Закономерзости бессознательного

– То есть как в покойнице? – сделал большие глаза Кувалдин.

– Да нешто я сказал: в покойнице? – спохватился Пискарев, краснея. – И вовсе я этого не говорил… Что ты, бог с тобой… Уже и побледнел!.. Не хмурься! Я ведь так только, по-стариковски… По мне, как знаешь… Хочешь – люби, хочешь – не люби… Акроме ехидства ты от нее ничего не видел. Бог с ней! Царство ей небесное, вечный покой…

– Послушайте, Аристарх Иванович… – побледнел Кувалдин. – Вы уже во второй раз проговариваетесь… Умерла она, что ли?

– То есть кто умерла? Никто не умирал, а только не любил я ее, покойницу… тьфу! То есть не покойницу, а ее… Аннушку-то твою…

– Да она умерла, что ли? Аристарх Иванович, не мучайте меня!..

– …Кто тебе сказал, что она померла!.. Поди, полюбуйся – живехонька! Когда заходил к ней, с теткой бранилась… Тут отец Матвей панихиду служит, а она на весь дом орет.

– Какую панихиду? Зачем ее служить?

– Панихиду-то? Да так… словно как бы вместо молебствия. То есть… никакой панихиды не было, а что-то такое… ничего не было…

Кувалдин тоже поднялся и нервно заходил около стола.

– Морочите вы меня… Почему же сразу не говорить? Умерла ведь?.. …Полминуты Кувалдин тупо глядел на Пискарева, потом страшно побледнел и, упавши в кресло, залился истерическим плачем…

– …Миша, да ты в своем уме!.. Ведь не умерла же еще! Кто тебе сказал, что она умерла? Напротив, доктора говорят, что есть еще надежда! Миша! А Миша! Говорю тебе, что не померла! Хочешь, вместе к ней съездим? Как раз и к панихиде поспеем… то есть, что я? Не к панихиде, а к обеду.

Весь этот юмористический рассказ Чехова построен на постоянных оговорках одного из действующих лиц. Именно эти оговорки придают рассказу юмористический характер, и читатель не воспринимает сообщение о смерти как драму и трагедию. Писатель использует литературный прием, благодаря которому оговорки не только смягчают известие о смерти близкого человека, но и превращают драму и трагедию в некое подобие комедии. Художественными средствами Чехов изящно и непринужденно продемонстрировал тонкую работу бессознательного.

Рассказ Чехова иллюстрирует, пожалуй, наилучшим образом мысль Фрейда о том, что ошибочные действия представляют собой своего рода компромиссы, которые свидетельствуют о частичных удачах и неудачах противостоящих друг другу намерений. Неприемлемое для сознания намерение подавляется, но это подавление далеко не всегда оказывается полным, в результате чего оно не может всецело проявиться, и в то же время оставаться таким, чтобы не дать знать о себе в какой-либо форме.

Фрейд считал, что «психоаналитическое объяснение промахов приводит к незаметному изменению образа мира, как бы малы ни были рассматриваемые явления». Возможно, это слишком сильно сказано, если иметь в виду образ природного и социального мира как такового. И мир, и его образ действительно изменяются под воздействием человеческой деятельности. И все же Фрейд имел в виду, скорее всего, то, что психоаналитическое объяснение ошибочных действий способствует переосмыслению взглядов на соотношение между причинностью и случайностью и, следовательно, изменению образа мира (с точки зрения сужения рамок действия случая). Но не вызывает сомнения, что психоаналитическое понимание ошибочных действий привело к изменению образа человека как исключительно сознательного существа. В этом состоит заслуга Фрейда, наглядно продемонстрировавшего возможности психоанализа при работе с эмпирическим материалом, включающим в себя реалии бессознательного психического.

