Юность

– Ага, ага… ну?

– Так… в общем, опомниться до сих пор не может, и кажный день щиплет себя по утру – не сон ли!? Такая-то малина и лафа, што самому и не верится. В паровозное депо устроился, и комнату в бараке – разом!

– Комнату?! – пугая не ко времени вышедшую за водой девицу, вскричал Евген, шарахнувшись в сторону и вступив от неосторожности в собачье говно. Заругавшись, он начал отмывать подошву в ближайшей луже, слушая рассказ.

– Да! А когда о жаловании стал писать, о ценах тамошних, так и вовсе! В пять! – Васька для достоверности выставил перед собой пятерню, плохо видимую в вечерних сумерках, озаряемых лишь звёздами, да нечастыми огоньками в окнах домов, – В пять раз выше! А цены почти на всё – ниже! – Ну то есть фотографический аппарат ежели покупать задумаешь, то оно и дороже, – поправился он, – а еда – дешевле, и сильно.

– Та-ак… – Чуждый долгим размышлениям, Евген остановился и решительно потянул за собой друга, – давай-ка к Ленке…

– Не веришь?! – обиделся было Климов.

– Чего же не верить? – даже не остановился дружок, – Верю… не ты един такое говоришь. Просто одно дело – кто-то там незнаемый, и другое – насквозь знакомый Пашка. Понял?

– А… а! Да, не на пустое место…

– Так вот… Нам, – остановившись, Евген звучно высморкался, – нечего терять… Как там? Ах да… пролетариату нечего терять, кроме своих цепей!

– Про доку́менты узнать, – подхватился Васька, – да как чего… А может, и в самом деле, а?!

– А я о чём?! Чем так жить…

Переглянувшись, они заспешили к Свиридовой, потому как – ну до зудёжки! Никак на завтра не отложить!

– И ты тута? – удивился Васька пожилому Анатоличу, обчищая сапоги на пороге.

– Ну дык… – тот пожевал дряблыми губами и покосился на молча сидящего рядом сына, – я уж и всё, подзажился – за сорок уже, шутка ли!? А вот Акиму да меньшим ещё жить…

– Ты, девка, чти давай, – повернулся старик к хозяйке дома, приходящейся ему троюродной племянницей через покойную супружницу, – што там у Пашки-то? Оченно мне интересно за ту жизнь узнать!

Вторая глава

Дурбан аукнулся нам удушающей бессонницей, ночными кошмарами и душевной вялостью, когда не хочется лишний раз не то што пошевелиться, но даже и думать. Организм будто решил разом отыграться за все ранения, недосыпы, ушибы и умственные перегрузки, выполнив поставленную задачу.

На меня навалилась бессонница по ночам, днём же я, за неимением сил, постоянно залипаю на месте в каком-то оцепенении. Попытка передремать после восхода солнца заканчивается головной болью и ещё большей умственной и физической вялостью. Голова становится дурная-предурная!

Саньку мучают кошмары, он раз за разом идёт в рукопашную, то полосуя многочисленного противника клинками, то всаживая в тухлые кишки тесачный штык. Ну и в обратку, не без этого… а главное, до того натуралистично, ярко и подробно, што просто ой! Каждую ночь то орёт во сне, а то и без ора, сядет этак на постели и дышит заполошно, не в силах сообразить сразу, где он сейчас. Глаза дикие, руки подёргиваются, всё ещё ощущая тяжесть клинка или винтовки… жуть!

Мишка впополаме между нами, только што кошмары не столько кровавые, сколько душевные. Всё мниться ему во снах, што он што-то не предусмотрел, и вот сейчас там погибают люди… Худшая гадота, как по мне!

Феликса треплет малярия, но железный поляк всё равно в седле, только што в бой самолично не ходит. Ему сейчас самая горячая пора, вычищать остатки гарнизонов и захватывать ту часть Наталя, которая ещё под бриттами. Держится, только што похудел и до совершеннейшей одури стал похож на Дон Кихота.

– Та-ак… – оценил наш полудохлый вид Владимир Алексеевич, отвратительно жизнерадостный и довольный, – ну-ка…

Повертев нас перед собой и заглянув зачем-то в глаза, он покивал сам себе, и вздыхая, сел на прикрытый стёганым покрывалом дощатый топчан, просевший под его немаленьким весом.

– Значит так, господа офицеры, – начал он с видом нарочито бодрым, – кхе… Не думал, што буду говорить с вами о таком… ну да ладно!

