Давно в Чечне отгремели выстрелы и лязги большой войны, тридцать лет, как кончился имамат Шамиля. Уже многие годы этот прекрасный и суровый край, населённый гордыми и независимыми людьми, пребывал в относительном покое. Но земля эта, спокон веков жившая лишь своими законами, оставалась неподвластной никому. Хотя многие жители этой дивной земли и сложили шашки с винтовками, чтобы те непримиримо блестели на стенах, дожидаясь своего часа, или бездельно пылились в углах, всё же многие удальцы не находили покоя в мирной жизни.

Как раз к таким удальцам когда-то принадлежал один зажиточный горец. Его звали Асхаб, он был сыном Абдуррахмана, происходившим из тейпа Пхамтой, рождённым и прожившим всю жизнь в ауле Хаккой, что в горах на юге Чечни. В годы большой войны он на пару со своим отцом славился свирепостью в бою, но своевременно смирил огонь в сердце, обзавёлся семьёй и всего себя посвятил её прокормлению. К своим пятидесяти пяти годам помимо богатого боевого опыта он имел и зажиточное хозяйство: стадо овец в две сотни голов, десяток лошадей, мельницу и большую пасеку, в которой насчитывалось несколько сот ульев. Мёд его славился на всю окрестность. Но главное его богатство обреталось в сакле близ родового аула: драгоценная жена Зезаг, дочери Аймани, Асет и Медни.

На страже его богатства стояли сыновья: упрямый и своенравный Зелимхан восемнадцати лет, молчаливый и рассудительный Салман на год его младше, а ещё четырнадцатилетние близнецы – Хас-Магомед и Мансур, неотличимые как две капли воды, но совершенно разные по своей сути. Хас-Магомед был шаловлив, но ни одна его шалость не была направлена кому-нибудь во вред. Хаккоевские старики говорили, что он отличался от братьев и друзей угрюмою наружностью, непреклонной волей, любознательностью, гордостью и властолюбивым нравом. Во всякую погоду летом и зимой ходил с босыми ногами и с открытой грудью. Мансур – напротив, был уступчив и легкомыслен, но всячески старался подражать близнецу, который был старше на несколько минут.

Было лето, светало рано. С гор спускался приятный холодок, проникающий через окно в саклю. Асхаб проснулся рано, ещё до восхода солнца. Наружность его была мощно изваяна, черты лица, резкие и грубые, выдавали одновременно и величие, и суровость его души. Он разбудил сыновей, неспешно разостлал большой ковёр и когда первые лучи солнца пали на гладко вымазанную и чисто выбеленную стену, вместе они совершили намаз.

– Намаз двух людей, совершающих его вместе, лучше намаза одного человека, а намаз трёх людей лучше, чем намаз двух. И чем больше людей, тем это любимее Аллахом, – повторял Асхаб своим сыновьям по окончании. Те благодарно кивали.

Тем утром он должен был отправляться на ярмарку в соседний аул, продавать мёд со своей пасеки. Для перевозки и торговли ему нужны были помощники, и потому он взял старшего Зелимхана, не раз уже составлявшего компанию отцу, и среднего Салмана, которого уже следовало приобщать к семейному делу.

– С овцами справитесь? – спрашивал Асхаб, высокий, кряжистый и грузный, глядя из-под густых чёрных бровей на Хас-Магомеда и Мансура.

– Справимся, отец, – отвечал Хас-Магомед, покуда мысли Мансура витали где-то за окошком.

– Смотрите, если хоть одна пропадёт… – начал было отец, но нарочно не докончил, сверля младших сыновей ястребиным взором и демонстрируя свои огромные руки.

– Ни одна не пропадёт, даю слово, – обещал Хас-Магомед.

Асхаб кивнул и пошёл на улицу, запрягать волов. Горный воздух был по-утреннему чист и свеж. С домашнего порога аул и окрестности виделись ему, точно на ладони – тесно притулившиеся друг к другу сакли с глиняными трубами, курившими душистым кизячным дымом, минарет мечети, горные вершины, чей вид невольно манил к себе глаз своим простором и далёким, высоким небом. Издали эти возвышенности походили на ворота, меж которых выливалась речка, чтобы дальше сделать колено под крутой лесистой горой, оканчивавшейся утёсистым пиком.

Бурая пыль дорожки, уже раскалённая солнцем, взвивалась под колёсами гружёной арбы. Волы шли мерно, Асхаб правил ими умело. На дороге из села Асхабу с сыновьями встречались знакомые женщины с корзинами на головах, закутанные и покрытые, здоровались с ними сдержанно – лишь поднятием руки, а те опускали глаза. Через две версты встретился и добрый приятель Бехо, и сердечно поприветствовал соседа и юношей:

– Ас-саляму алейкум уа-рахматуллахи уа-баракятух!1

– Уа алейкум ас-салям уа-рахматуллахи уа-баракятух!2 – ответил Асхаб, остановив волов. То же повторил и Зелимхан. Салману же, как несовершеннолетнему, полагалось пока молчать.