Раздел II

Ошибочные действия в повседневной жизни людей

Оговорки

В процессе прохождения личного психоанализа мой психоаналитик, как всегда, заранее (за 2–3 недели) предупредил, что скоро наши сессии надо будет прервать на три недели в связи с его поездкой сначала на семинар, затем на конференцию. Эта информация сознательно была для меня достаточно понятна. В ответ я попросила аналитика о возможности добавления двух дополнительных сессий в оставшийся до его отъезда период. Согласие по этому вопросу было достигнуто, сессии шли своим чередом. Однако на последней – перед отъездом психоаналитика – сессии я почувствовала, что устала и актуальность в нашем общении для меня снизилась до минимального уровня. По чувствам это напоминало что-то вроде скуки от ощущения того, что «уже сказано все, что только можно» (или, всматриваясь в психоаналитический процесс – «все, что можно было сказать до момента ее отъезда», и – если можно это предположить – мое либидо вернулось от объекта опять вовнутрь). По окончании сессии сознательно я «от всей души пожелала ему хорошей поездки» и подумала, что испытываю за него гордость оттого, что он старается быть в центре психоаналитической жизни и стремится к дальнейшему личностному росту, несмотря на достигнутые высоты. Вот на такой доброжелательной ноте я и попрощалась, и рассталась с аналитиком. Однако все было бы хорошо, если бы не одно ошибочное действие в самом конце! А именно: уже собрав свои вещи и направляясь к выходу, я сначала 1) «случайно» задеваю сумкой, стоящий у входа торшер, отчего он качнулся в сторону (мне представилось, что со стороны это выглядело как проявление скрытой агрессии либо просто недовольства), затем 2) берусь за ручку двери, оборачиваюсь к аналитику и напоследок с улыбкой произношу: «Желаю вам хорошо съехать», – вместо того, чтобы сказать: «Желаю вам хорошо съездить». Эта оказия с торшером и оговорка произошли в самом конце, застав меня, можно сказать, врасплох (время, отведенное на сессию, уже истекло). В момент высказывания я находилась в движении – после «разборки» с торшером и оговорки я лишь рефлекторно продолжила движение (т. е. вышла, с одной стороны, испытывая какое-то досадное чувство от такого «учтивого» пожелания, а с другой – надеясь, что психоаналитик мог этого все-таки не услышать).

Потом еще некоторое время мне было стыдно за свои «тайные желания», так «предательски» обнаружившие себя. Это также заставило меня задуматься над неосознаваемыми, однако – судя по имевшей место быть оговорке – уже готовыми стать осознанными (т. е. перейти из «Оно» в «Я») чувствами. Позже, я не обсуждала с аналитиком допущенной мной оговорки, так как не испытывала в этом потребности, а свое чувство стыда за такое признала и «отпустила» (а насчет аналитика подумала, что аналитик на то и аналитик и сам все прекрасно поймет).

Подводя итог, могу сказать, что допущение мной вышеописанных ошибочных действий позволило мне задуматься над проявлением амбивалентного отношения к своему психоаналитику: с одной стороны, гордости за то, что хожу к профессионалу в своем деле, за то, что он является для меня неким образцом в направлении психоаналитического развития, но, с другой – быть может, здесь обнаружило себя и чувство зависти (подобно зависти, которую испытывает ребенок по отношению к различным качествам своих родителей), а также желание занять его место (возможно, как место матери в ранние детские года) и еще – желание «отдохнуть» от психоаналитических «учений – мучений» моей души, которое я смогу позволить себе во время перерыва в наших сессиях.

Таким образом, подводя итог, еще раз можно отметить, что, с одной стороны, повторяемость, типичность каких-либо ошибочных явлений свидетельствует о том, что в них проявляются какие-то устойчивые намерения бессознательного, в отношении которых в то же самое время срабатывает механизм защиты: забывание (вытеснение) имеет место быть в связи с тем, что обнаружение (осознание) вытесненного в бессознательное материала, с другой стороны (со стороны Я), может являться для конкретного индивида как болезненным (в той или иной степени) в силу присущей этим представлениям личностной эмоциональной (аффективной) окраски, так и небезопасным – в связи с возникающей угрозой дезинтеграции, что, в свою очередь, может вызвать (как сопутствующее) переживание страха.

Однако ошибочные действия позволяют нам «выйти на связь» со своим бессознательным.

Интересно, насколько может быть оправдано предположение, что осознанное взаимодействие Я и Оно можно установить, обратив внутрь себя пристальный взгляд на ту часть Я, которая находится в бессознательном, и, наоборот – попытавшись обнаружить (почувствовать) ту часть Оно, которая интегрирована в Я?

* * *

Мне довелось быть участником супервизорской группы, где в течение длительного времени рассматривался случай терапии молодой женщины, терапевтом которой был мужчина. По всему было видно, что в определенный период работы терапевт находился под влиянием эротического контрпереноса, в результате которого он совершил ряд оговорок, в чем и признался группе.

Подводя итоги сказанного пациенткой о том, что они с мужем не имеют отдельной комнаты и вследствие этого вынуждены спать в одной комнате с детьми, он, желая навести пациентку на мысль о существующей серьезной необходимости найти выход из этой ситуации, говорит следующее: «Нам с вами нужна отдельная комната…»

Пытаясь резюмировать полученную информацию о взаимоотношениях его пациентки и ее мужа, он, стараясь развеять ее жалобы на холодность мужа и прочее, произносит вместо «Вы любите мужа» – «Вы любите меня…». Этот молодой терапевт признавался, что, стараясь скрыть свое волнение перед желанной женщиной, он не мог ни обмануть ее, ни обмануться сам, пытаясь сдерживать захлестнувшие его мысли и чувства. Он выдавал себя своими оговорками, как бы ни старался избежать этого.