– Леченье ваше… кхе! – он покраснел помидорно, зажав кисти рук меж сомкнутых колен, и поднял блуждающий взгляд на потолок, с напряжённым вниманием разглядывая трещинки в штукатурке и снующих там гекконов, охотящихся за мотыльками, – Известное, значит, лечение… н-да…

– Короче! – рявкнул он, что задребезжали стёкла, вовсе уж багровея, – В бордель, и нажраться! Ясно?! И не краснеть мне тут, как институтки, я сам в смущении! Никогда не думал… Всё! Я к Сниману, пусть он вам отпуск, и штоб как следует там!

Стараясь не глядеть друг на дружку, разошлись, все в смущении и таком себе… томлении. За себя, по крайней мере, ручаюсь!

Подготовка заняла несколько дней, потому как не всё оказалось так просто, как хотелось бы. За командира оставил Военгского, как самого грамотного и авторитетного, заместителем Шульца. Строго-настрого запретив им лихачить и самовольничать, очертил круг обязанностей и прав, и пару дней натаскивал, занимаясь натуральной дрессурой.

Отпуск же…

… неожиданно стал командировкой.

– Ну не на кого, в рот мине ноги! – вертелся вокруг дядя Фима, просительно заглядывая в глаза и никак не походя на боевого генерала, – Ты таки пойми, шо от безбабья и рыбу раком, и если я прошу за да, то это такое весомое пожалуйста!

– Пф…

– Вот и договорились! – обрадовался тот, подсовывая документы и поясняя, за што и как, – Ты здеся смотри, а здеся просто попугать можешь, тибе опыту и глаз хватит! Да, вот такой зырк, но ты больше на мине не надо, а то страшнее, чем когда на пулемёт шёл! Шутю-шутю, но всё ж таки не надо, даже и мине, который знает за тибе много всякого, и хорошего тоже, нервозно саму чуточку!

– Да там не сильное пуганье нужно, – прижимал изрядно похудевший компаньон волосатые руки к груди, – а грамотное! Ицхак понимание имеет, но без того характера, как надо! А Ёся за характер таки да, и ещё раз… нивроку…

Он постучал по украшенному зарубками прикладу винтовки, с которой не расстаётся даже в сортире, и озарился счастливой улыбкой, гордясь за правильно воспитанного сына.

– Ведь какой шлимазл был, а?! А всего-то – через нехорошее пройти и смерти в глаза глянуть! А, ну да… Характер у него уже таки да, а опыта пока нет. Кому другому если, так это проще самому съездить, чем в курс дела натаскивать.

– Я Самуила и Товию с тобой отпрошу, штоб маячили за рядом, и грубая физическая сила заодно! Габариты-то какие стали, а? Чисто два кабана на задние копыта, но ты мине за этот разговор не слышал. Таки да!? Ну вот и ладненько!

– Ф-фу… есть што поснедать? – устало выдохнул Мишка, вернувшись от Снимана, – Спасу нет, как хочется щец! Из кислой капусты штоб, с головизной.

– Чем богаты, – ответствовал Санька, разливая на троих уху из морской гадоты, приготовленную марсельцем Этьеном. Мишка потянул ноздрями и заработал ложкой.

– Шлавно, – промычал он, чавкая самым некультурным образом, – вкушнотища! Пошти шта и не хуже щей!

– Да! – утолив первый голод, он стал есть медленней, успевая говорить, – Отпуск дали, но такой… в общем, мало чем от командировки отличается.

– И тебе? – удивился Чиж, присев наконец за стол, – Егора тоже впрягли в логистические дела.

– А? Ну да, резонно, – кивнул Мишка, чуть помедлив, – кого же ещё? Дядя Фима занят, Ёся пока по опыту не тянет, а Исцак по характеру.

– Тьфу ты… как сговорились!

– А чо? – удивился брат, – Логично же!

– Логично, просто почти теми же словами!

– А… бывает. Так вот, – он ненадолго прервался, заработав ложкой, – Меня тоже запрягли. Не так, штобы и очень тяжко, а просто – понимание ситуации в делах штабных нужно иметь, ну и немножко – авторитет в войсках.

Санька заулыбался, показывая нам язык.

– Припряжём, – сощурившись, пообещал Пономарёнок, – куда ж ты денешься!?

Путешествие наше ещё не началось, а мы уже успели обрасти свитой. Сперва на запах буйабеса пришли таки близнецы, и воздали ему должное безо всякой оглядки на кашрут.

