Шибболет – характерная речевая особенность, по которой можно опознать группу людей, своеобразный «речевой пароль», он выдаёт человека, для которого язык – неродной. В переводе с иврита это слово означает «колос» или «течение». Этот библеизм, давно ставший и лингвистическим термином, отсылает к древней распре между галаадитянами и ефремлянами: «…И перехватили Галаадитяне переправу чрез Иордан от Ефремлян, и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: «позвольте мне переправиться», то жители Галаадские говорили ему: не Ефремлянин ли ты? Он говорил: нет. Они говорили ему «скажи: шибболет», а он говорил: «сибболет», и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закололи у переправы чрез Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи…». (Суд. 12:5–6) Ефремляне не могли произнести слово правильно, потому что в их диалекте не было звука «ш».

В молодости человек озабочен тем, как найти своих. Чем дальше, тем важнее становится хотя бы не допустить в свою жизнь чужих.

Стихи

«Согревая окно автобуса теплым пальцем…»

Согревая окно автобуса теплым пальцем,Думаю о тебе и о чем-то давно забытом:О дошкольном детстве, его проезжаешь зайцем,С двусторонним белым ватным отитом.В этом коконе рыхлом слова не имеют веса,А способность молчать считается силой духа,И любовь-то в наших широтах вроде компресса—Притупляет слух или вовсе лишает слуха.Что нас с тобою связывает? ПривычкаСмотреть в окно на пустырь, как чудо,Отмечая на нем старуху, собаку, птичку,Бояться дохнуть, нарушить, спугнуть… отсюдаПотоки немых укоров и прочей чуши,Внутренних монологов, страстных и длинных.Так что у нас общего? Ватные заячьи уши.Лезут они из-под шапки, смешней ослиных.

п «На всей земле не топят…»

На всей земле не топят.Должно быть, мёрзнет Куба,И ливня громкий топотНапоминает грубо,Что больше нет пощадыНи северу, ни югу.Сентябрь шуршит плащами,Прижатыми друг к другу.И хриплые признаньяТакою дышат страстью,Что, кажется, и намиТеперь займётся счастье.Тогда и будем греться,Забыв свою тревогу.У нас, как в сотне Греций,Всё будет, и помногу.На чахлых наших ивахТакие зреют фиги!Сентябрь, храни счастливых,Их ссоры, их интриги,Простуженный их шёпот,Любой их жест пугливый,Когда ещё не топят,Когда уже дождливо.

«Мы кричали шепотом, мы любили…»

Мы кричали шепотом, мы любилиначинать спектакли поближе к ночи.Наш ребенок узнал еще с колыбели,что война навсегда, а мир непрочен.Я теряла лицо, а потом искала,находила с трудом и мыла в ванной.У меня внутри был театр Ла Скала:«Вон!»– ревели басы, «Постой!»– сопрано.Забывалось уже, идешь, стоишь ли,где дорога к храму, где— к магазину.Силы, сроки и деньги вышли.Сын мой был удивлен, увидев зиму.Рвались шапки, тапки, потом— ботинки,суть вещей обнажалась— войлок, пакля.А потом и вовсе были поминки,и в Ла Скала повесили «Нет спектакля».Год уже не бежал, утекал, и вытек.Вот теперь мы меняем трубы в ванной.Нет лица на мне больше, маска— нытик,а лицо… ну, где-нибудь под диваном…И съедаю утром привычный завтрак,и стою на своем, на прежнем месте,но пишу я тебе в такое завтра,где нас просто нету, а сын в отъезде.

«Печальный человек везде найдет печаль…»

Печальный человек везде найдет печаль,и в елочных шарах шальные отраженьягрустны ему, грустны! Приди к нему, причаль,усталость, наконец. Возьми без разрешенияте детские часы на жестком ремешке,что до сих пор верны, хотя давно опальны.Какая полночь там на тонком каблучке,на стрелочке стоит и светится… печально.Подыгрывая сну, стрекочет под щекой.Какие птицы там живут в ветвях еловых!Как имя братьев Гримм припудрено мукой!Среди блестящих тех шаров большеголовыхпусть он проснется там, в начале января.Как скоро прижилась полоска жесткой кожи!Беспомощно над ним вися, кружа, паря,печаль уже была, но тоньше и моложе.