– Как ты, дорогой мой брат? – спросил Бехо, обращаясь к Асхабу.

– Аль-Хамду лиЛлях, всё хорошо, а ты как поживаешь?

– Аль-Хамду лиЛлях3, все в доме здоровы. На ярмарку?

– В Шатой, – утвердительно наклонил голову Асхаб, оглаживая густую с проседью бороду.

– А отара?

– Хас-Магомед и Мансур будут пасти.

– Тогда прощайся с отарой, – рассмеялся Бехо. – Хоть медку мне отложи на дорожку.

– Всё, что не уйдёт с прилавка – твоё, – улыбаясь, проговорил Асхаб.

– Баркалла4! – смеялся Бехо. – Мне как всегда достанутся объедки! Ну, доброй дороги!

– До вечера, брат! – крикнул Асхаб. Арба тронулась дальше.

Хас-Магомед и Мансур тем временем вели отару овец по старой тропинке, вытоптанной ещё при их прадедушке. Она забирала в гору, где ширились лесные просеки, глубокие лога, покосы сочной густой травы, и пестрели цветы. Те места были особенно любимы овцами, и потому Асхаб велел сыновьям пасти скот именно там, где юношам следить за ним было проще всего.

Хас-Магомед шёл с ярлыгой5 в руке, осторожно вглядываясь своими быстрыми чёрными глазами в морду всякой овцы, боясь не досчитаться. Пересчитывал он их чуть ли не каждую минуту, под сердцем у него всё время ныло от тревоги и боязни упустить хоть одну. И подогревало эту тревогу раздражение, которое всю дорогу разжигал в нём брат-близнец; Мансур всё время отвлекался, хватал палку или ветку, валявшуюся на пути, и то и дело размахивал ею, взрезая воздух, добиваясь звучного свиста. Когда «бои на палках» наскучили ему, Мансур стал клянчить ярлыгу у Хас-Магомеда.

– Отстань, – отмахивался от него брат.

– Ну да-ай! – просил Мансур.

– Не дам. Не заслужил, – грубо отвечал Хас-Магомед.

– А ты заслужил?

– Заслужил, – гордо поднял голову Хас-Магомед.

– Это чем же? – ехидно улыбался Мансур.

– Я делом занят, а не бегаю кругом, как болван.

– Сам болван!

– Молчать! – грозно насупился Хас-Магомед. – От тебя хлопот ещё больше, чем от этих овец!

На время непоседливый Мансур затих, но когда они поднялись к пастбищу, выпалил:

– Хас-Магомед, давай поборемся!

– Отстань, – бурчал брат.

– Ты боишься бороться со мной, потому что знаешь – я сильнее!

– Нет, – угрюмо отвечал Хас-Магомед.

– Называл меня болваном, а сам – трусишка! – корчил рожи и тыкал пальцем Мансур, раззадоривая брата.

– Я не трус, – бормотал Хас-Магомед, силясь не замечать Мансура, потому что он мешал очередному пересчёту овец.

– Трусишка, трусишка! Трус! – повторял Мансур, кружа вокруг брата.

– А ну отстань, говорю! Не мешай, не то оба получим от отца! – покраснел Хас-Магомед. Он содрогался от одной лишь этой мысли.

– Ты просто боишься, что поборю тебя! Боишься, боишься!

– Как ты мне надоел, – злостно переводя дыхание, проговорил Хас-Магомед.

– Боишься, боишься! – продолжал без остановки Мансур. – Трусишка, трусишка! Боишься, боишься!

– Сейчас я тебе этой палкой по башке ударю, если не умолкнешь! – сжал со всей силы ярлыгу в руке Хас-Магомед, будучи уже доведён близнецом до бешенства.

– Давай бороться! – зазывал его Мансур, уже изрядно запыхавшийся, но не теряющий задора. – Давай, давай! Или ты боишься?

– Я не боюсь! – прерывающимся голосом пророкотал Хас-Магомед, отбросил ярлыгу в сторону, наскочил на Мансура и повалил на спину, прижав к земле. Тот вцепился брату в грудь, перекинул через себя и резко вскочил на ноги. Хас-Магомед кувыркнулся, вспрыгнул и через секунду нырнул в ноги близнеца, вновь опрокинув того наземь. Крепко обнявшись, они перекатывались по земле, валяя один другого в пыли, покуда не скатились вниз по склону.

– Ну и дурак же ты, – хохотал Хас-Магомед, поднимаясь с брата. – Разве ж это борьба?