Потом к особо ценным нам добавили десяток человек охраны, из числа отличившихся в боях здоровенных парняг из Европейского Легиона, вроде как им в поощрение заодно. Расположившись в свободном ангаре, они сходу перезнакомились со всеми пилотами, сунули носы куда ни попадя, даже если совсем нельзя, да предвкушали поход в бордель, обсуждая былые подвиги с подробностями вовсе уж зоологическими. От их рассказов становилось одновременно противно и томительно.

Корнелиус сам себя откомандировал, мотивировав вполне логично – должен же в нашем отряде находиться хоть один бур?! Логика в его словах наличествовала, так что будущий пилот влился в отряд.

Потом, вовсе уж неожиданно, к отряду прибились староверы, получившие карт-бланш на открытие не то миссии, не то… Не знаю, как они будут оформлять это на бумагах, но вроде как в Лоренсу-Маркише планируется выстроить странноприимный дом для прибывающих русских.

С дальним, я так понимаю, прицелом. Сперва – помощь нуждающимся, а што большая часть прибывших в Африку православных будет именно нуждающимися, я нисколько не сомневаюсь! Отмыть, обогреть, накормить, дать место для ночлега, а после и на работу пристроить.

Ну и миссионерская работа, не без этого! И я так вижу, што успех будет, потому как православные привыкли в России слышать от Церкви только «Дай!», а тут «На!» Да и старцы эти – никак не чиновники в рясах, а вполне себе понятные люди для человека православного. Не вдаваясь ежели в дебри богословия и отношений с властями, то всей разницы – табачище нельзя, да к водовке аккуратно подходить, чего ж тут непонятного?

Церковь же… н-да… За Синод только позлорадствовать могу, потому как если людям тяму не хватает хоть одного попа откомандировать на такую кучищу православных, то это проблема сугубо Синода!

До войны ещё мало не девять тысяч народа в Южной Африке наличествовало, и пусть даже добрая треть – совсем даже не православные, но всё же! Для инородцев Сибирских миссионеров готовят, с немалыми приключениями подвиги духовные там совершают, а здесь – зась! Ну так и сами себе дураки!

Не знаю, што уж там им надо – от начальства согласование, иль ещё што, а тока нетути пока от Синода ни единого долгогривого во всей Южной Африке! Странно немножечко, но больше злорадно, и я это даже за грех не считаю.

А вот за Иерусалимский Патриархат обидно вышло… Я, значица, такое интересное письмо им отправил, где расписал все прелести и возможности, а там – зась! То ли всерьёз не восприняли, то ли настолько зависимы от денежных потоков из Петербурга и влияния Сергея Александровича, подвизающегося помимо всего прочего Председателем Императорского Православного Палестинского общества, уж и не знаю.

Не могу сказать, што так уж болею их проблемами, но обидно за несостоявшуюся интригу. Пара-тройка тысяч потенциальных прихожан, да в золотоносной Южной Африке, это был бы такой козырь, што всем козырям козырь! Ух-х, как мне стало бы интересно и уважительно в Палестине! Не срослось.

Жаль… вдвойне жаль, потому што знаю немножечко людей, и предвижу с их стороны обиду на меня. Письмо там недостаточно прелестное написал, или прямо в руки не передал, да с должными поклонами. Не они же сами дураки, право слово!

* * *

Стыдно… сижу как дурак, полыхая ушами и старательно выдерживая расписанную дядей Гиляем программу. С братами стараемся не встречаться глазами, потому как… ну потому вот!

Вроде как и привычен по Хитровке к виду… хм, самому разному, но вот поди ж ты! Одно дело, когда полуголая фемина мохнатку свою кому-то там демонстрирует, а я так, случайно… А когда тебе, да со всем, значица, вежеством и умением, то совсем другое дело. Томно, ети его! И стыдно.

Кажется почему-то, што все, вот до единого, присутствующие глядят только на меня, и разговоры будут потом только обо мне. Знаю, што это сильно не так, но вот такая вот психология! Выверт.

На первом этаже лучшего в Лоренсу-Маркеше борделя салон, оформленный с обилием позолоты, красного бархата и репродукций картин с голыми феминами и алкоголем. Для розжигу аппетиту, значица!

Повсюду диваны, кресла, кушеточки – непременно резные, много портьер где надо и нет, в центре салона рояль, и разумеется – они, проститутки. Одни бездельничают в ожидании клиентов, другие тискаются с мужчинами или друг с дружкой у всех на виду, ну или за портьерами, для того и приспособленными. Для стеснительных клиентов, значица. Или…

– Кхм… – не стоило любопытничать, оказывается…

Перемещаюсь по салону, то старательно отводя глаза от слишком откровенных сцен, то вспоминая о расписанной дядей Гиляем программе. Сперва, значица, экскурсия! Потом непременно выпить, и крепенько так, но только штоб не до блёва! А потом и того, на бабу. На следующий день похмелиться и повторить, и так несколько раз.