«Как будто множеством тяжелых атмосфер…»

Как будто множеством тяжелых атмосферК газетной вырезке придавлена стена,И вечный дождь, смертельно бледный Агасфер,Проходит медленно, и виден из окна.Что тяжелей ему: тоска или вина?Что может сбросить он, оставить, уходя?Статьей о Диккенсе и держится стена,Что отделяет нас от вечного дождя.Стенограф юный, оторвавшись от листка,Какие трудные увидел времена.И круглым почерком в них вписана тоска,И резким росчерком проставлена вина…Но нас не примут в ясный кукольный роман,От наших всюду проникающих погодКуда мы денемся, когда глухой туман,Совсем не лондонский, нас молча разведет?

«А ветер всё сильней, а гул всё нарастает…»

А ветер всё сильней, а гул всё нарастает,И снег уже не снег, а громкая вода.И вестницы весны— красивых женщин стаиПроснулись и спешат заполнить города.Так много стало дня, так мало стало суши.Весть мир, как теплоход, и смех из всех кают.И тёмные стада завистливых дурнушекУже ушли домой и завтра же уснут.

«Разлука— наш большой воздушный шар…»

Разлука— наш большой воздушный шар.Я лично дую так, что даже глохну.Весенний свет, зеленоватый парволнуется, дрожит, туманит окна.Звонки буравят черную весну,гудки растут с тупым упрямством капель.И глядя в пол, мы видим глубину,где залегает телефонный кабель.Следим, как он опасливо ползет,боясь обрыва или замыканья.Разлук не хочет втайне только тот,кто ленится любить на расстоянье.И яблока обзора он зазрягонять не станет по слепому блюдцу…Он ничего не видит, говоря:«Уехали. К среде должны вернуться».Но к нам нетрезвый ходит почтальони врет косноязычно и туманно.Какие нам портреты пишет сон,не вынимая кисти из стакана!Его погонят скоро со двора.Но нам его хотя бы показали.И разлучаясь с жизнью до утра,следим за ней закрытыми глазами.

«Наше лето— сплошной бесплодный июнь…»

Наше лето— сплошной бесплодный июнь,электрички полной печальный свист,и картошка, картошка, куда ни плюнь.Огурец выпускает третий лист.Строят дом и пахнет лесом сырым.Заноси— кричат, – да левей, левей!Одичало домашнее слово «Крым»,земляника выродилась в траве.Человек рассадой обременен,обжигает ветер ему лицо.Что настанет скоро конец времен,он возьмет и поверит, в конце концов.Все умрем: и девчонка в дождевике,и коза в репьях, и ближний лес,да и я с дурацкой тяпкой в руке,и не то, чтобы грянул гром с небес,—так он думает. – Просто будет течьсто июней долгих, как сто годов.Одичает всякая тварь и вещь,и придет сентябрь, и не даст плодов.Шепчет разум больной, шипит, шуршит:– Посмотри, и дождь на лету прокис!– Посмотри, – это щебет глупой души,—огурец выпускает третий лист!

«В Симферополе в спящем ночном аэропорту…»

В Симферополе в спящем ночном аэропорту,примостившись птицею на какой-то трубе,в ожиданье долгом посадки на ИЛ или ТУ,сморщившись, задев простуду на верхней губе…Или сев в электричку мерзлую, да не в ту,и вдруг оказавшись в Скачках при минус так двадцати,при той же температуре, с ветром, на Дворцовом мосту,в автобусе Ярославль— Москва, на пятом часу пути,полагалось бы горько думать: «Одна, одна!»,думать именно это— прочти любой роман.Но жаждешь в такие минуты… крепкого сна,и вспоминаешь с тоской и нежностью… свой диван.Внутренний голос орет: «Домой! Уснуть!»,и лишь доехав, взлетев, перейдя на берег другой,уже одиноко, спокойно свой продолжаешь путь,преодолев, как поезд стоянку— долгий Джанкой.