– Ты боролся нечестно, – обиженно проговорил Мансур, стряхивая с одежды пыль.

Хас-Магомед сиял, он очень любил побеждать. Однако довольная улыбка скоро сошла с его румяного от борьбы лица – он вспомнил про овец и бросился опрометью вверх по склону, на пастбище.

– Да никуда не денутся твои овцы! – кричал ему вслед Мансур, лениво отряхиваясь.

Сердце Хас-Магомеда отчего-то тревожно заныло с ещё большей силой, чем прежде. Он почувствовал, что в его отсутствие с овцами что-то приключилось.

Асхаб, Зелимхан и Салман вернулись на заходе солнца истомлённые и несговорчивые. Судя по облегчению арбы, торговля прошла удачно. Разгрузили оставшийся мёд, спрятали в кладовую, распрягли волов и отправились в дом. Вошли в саклю, их встретила мать семейства Зезаг и сёстры – все были одеты в молитвенные платья, значит, уже совершили вечерний намаз. Муж с женой ласково поприветствовали друг друга, затем Асхаб спросил Зезаг:

– Хас-Магомед и Мансур с овцами уже вернулись?

– Ещё нет, – ответила Зезаг.

– Ясно. Ужин готов?

– Всё готово, садитесь, когда посчитаете нужным.

– Сперва возблагодарим Аллаха за плодотворную поездку, – сказал Асхаб и кивком головы позвал сыновей за собой.

После омовения постелили ковёр и совершили намаз. Только после этого, без всякой спешки, прошли к столу и, произнеся «Бисмиллях6», приступили к еде. Ужин представлял собою набор простых, но сытных блюд. На тарелках дымилась жижиг-галнаш7, а рядом – черемша, побеги горного лука. Ели спокойно, хотя и были голодны с дороги.

Спустя некоторое время под окнами зашумело. Раздались шаги. Асхаб оставил еду и приподнялся на скамье. В дверях уже стояли Хас-Магомед и Мансур, не решаясь переступить порог. В глазах и движениях близнецов читалась тревога. Асхаб понял, случилось что-то нехорошее.

– Проходите, садитесь за стол, рассказывайте, – невозмутимо произнёс Асхаб, приглашая сыновей.

– Потеряли, – сразу признался Хас-Магомед, пряча дрожащие руки от отца. – Не досчитались четырёх. Всю округу оббежали, нет их.

Асхаб не смотрел на сына, молчал, будто ждал чего-то ещё.

– Это я виноват, не доглядел, – закончил Хас-Магомед, умолчав о легкомысленном поведении Мансура, которое привело к потере овец. Мансур держался отстранённо, не проронил ни слова от страха перед отцом и внутренне благодарил брата за то, что тот взял слово.

Асхаб выдержал долгую паузу, после чего вновь пригласил сыновей к столу. Те переступили порог, но к столу подойти не решились. Отец вздохнул и промолвил:

– Ты честен и открыто признаёшь свою вину, Хас-Магомед. Это намного важнее овец. Проходите же и садитесь ужинать. День был длинный, вам надо поесть.

– Как? – возмутился старший, Зелимхан, хорошо помнящий отцовскую порку. – И всё? Они овец загубили, а ты их не накажешь?

– Нет, – коротко ответил Асхаб, одобрительно глядя на Хас-Магомеда. – Не накажу.

– Меня ты и за меньшие проступки казнил! – вскочил из-за стола Зелимхан. – И мне признание никогда не служило откупом!

– Тебе в их возрасте я и не доверял овец, – ответил Асхаб. – Сядь.

– Сяду, отец, но Хас-Магомед должен понести наказание!

– Это ещё почему? – удивился отец. – Почему ты считаешь, что виноват он, а не Мансур? Ведь он молчит и не сказал бы мне всей правды, а Хас-Магомед прежде всего проявил уважение ко мне.

– Он старше Мансура! – ответил Зелимхан.

– На несколько минут, – усмехнулся Асхаб, не любящий, когда сыновья ему перечат, но, всё же, он хотел выслушать и Зелимхана.

– Сначала накажи его, а потом я признаю, что ты одинаково справедлив ко всем нам!

– Я вижу, что между вами назрела неприязнь, – задумчиво проговорил Асхаб. – Так бывает у братьев. Но если ты не прекратишь говорить поперёк меня, то берегись. Выясните свои вопросы после, а сейчас пора ужинать.

– Накажи его! – повторил старший сын.

– Сядь, – огрызнулся Хас-Магомед. – Слушай, что тебе отец говорит!

– Молчи, малявка! – крикнул Зелимхан.

– Не повышать голос в доме, – стукнул кулаком по столу отец. Однако он понимал, что сыновья вошли в тот возраст, когда обуздать их нрав тяжелее всего.