Не самая замысловатая программа, но не признать её действенности нельзя. Самое оно для поправки психики после боёв, веками проверено!

Проститутки только белые, што по здешним местам признак нешутошной роскоши и элитарности. Чернокожие, или там индуски, встречаются прехорошенькие, но вот такой вот выверт сознания у людей.

Здешние завсегдатаи чернокожих служанок регулярно… тово, даже и за грех не считается, как так и надо. Впрочем, всё как и у нас, с поправкой на цвет кожи. Сюда же приходят вроде как культурно отдыхать, не всегда даже по мущщинской надобности.

К роялю продефилировала одна из местных звёзд, в одной нижней юбке и чёрной кружевной шали, больше подчёркивающей, чем прикрывающей её изрядно обвислые груди. Приземистая, смуглявая, она изрядно походит на цыганку, но самоуверенности не занимать!

Опираясь на рояль, она ждала чего-то, поглядывая вокруг кокетливо-снисходительно, пока оживившаяся публика собиралась вокруг.

– Фаду[6], – восторженно шепнул мне немолодой капитан-португалец, взявшийся за роль моего чичероне, и замер упитанным сусликом, приоткрыв рот с крупными плохими зубами.

Дождавшись музыкантов, звезда повела плечами, отчего один сосок выбился из кружева, и запела што-то, полное тоски и страсти.

– В притоне вчера была большая заварушка, – взялся переводить капитан, – пришёл туда патрульный, решил увести меня в отделение.

Я приоткрыл рот… ничего себе! Меня, значица, склоняли на все лады за низкий жанр в песнях, а тут нате! Самый што ни есть низкий, а в Португалии – популярней некуда!

Пела она здоровски, но больше на эмоциях и мимике, чем голосом. Я оценил, но скорее как профессионал, так-то не шибко зашло. Не моё!

– … Мы тут дерёмся,Но на самом деле мы друзья,Любители свободы!Мы всё лучше с возрастом,И попробуйте сказать, что это не так!

Приложился к бокалу, а он уже пуст… но одна из девиц уже спешит на выручку, улыбаясь белозубо. А ничего так! Симпатичная почти… англичанка! Хм…

Ощутив мой интерес, белокурая британка принялась виться вокруг. Я было забеспокоился за её патриотизм, а потом успокоился… откуда он у блядей?! А хорошее винцо-то…

Через щёлочку в портьере пробрался солнечный лучик, разбудив меня. Повернувшись было на другой бок, я обнаружил, што мочевой пузырь мой изрядно переполнен, и оглядываясь на сопящую под боком проститутку, не прикрытую одеялом, посетил ватерклозет.

… помню смутно, как исполняли на пару с Санькой первую мою, приютскую, с немалым притом успехом. А потом сразу – англичанка на четвереньках, хвостом виляет, а хвост у неё из… н-да, изобретательно!

– Проснулся? – девка сонно тёрла глаза, сыто потягиваясь всем своим ладным молодым телом, и я вдруг понял – надо повторить!

Часом позже, помывшись и похмелившись, мы с братами завтракали, переглядываясь смущённо. Но так уже, без вчерашней багровости! По мущщински!

– Работает терапия-то, – задумчиво сказал Санька, когда мы вышли на улицу.

– Пф… – смешливо фыркнул Мишка, – терапевт!

– Сам ты… терапевт! Хотя нет… как там тебя девка твоя поутру? Большой Змей!

Я раскашлялся, давясь смехом, и по заинтересованно-похабным мордам охраны понял – это в народ пойдёт! С гарантией.

Третья глава

– Эсфирь Давидовна, – дворник стянул фуражку с потной лысины и показал в приветливой улыбке желтоватые, но всё ещё крепкие не по возрасту зубы, – моё почтение, барышня!

Улыбка в ответ, и девочка пошла по Балковской, цокая каблучками по брусчатке, стараясь держать лицо. А дворник, преглупо улыбаясь, остался стоять с головным убором в руках, пока у него у него не начала замерзать лысина. Опомнившись, он ностальгически вздохнул, оперевшись на метлу, а в голове зазвучал марш его пехотного полка. Тогда, очень давно, красивые барышни улыбались ему совершенно иначе…

«– Эсфирь Давидовна!» – ах, как сладко кружится голова! Она – взрослая почти барышня, дающая частные уроки в хороших домах, и тамошние дворники кланяются ей, а взрослые, солидные господа, обращаются к ней – на равных! Ну… почти!