«Долгополый Каунас расцвета рока…»

Долгополый Каунас расцвета рока.Это сумерки года, октябрь века.Туриста страшит отъезд, как смерть до срока:Не был в музее чертей— считай калека.Скорее, скорей, за тем подолом из твида,За пепельной гривой, за шарфом, за струйкой дыма.Как бы назвать эту жизнь несовершенного вида?Ртутную суету с бульканьем неуследимым?Небо дымчатого стекла— если брызнет,То не дождем – осколками, эти мне тролли!Дорога в музей сокрыта, как смысл жизни,Пятерых прохожих спросили, глухие, что ли?За велюровой таксой, за угол, там ты не был.«Смотри-ка под ноги»– учит ребенка мама.Над нами зеркало держат вместо неба,Мысли наши впечатаны в амальгаму…Хриплый голос поет, что осень будет последней—Роковые страсти, чушь, и все же!Кажется, кто-то пришел и застрял в передней,Или не может уйти— стоит в прихожей.Или нас сверху показывают из мрака,Или сам за собой подглядываешь… Где быскрыться? Музей Чюрлениса. Пленка страхаЛопается. Пришли. Наконец-то небо!

«Смотри, как все влюбленные смешны…»

Смотри, как все влюбленные смешныпод занавес, к исходу сентября,в листву, как в желтый дом, заключены,запаяны, как в капле янтаря.Смотри, как понижается в кровивосторженности косенький процент,как ловко отвлекают от любвизубная боль и повышенье цен.Смотри, смотри, язвительный герой,и усмехнись, не замечая, каки над тобой кленовый кружит ройи ладит шутовской тебе колпак.

«Я люблю так давно, что уже повзрослели и те…»

Я люблю так давно, что уже повзрослели и те,кто был сказочно мал, когда всё началось и осталось.Наросло без числа новых связей, сюжетов и тем,жалкий страх мой расцвел, подросла моя страшная жалость.Этих зябко сквозящих фигур и несбывшихся лицв каждой клеточке жизни, в случайном зазоре, пробелея так долго боюсь, что все дети уже родились,потому что все умные Эльзы давно поглупели.

«В этом городе тесном, где все надоели друг другу…»

В этом городе тесном, где все надоели друг другу,И язык онемел от привычного бодрого «здрасьте»,Где нельзя наклониться, шагнуть или вытянуть руку,Не наткнувшись на чье-то махрово цветущее счастье,Где годами живет у меня под окном на забореОбъясненье в любви симпатичной соседке Наташе,Где заплачь о себе— и придется на чье-нибудь горе,Где приходится жить, потеснившись, и нашим и вашим,Где приходится им враждовать и ругаться вполсилы,Где и я так ждала и прощала, как больше не буду.В этом городе, все получив, чего я не просила,Говорю: «Здесь я все прожила, не хочу даже чуда».

«Что злость проходит, кто тебе сказал…»

Что злость проходит, кто тебе сказал?Ей никогда не сделаться вчерашней.Вновь Бенуа построенный вокзалнесет ложноготические башни,как вечный контролер, плывет на нас,все время входит в Новом Петергофе.Я зла на жизнь, когда она— анфас.Мне жаль ее, лишь повернется в профиль,как человека в сером у окна,которому так тягостно не спится.Когда бывает жизнь совсем больна,она такие выбирает лицаи в них молчит, укрывшись с головой,к чертам их привыкая, как к одежде.Молчит и едет. А пейзаж живойпытается развлечь ее в надежде:а вдруг поправится! Ну что ж, пускайтесь в пляс,проезжие дома и лес прохожий!Ведь только и надежды, что на вас,надежды, на отчаянье похожей.

