. Веньку Грошева по кличке «Червонец» знали, уважали и обходили стороной. Здесь же он, не успев опомниться, увидел вспыхнувший «звездопад» и покачнувшийся потолок закулисья. Один из полетчиков перехватил повод лошади, и Салют через секунду стоял в стороне, нервно перебирая ногами. Другой воздушный гимнаст организовал для Веньки очередной фейерверк, который яркими звездами снова полыхнул в его подбитом глазу. Но «Червонец» – не мелкая монета. Самый крупный гимнаст-ловитор весом килограммов под сто тут же с грохотом отправился в полет куда-то под реквизитные ящики. Венькин оставшийся глаз сверкал яростью, крылья носа с горбинкой хищно раздувались. Он, с весом боксера-«мухача», сейчас держал оборону против четырех отлично сложенных парней. Еще один гимнаст успел получить хлесткий удар в челюсть, но устоял и, шатаясь, пытался зайти сзади. Венька почувствовал, как кто-то прикрыл его спину.

– По лицу не бей, им работать!.. – услышал он Пашкин голос. С его стороны кто-то громко охнул и осел на пол.

– А ну, всё, закончили! – раздался властный окрик. – Всё! Я сказала!..

И тут же Венька получил под ребро хорошо поставленный удар.

– Это тебе за сучку, дружок! – Валентина повела плечом. – На этом закончим!..

Она мягко улыбнулась, сверкнула зеленью глаз за Венькино плечо.

– Здравствуй, Пашенька! С приездом! Мои тебя не сильно помяли?

– Не успели… – хмурый Пашка поправил перекошенную куртку и заправил вылезшую из брюк рубашку.

– Женька! – обратился он к приятелю из полета, который помнил его еще пятнадцатилетним пареньком, когда он только пришел к Захарычу. Из «стариков» в этом номере тот остался один, – И ты туда же!..

– Паша! Мне куда деваться – наших бьют! – Женька, держась за скулу, чуть виновато улыбнулся. Подошел, обнялись.

– Ну, привет! Сколько лет, сколько вёсен!..

– Да уж!.. Не виделись давненько…

– Неплохо размялись… Своему объясни, что к чему, чтобы в следующий раз по тросам не ходил и рот не раскрывал, когда не надо. Мы за нее, – Женька уважительно кивнул в сторону Валентины, – порвем любого!..

– Ладно! Поговорили, познакомились, – Пашка выдохнул. – Проехали… Кто не знает: я – Павел Жарких. Можно просто – Жара. Это – Веня! Мой… брат! Прошу любить и жаловать! – Пашка тяжелым взглядом обвел молодых, пока еще не знакомых ему, воздушных гимнастов. Те с уважением и нескрываемым интересом смотрели на известного жонглера и его «родственника».

– Пашенька! А я до сей поры просто – Валентина…

– …М-мда-а… Было дело… – Художник стряхнул с себя наваждение. Улыбнулся, возвращаясь в день сегодняшний.

– Интересно, где этот Веня сейчас? – Он невольно потер щеку, словно по ней заехали только вчера…

– Они с мамой уже много лет живут вместе. Он мой отец. Точнее, отчим.

– Так это что же получается! Пашка в землю, а этот хлыщ к твоей мамаше в постель? Здорово! А еще другом назывался!..

– Ну зачем вы так! Мама вышла за него через три года после смерти отца, когда совсем тяжко стало. Дядя Веня все это время помогал, чем мог, работал у мамы в номере. Помогает и сейчас. Он хороший человек, надежный.

– Ну, если так… Прости! Полез не в свой огород. Тоже мне судья выискался! Со своей жизнью лучше бы разобрался, а всё туда же… Прости, не обижайся на старого дурака! Это я о своем, о больном… Может, потом как-нибудь расскажу. Налипло на нас на всех за столько лет! Как на тех собаках репьев…