Отчасти – потому, что она невеста Егора, а солидным господам с доходными, но скучными должностями, очень хочется быть причастным к чему-то интересному! Пусть на уровне слухов, сплетен, но сказать потом при случайном разговоре что-либо… этакое. О, для людей понимающих это многое значит!

А отчасти – потому, что учить она умеет, порукой тому четверо её учеников, поступивших кто в прогимназии, а кто и в гимназию, и что немаловажно – бесплатно. Есть таки повод погордиться собой, потому как это не девочки и мальчики из хороших семей, а самые что ни на есть кореннные молдаванцы! Потомственные босяки.

«– А за окошком месяц май, месяц май, месяц май», – песня зазвучала в её голове, и Егор, растянув меха аккордеона, подмигнул невесте и продолжил с хрипотцей…

… А по брусчатке каблучки, каблучки…»

Ах, если б она видела себя со стороны! Красивая барышня, только-только расцветающая, идёт такой походкой, что любая балерина, пусть даже и прима, сгрызла бы мундштук от зависти!

Никакой фривольности, но каждый шаг, каждое касанье каблучка по брусчатке, и будто расцветают невидимые, но вот ей-ей – явственные весенние цветы, прорастая сквозь щели в камнях. А порывы весеннего ветра, разлохмачивают клочкастые сизые облачка будто в такт её шагам, повинуясь улыбке.

А какая улыбка! Улыбка любящей и любимой молоденькой девушки, делящейся счастьем со всем миром. Одесская весна, белозубая и черноглазая, а в глубине этих прекрасных глаза – то ли распускающиеся цветы, а то ли звёзды бесконечной Вселенной.

Улыбалась навстречу Одесса, и на Балковскую заглянул май, а на горожан пахнуло мимолётно цветущими каштанами и акациями. Весна!

Тянули носами одесситы, втягивая нагретый солнцем солёный морской воздух с нотками цветущих деревьев, и улыбались. Нахальные одесские коты, непременно чьи-то, а если вдруг и нет, то всехние, с мявом начинали делить территорию, а то и вспоминали котёночьи времена, с азартом гоняясь за подхваченной ветром бумажкой.

– Эта? – дорогу преградила ей солидная дама средних лет, одетая по последнему писку, но не слишком к лицу. Невысокого росточка, и не слишком даже дородная, она несла себя с превеликой важностию, заполнив собой всю улицу. Так порой ходят супруги высоких сановников, будто цепляя на шлейф своего эго все регалии мужей, все их высочайшие благодарности и милостивые взгляды покровителей и высоких особ. Обезьянничая Двору, ходят такие дамы непременно со свитой, собирая льстивых злоязыких подруг-приживалок да мужчинок из тех, кто делает себе карьеру угодничаньем и услужением.

Небрежным жестом прислонив к глазам лорнет, висевший на длиной цепочке, дама оглядела девочку сверху вниз и хмыкнула, еле заметно скривив губы. Свита угодливо захихикала, будто сочтя поступок невесть каким уместным и остроумным. Отпустив несколько нелицеприятных комментариев на грани оскорбления, сопровождающая даму свита заспешила прочь, хихикая стаей бандерлогов и оглядываясь поминутно.

Зачем? Бог весть… бывают такие люди, которым сладко топтаться по чужим судьбам.

А Эсфирь Давидовна… Фира почувствовала себя вновь – не барышней, а бедной еврейской девочкой из трущоб, невесть какими путями выбившейся в люди. И будто солнце погасло для неё, и она разом стала неуместной на Балковской улице, полной почтенных горожан. А она здесь – не к месту!

Будто вторя её настроению, изменчивая одесская погода тотчас переменилась, и порывы холодного шквалистого ветра толкнули девочку в спину, подталкивая в сторону Молдаванки.

«– Там тебе самое место!» – чудилось Фире злорадное в его завываниях, – «Прочь!»

Песса Израилевна, почуяв неладное всем своим большим материнским сердец, заходила вокруг дочки на мягких лапах, не зная, как подступиться. Пошикав на расшалившихся было сыновей, и повздыхав, она выгнала мелких играть на улицу, затеяв выпечку.