Уборка

Вещей, простых и настоящих,мне не хватало.С трудом открыла нижний ящик—всё заедало!Больничный пасмурного цвета,не раз продленный,и профсоюзного билетамундир зеленый…На снимке бледном и размытомпод икс-лучамимой зуб ещё болел пульпитом,белел печально.Смешались скрепки, папки, люди,медикаменты,открытки: яблоки на блюдеи пляж, где тенты.Я запихнула всё обратно,отбросив жалость,—лицо двоюродного братаслегка помялось.А помню брата я нескладным,всегда последним,в Таврическом саду прохладном—девятилетним.И скобку на зубах, и папку,—на ней съезжалис горы зимой, в сугробе шапку…Беда с вещами!Их тьмы и тьмы. Какие тучилегли на плечи!Я помню всё гораздо лучше,чем эти вещи.Я, собственно, письмо искала:«Ушел туда-то…»Слова я помню: там их мало,вот только дата!Я помню, что начало лета,я— в чем-то желтом.Как знать, что на тебе надето,когда «ушел» ты?Какой был год, узнать бы точно,и как давно мыпожизненно теперь, бессрочнос тобой знакомы.

«Так много печали в оранжевом цвете…»

Так много печали в оранжевом цвете,и в желтом, и в желтом так много печали!Сильнее других это чувствуют дети.Их оповещает о близком началеучебного года настурций цветеньеи пчелы, и шмель-одиночка с мотором—июльские первые предупрежденьяо чем-то большом, неизбежном и скором.Начнутся осенние кроссы на время,заколет в боку, ярко вспыхнет дорога,и вдруг перестанешь держаться со всеми,начнешь отставать, отставать понемногу…И все потеряются в желтом мельканье,А ты не успеешь. Тебя обманули.Верней— умолчали, что хватит дыханьяне дальше настурций, не дольше июля.Ведь все пробежали сияющим парком.Ведь все уже знали и просто молчалио том, что вот именно в светлом и ярком,в оранжево-желтом так много печали.

«Кончилось письмо, страница, строчка…»

Кончилось письмо, страница, строчка.Влажный сумрак разведя руками,вплыть в обложку. Где-то там есть точка,между письменным прибором и очками,та, в которой на листе бумагиначиналось, скажем: «Здравствуй, Оля»В пасмурности этой столько влаги—воротник поднимешь поневоле.Пожила, но не осталась скука,холодно и нечего украсть ей.Комната пуста и близорука—ничего не видит дальше счастья—суховатым словом «переписка»обозначить с жизнью отношения,как бы та ни подходила близко,не спросив на это разрешенья.Будем наводить мосты пунктиром,из обложки пасмурного цветабудем переписываться с миром,«Здравствуй», – выводить и ждать ответа.

«Видишь не дальше носа— такой туман…»

Видишь не дальше носа— такой туман.Упираешься взглядом в пустой товарный вагон.Сопротивляясь, пространство вытолкнет, как лиман,в ту же точку, откуда брали разгон.Да, перемены есть: тогда гобойв переходе метро сопел, теперь— кларнет.Но все происходит с тобой, опять с тобой.Это все еще ты, а прошло, например, семь лет.Так плыви себе под кларнет, гобой, фагот.Суетись, пританцовывай, не понимай,почему тебе нужен этот, не близок тот,и тебя выбирает хам, войдя в трамвай.В ту секунду, когда поймешь, какой законвозвращает тебя в неясность из пустоты,и откроется горизонт, отойдет вагон,вдруг окажется: это уже не ты.

III

«Чужой язык меняет голос…»

Чужой язык меняет голос:тон повышает, понижает.То серебрит, как время волос,то будто в воду погружает.Пугают сны таким кошмаром:стучусь к тебе, а дверь закрыта.Ты отвечаешь мне на старомостывшем языке забытом.Твой голос тише стал и глуше.За словом— шлейф беззвучной пыли.Ты не устал и не простужен—тебя там просто подменили.Я говорю: «Открой»– на четком,обидно правильном наречье,как будто вычистили щеткойвсе звуки перед нашей встречей,обильно смазав, как детали.Твой диалект— сухой и мертвый,как будто голос твой пытали.На пленке ставят мне затертойостанки, усмехаясь криво…Страшней, чем двери, даже стены,больнее ссоры и разрывалюбые тембра перемены.