Приведу оговорку одной из пациенток, которая постоянно допускала одну и ту же ошибку. Говоря о своем отце, она ошибочно называла его «мой муж». Когда я обращала ее внимание на это обстоятельство, она с недоумением, будто опомнившись, принималась оправдываться, говоря, что постоянно путает эти слова.

Отмечу, что в истории ее жизни, ее фантазиях и снах отчетливо просматривались мотивы эдипова конфликта. В добавление к прочему, муж этой женщины был намного старше ее.

Случай из моей собственной жизни. Мы бы ли на семинаре. В обеденный перерыв я отправилась в ближайшее кафе. Возвращаясь с обеда, я прихватила с собой начатую пиццу. Я предложила угощение находящимся в зале коллегам со словами: «Угощайтесь, мне одной ее мало будет…»

К моему стыду, коллеги обратили мое внимание на эту оговорку. И хотя моя осознанная реакция была оправданным негодованием, я все же допускаю, что где-то глубоко во мне было ощущение жалости к потраченным деньгам. Хотя, повторяю, осознанно этого я не ощущала.

* * *

Вместо того чтобы сказать своей маленькой дочке: «Пойдем менять памперс», – я произнесла: «Пойдем менять паспорт». Я заметила, что оговорилась. А за несколько дней до моего ошибочного действия у нас с мужем зашел разговор о том, что хорошо бы было переехать жить в центр города (мы живем на окраине). Поговорили, и я выкинула эту мысль из головы, но, когда оговорилась, вспомнила про нее и подумала, что оговорилась потому, что желание переехать в центр осталось и напомнило о себе в виде оговорки в схожем по звучанию слове. Хочу добавить, что вместе с этим у меня появилось едва уловимое ощущение, что это не так. На следующий день я опять оговорилась, причем точно так же. Я стала анализировать свои чувства, вспоминать, о чем думала. Результат собственного анализа меня удивил. В обоих случаях я была не в настроении, уставшая от домашних дел и просила мужа побыть с дочкой, но мне было отказано, и он отправился по своим делам. И вот он уходит, а я с дочкой и кучей несделанных дел остаюсь, у меня на него обида, что он куда захочет может взять и пойти. Хотя, конечно, он же не может сидеть около нас целыми днями, тем более что мужчинам тяжело с маленькими детьми находиться. Обида вытеснилась в бессознательное и проявилась в такой мстительной оговорке: пойдем менять паспорт (имея в виду фамилию дочки). Дело в том, что мы в гражданском браке и фамилии у нас разные, а после родов я была переполнена чувствами нежности к мужу и записала дочь под его фамилией, чтобы сделать ему приятное.

Но я даже никогда не то чтобы пожалела об этом, я вообще не думала на эту тему, вот почему меня это так удивило. После анализа этих оговорок больше их не было.

* * *

В семье моей подруги двое детей: сын 8 лет и дочь 4 лет. Девочка рассказывала о каком-то семейном событии и сказала: «А мой страший брат…». Явно слышался «страшный». Отношения в этой семье казались мне достаточно ровными, теплыми. Я спросила девочку об ее страхах. Она ответила, что брат по вечерам, когда они остаются вдвоем в комнате, рассказывает ей страшные сказки, пугает и смеется над ее испугом. И несмотря на то, что они были достаточно дружны, вместе играли, брат все-таки стал «страший».

* * *

В разговоре с дочерью из-за оговорки высказала противоположное тому, что хотела сказать. Вместо слово «дача», я сказала «Даша».

Анализируя этот пример, я долго не знала с чего начать. Я начала с того, что в русском языке имена пишутся с большой буквы. Потом я обратила внимание, что в слове «дача» и в имени «Даша» первые две буквы «д» и «а». Меня стало интересовать, почему я оговорилась именно так, а не иначе. Потом я начала вспоминать, что я чувствовала при оговорке.

Оказалось, все совсем не так просто, и мое ошибочное действие было вызвано не просто так. Мне удалось вспомнить об одном конфликте, который произошел с моей дочерью. Мою дочь зовут Лена, она тогда училась в третьем классе. В этом же классе училась и Даша. Отношения у них сначала были хорошие, а потом резко изменились. Даша начала оскорблять, потом она начала задевать Лену. Сначала моя дочь на это не обращала внимания, а потом начала ей отвечать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.