Приоткрыв дверь на кухне, она полотенцем гнала в комнаты вкусный воздух, но без толку, а это куда годится?! Не на шутку встревожившись, Песса Ираилевна сделала было шаг, но потом решила передумать, и поговорить сперва с той Хаей, которая умная Кац.

– Не знаю, шо и как! – пожаловалась она подруге, нервно промокая полотенцем красное от жара и волнения лицо, – Думала по мамски подойти, обнять, погладить по умной и красивой головке, потом залить туда чаю со вкусностями, а потом думаю, ну а если таки нет?! Такая вся пасмурная, шо вот-вот заштормит, и как тут будешь? Я её обнять, и вдруг только хуже?

Хая таки умная баба, и потому она не стала лезть к девочке с разговорами, а села на ихней кухне с открытой дверью и интересными разговорами о непростой женской судьбе за вкусной выпечкой. Песя вздыхала, поглядывая на подругу, которая ела безо всякой экономии к чужим деньгам, но с замечаниями помалкивала и только подливала чаю, потому как кипяток, он таки дешевле!

Через четыре чашки чая и один поход гостьи на пописать, из комнат вышла Фира. Вежливо поздоровавшись, она налила себе чаю, без особой охоты взяла булочку и уселась на послушать, подперев тонкой рукой кудрявую голову. Хая про психологию знала только то, шо она есть, но без конкретики, зато насчёт практики – это сюда!

Сменив несколько тем и чутко отслеживая реакцию девочки, она таки добилась того, шо Фира поделилась-таки своей ситуацией и обидой. Выговорившись сумбурно, девочка ушла в комнату, и вскоре машинка яростно застрекотала в пользу синагоги и бедных.

– Лорнировала! – тихохонько пыхтела Песса Израилевна, приняв обиду дочи слишком близко и всерьёз, как невесть какое оскорбление.

– Оно конечно и да, – кивала Хая, снова подвинув к себе блюдо с выпечкой, давай подруге выговориться, а себе экономя ужин.

– На улице! – продолжала возмущаться негодующая мать.

– Песя, – подруга попыталась достучаться, но вышло таки несколько невнятно из-за чавканья, – ты таки пойми, шо это если и да как оскорбление, то сугубо для равных, и то не везде.

– Ты хотишь сказать, шо моя рыбонька хуже этой мадамы? – Песса, в эту минуту воистину Израилевна, упёрла в бока полные руки и опасно сощурилась.

– Тьфу на такое твоё! – замахала на неё Хая, которая внезапно поняла, шо Бунд и всякие интересные связи с приключениями, это канешно и да, но такая вот разгневанная иудейская мамеле может быть страшнее казака с ружьём!

– Я только за то, – пояснила она, – шо мадама хотела сделать девочке гадость, и таки сделала, но получилось у неё так, как у маленького глупого мальчика посцать против сильного ветру! Ты мине слушаешь? Такой наскок на еврейскую девочку делает дурой саму мадаму, потому как ну никуда!

Песса Израилевна дала себя уговорить, шо мадама явно из ку-ку, но дальше застопорилось. Напрочь забыв, как сама в нежном девичьем возрасте могла смертельно обижаться на всякую ерунду, она горела священной таки местью!

Её дочу сильно обидели, и какая ж она будет мать, если простит такое? Это у гоев всякая там ерунда с прощеньем врагов и щеками, а у них всё как правильно!

Не без труда уговорив подругу, шо нанимать разных бомбистов на эту мадаму будет перебором, Хая выдохнула облегчённо, обмякнув на стуле. Кажется, на секунду только прикрыла глаза…

… а Песя уже во дворе, делится дочиной обидой, умножая её сперва на два, а потом ещё на десять. Трагически заламывая руки так, как это умеют только актрисы глубоко провинциальных театров, она пронзительно поведала двору за нехорошую мадаму в самые кратчайшие сроки.

Взметнулся ворох юбок… Песю было уже не остановить! Ангелом мщения пройдясь по Молдаванке, она завела всех, кого таки надо, а кого таки нет, тех тоже да! Потому што доча!

Дело быстро приобрело всехний окрас, потому как Песя насквозь своя, и родня половине Молдаванки.

«– Туки-тук!» – постучалась обида в сердца молдаванцев, а у кого если и нет, те вспомнили за Егора, Африку, Бляйшмана и всех-всех-всех, кто так или иначе! Оттуда идут письма, сочащиеся энтузиазмом, гостинцы и самое интересное – деньги! И всё это вкусное так или иначе, но хотя бы чуть-чуть завязано на Егоре и немножечко вокруг.