«Дорогой кто угодно, за Ваше письмо…»

Дорогой кто угодно, за Ваше письмоОт 9-го ноября— большое спасибо.Да, болею, но это пройдет само.Все хорошо, а точнее, невыносимо.Когда говорят, что мы совершаем кругОбщий для всех, обычный, – то это враки.Каждый из нас дает свой отдельный крюк,И нам позавидуют бешеные собаки.«Все проходит, и раньше всего любовь.Два года— и все, начинай сначала».Чтобы больше не слышать подобных слов,О любви я попросту замолчала.Перешла на «приятно было узнать»,«Очень рада», «удачи», «пиши», «посылаю», «вышли».Сама отдала все то, что можно отнять,И сохраняю только такие мысли,К которым не подобрать ни ключа, ни слов.Во всяком случае, как правило, не находим.Да здравствует почта— честный, простой улов:О здоровье, работе, конечно же, о погоде.

«Влюблённый для друзей потерян потому…»

Влюблённый для друзей потерян потому,Что верен до конца сомнительной догадке:Вокруг идёт война, и следует емуТо молча выжидать, то мчаться без оглядки.Любимых к нам вели таким кружным путём,В такой кромешной тьме учили улыбаться…Назло придуман свет и звук изобретён,И тысячи вокруг прожекторов и раций.Чтоб не добил его попутчик-конвоир,Чтоб не прикончил взгляд и речь не доконала,Кто любит, тот бежит. Он трус и дезертир.Он без вести пропал, избегнув трибунала.

«Сказав «Прощай», ты остаёшься жив…»

Сказав «Прощай», ты остаёшься жив,и то же слово выслушав в ответ,ты застываешь, трубку положив,и смотришь на какой-нибудь предмет.Следишь, угрюмый снайпер, вор, шпион,упрямый испытатель злой тоски,как в вазе раскрывается пион,лениво разнимая лепестки.Теперь ты и цветку, и вазе враг.Пропасть, как и положено вещам,они стремятся. Спрятаться во мрак.Вещей не существует по ночам.Ты, повторяю, жив, а прочих нет.Выбрасывая новые «прощай»в холодный, по ночам горящий свет,в тебе одном вращается праща.

«Поживём, пожалуй, молча и врозь…»

Поживём, пожалуй, молча и врозь,Неспеша старея, ровно дыша.Если кто увидит меня насквозь,он решит, что сердце— вроде ежа.Сердце в тесной клетке, в глухой норе,в нежно-колкой шкурке, в кромешной тьме—лаковый каштан в своей кожуре,тихий заключённый в своей тюрьме.И какой ещё ни придумай троп,—Для кого? Ведь мы же молча и врозь.То есть сердце— это маленький гроб,и болит отчаянно каждый гвоздь.

«Бежать, бежать… и остановиться…»

Бежать, бежать… и остановиться,отплыть и лечь, и смотреть на берег,в замке копаясь вязальной спицей,каких в шкафу ожидать Америк?Не спать, не спать… и уснуть под утро.Скучать, скучать… и забыть на вечер.Как дыры эти зияют мудро:длиннее ночи, сильнее встречи.Упал туда, полежал и вышел.Дожил до лета, сумел не спиться…Вздремнул— и ожил. Скучал, но выжил.Блестит бесцельно стальная спица.

«Я плыву из последних сил…»

Я плыву из последних сил,хочешь— верь мне, а хочешь— нет.Но уж если меня спросил,если слушаешь мой ответ,то узнай, что всех нас опятьтайно бросили в бездну вод.Если ты это будешь знать,может, кто-нибудь доплывёт.Море, море со всех сторон,и кораблик встаёт на рейд.Это снится мой давний сон,благосклонно кивает Фрейд.В южной тьме не заметит он,как трепещет ночной платан.Кто-то высветлен и влюблён,кто-то в белой рубашке там.И сигналит вовсю листваотдалённому кораблю,и закатаны рукавау рубашки, как я люблю.Персонажи счастливых сноввсе молчат, о чём ни спроси,а несчастных— так много словговорят из последних сил.Я-то сон и плыву во мглу,но платан и кораблик— явь.Подремли, прислонясь к стволу—я к тебе добираюсь вплавь.

«Я бы жизнь провела…»

Я бы жизнь провела,скользя рукой по руке—словно вниз по реке,пока не проглотит мглакомнату и меня,шум за окнами, мат,падающий, звеня,подтаивающий март,пошловатый мотивс настоящей тоской.Мгновенье цепко схватив,придерживаю рукой.

«Над жизнью любой образуется туча…»

Над жизнью любой образуется туча.В неё собираются ревность и ярость.Туда потихоньку, кряхтя и канюча,с грехом пополам поднимается старость.А ты остаёшься внизу, и за ниткудержа этот шар грозовой и огромный,похож на большую больную улитку,улитку, которая стала бездомной.Призывно звенят сказки мёртвого леса,и звери попарно выходят из мрака…И всех наших ссор дымовая завесауже не спасёт от обычного страха.

«Ночные облака…»

Ночные облакаНад спящими домамиКолеблются слегка,Как сумрачное знамя.Окончилась войнаБольшой победой утра.Бледна и холодна,Просыпанная пудраНа лица пустырейЛожилась. Потепленье…Чугунных батарейХолодные колени,Звонки из темнотыИ радиотревоги,—Все ждали, чтобы тыСпустил с кровати ноги.Но некто— на иномНастаивал несмело.Являясь только сном,Он ничего не делал.Он был неуязвим,Он спал и снился разом.Пока мы спим— мы спим.Ко всем словам и фразамМы глухи. В нём былаУсталость высшей пробы.И утренняя мгла,И круглые сугробы,И то, что он молчалМолчанием бездонным,—Привязанность к ночамИ верность побеждённымБудило в нас опять…Ничто не важно, кромеТого, что можно спать.Там нас никто не тронет.

«Кто неотступно думает о ком-то…»

Кто неотступно думает о ком-то,Как будто бы по гулким анфиладамЗа ним идёт, и ни в одной из комнатИм никогда не оказаться рядом;Кто радостно старается всего-тоЧужое мысленно поймать запястье,Чья глупая и странная работаИ есть так называемое счастье;Кто привязался к мыслям, – так слепомуУже не выйти без его собаки,Идёт по свету, для него пустому,За поводок цепляется во мраке;Кто слушает шаги, кого хватилоТолько на то, чтобы услышать— живы,Кто до сих пор ни скрытого мотива,Ни потайной какой-нибудь пружиныНе обнаружил в жизни, ни просвета…Того уже давно пора отвлечь, ноТак неотрывно думает, что этоИ называется, должно быть, – вечно.

«Ты знал и нарушил. Ты сам виноват…»

Солдат, учись свой труп носить…

Борис Лапин «Песня английского солдата»Ты знал и нарушил. Ты сам виноват.Не трогай, что любишь— убьёт.Ты втянут, пленён, просто-напросто взят.Ты пойман и пущен в расход.Однажды ты правильно ляжешь ничкомНа белую с ночи кровать,И сможешь подумать— неважно, о ком:– Мне нечего больше скрывать.И скажут – Он лёгкий и странно пустой,И тикает что-то в груди.– Он смерть ненадолго пустил на постой,—Подумает кто-то один.И мы не узнаем, кто прав был из нас,Когда тебя вынесут в тыл.И чудо ли это, и кто тебя спас—Уж, верно, не тот, кто любил.

«Идёт по-прежнему война, кругом «зелёнка»…»

Идёт по-прежнему война, кругом «зелёнка»,стрекочет хроника, в траве не спит цикада.Ведь он пока что не убит, не рвётся плёнка.Чтобы увидела она— всего-то надо.Ах, если бы ещё заснять все перестрелки,и злых ворон— повсюду их сварливый идиш,и острым почерком письмо, ревниво мелким:Я весел, ранен, страшен, смел, – но ты не видишь!Когда он всё-таки падёт, красив и жалок,не на войне— порвётся там, где было тонко,влюблённость вынут из него, как будто жало,и ей, возможно, наконец, прокрутят плёнку.

«Мы для того и зиму пережили…»

Мы для того и зиму пережили,как долгий приступ, как осаду Бреды,чтоб сдаться, лишь глотнув весенней пыли,из понедельника нахально прыгнуть в среду,из зимнего пальто— в летящий плащик.Возьми ключи, апрель в блестящих латах!Войди, взгляни: вот кран на кухне плачет,и занавески в солнечных заплатах.Сухих деревьев поднятые копьяторчат в окне на дымном заднем плане.Заряжен день сухой легчайшей дробьюприходов, поцелуев, смеха, брани,и гречневой крупы… Да, кстати, крупысегодня кончились. Сдаемся, слава Богу!Горячий луч стегает стульев крупы.Трехлетний барабанщик бьет тревогу.Теперь еще разок пройтись июнем—вот и Веласкес: копья, флаги, шпоры…Мы сами что угодно завоюем—Ижору, например… Начнем с Ижоры!В конце концов сдадут, сдадут нам дачу!И вспомнишь невзначай, идя по саду,как победитель тих и озадаченна репродукции в альбоме Прадо.

«Как диверсант на парашюте…»

Как диверсант на парашюте,Спустился август незаметно.Он бродит, с жителями шутит,Повсюду ездит безбилетный.Он воздух варит, как варенье,На дачной плитке маломощной.Он строен, как стихотворенье,И опоясан рифмой точной.Он— рай, один лишь месяц раяВ году даётся человеку.Так что ты вспомнишь, умирая?Ночь, улицу, фонарь, аптеку,забытый зонтик, плащ кургузый,зловещий ветерок с канала.Мы таем, август, как медузы,которых в рай волной пригнало.Ты благ, румян и однозначен,и как проколешься легко ты:как помидор, как детский мячик,как тот шпион из анекдота.

«Грозы патрулируют квартал…»

Грозы патрулируют квартал,ходят, ходят по цепи кругом.Ветер надорвался. Он усталплотный воздух гладить утюгом.Спящий безмятежно человекпортит бурной ночи весь пейзаж.Ливень бьёт по листьям и траве,злится, как ребёнок, входит в раж.Спящий видит разные слова,их легко читает по губамстранного, как сам он, существа.Ветер, не обученный словам,гнёт пространство, страшно шелестит,раздирая на куски кусты,сплющивает спящего в горсти.А к тому большое слово «Ты»подплывает на крутой волне.Он вдыхает соль его и йод.Лёжа наяву, к нему во снетянется, на цыпочки встаёт.Ночь ещё стоит на голове.Спящий всё не опускает рук.Он уже почти не человек,а тоскующий по смыслу звук.

«Северный ветер вылетает к нам на заданье…»

Северный ветер вылетает к нам на заданье—сеять болезни, гулять на осенней тризне,напомнить: кому не нравится мирозданье—добро пожаловать за границу жизни!«Жизнь хороша, потому что красива осень,»—уверяет парк, шорох его страстный.«Да, – говорю ему, – не бойся, тебя не бросим.Не уедем в Америку, как Свидригайлов страшный».Бог с ним, с парком, Бог с ним, не с нами.Жизнь хороша даже тем, что кивнув соседу,скажешь: «Такой-то умер. Вы его знали?»,тем, что веришь, когда обещают: «Я не уеду».

Слежка

Он тихо произнёссовсем простое что-то,сказал себе под нос,—и вот пошла работа:следим из-за угла,меняя рост и внешность,ведь слежкою былавсегда любая нежность,и воровством… Так вот—устал, и, значит, нужноулечься на живот,чтобы уснуть послушно.Следим. Пугаем сон.И на бок неизбежноперевернётся он,чтобы уснуть прилежно.Мы ходим по стене.Мы блики-следопыты.Теперь он на спине.Глаза его открыты.Не помнит, что любим.Не знает, что ограблен.И тьма— под ним, над ним,он весь во тьму оправлен.С него смывая тьму,в рассвет макаем губку—по радио емутранслируем «Голубку».

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3

Другие книги автора

Намотало

Вероника Леонидовна Капустина