– Сам без мозгов, ещё и меня судишь! – рыкнул Хас-Магомед.

– Я старше, а тебе надо знать своё место и слушать, что старшие говорят! – ещё больше разгорячился Зелимхан.

– Если бы уважал тебя, то слушал!

– У тебя нет выбора, ты должен и будешь меня слушать!

– Не буду! – топнул ногой младший. – Ты мне – не пример, сам без мозгов, ещё и меня учишь!

– Что ты сказал?! – вскинулся старший брат.

– Ну, подойди сюда, а то тебя из-за стола плохо слышно! – ухмыльнулся младший.

– Сейчас подойду! – засучил рукава Зелимхан, поднимаясь из-за стола.

– Мальчики, не надо!.. – хотела было вмешаться Зезаг, но Асхаб остановил мать семейства, решив, что сыновьям давно пора выяснить всё между собой.

– Выйдите на улицу, – сказал им отец.

Но уже было поздно. Вспыхнула суматоха: у всех сердце упало, особенно у матери. Бросились друг на друга, точно дикие, размахивая кулаками куда попало, поднялась ругань и настоящая драка. На обоих братьях не было человеческого образа, бились беспощадно, опрокидывая один другого, катая по полу, осыпая ударами.

– Разними, разними их! – умоляла Зезаг.

– Сами одумаются, – тихо произнёс Асхаб, мрачно сведя брови. Он уже решал, кого из них накажет первым.

– Убьют же друг друга! – почти плакала мать.

– Не убьют, – отстранил её отец. – Не позволю.

Вскоре на обоих братьях уже не было ни одного живого места – всё синяки и ссадины. В какой-то момент Зелимхан зашатался, и Хас-Магомед, воспользовавшись этим, кинулся на него, сбил с ног, повалил и стал бить с ещё большей жестокостью, уже в нос и в зубы. Зелимхан стал беспомощен, лежал с окровавленным лицом.

– Хватит! – воскликнул отец, мигом оказавшийся в гуще схватки, и одним мощным рывком отодрал Хас-Магомеда от Зелимхана. Несмотря на всю силу, какой обладал плечистый и грузный Асхаб, это оказалось на удивление непросто – младший вцепился в старшего бешеной хваткой.

Асхаб швырнул младшего сына в сторону, он отшатнулся, а старший тем временем утирал окровавленное лицо, по-прежнему лёжа на полу.

– Ты слишком далеко зашёл, Хас-Магомед, – угрожающе холодно произнёс Асхаб, не любивший повышать голос. – Нам предстоит долгий разговор с тобой, но сначала извинись перед братом, матерью и сёстрами.

– Перед ним не стану! – скрипя зубами от злости, ответил Хас-Магомед.

– Тогда пошёл вон! – указал ему на дверь отец.

– Пойду! – вырвалось из груди Хас-Магомеда внезапно и неожиданно для него же самого.

– Тогда уходи. Но если вернёшься – пожалеешь, – тихо и оттого вдвойне неумолимее и страшнее прозвучал голос Асхаба.

Через мгновение Хас-Магомед выбежал на улицу и растворился в ночной темноте. Зезаг закрыла лицо руками. Горло её сдавило, хотелось плакать навзрыд, но непререкаемый характер мужа не позволял расплакаться, и от этого ещё больше давило и болело в материнской груди.

– Догони его, Асхаб, догони, – просила Зезаг.

Асхаб перевёл дыхание, постоял некоторое время у двери. Затем, не глядя ни на кого, в полном безмолвии сел за стол и продолжил ужинать. Сыновья и дочки, утирая слёзы, последовали его примеру. Больше в тот вечер он не произнёс ни слова, лишь когда взглянул на избитого до крови Зелимхана, скупо обронил:

– Пойди, умойся.

Глава 2. Одиночество

Хас-Магомед бежал долго, не щадя ног, обуреваемый и горькой обидой, и стыдом, и злобой. Всё перемешалось в его сердце, как в пьяном забытьи. Он остановился, вдохнул измученной грудью свежесть леса и без сил припал к земле, в гущу высокой травы. Ночь была тепла и непроглядна, а сам он всё это время будто бесконечно плыл в чёрной тьме. Наконец, глаза привыкли к темноте, над головой простёрлась бледная луна и бездна звёзд, а между ними и древесным морем – зубчатые громады гор, тянущиеся неровной грядой. Недалеко, в овраге, спускавшемся из лесу, по каменистому ложу скакала кипящая речка.

Хас-Магомед лежал недвижно, дышал почти бесшумно, а в голове не появлялось ни единой ясной мысли, словно всё его сознание растеклось в ночной черноте лесов, в шуме чащи, по ступеням скал, ущельям и вершинам. Воздух постепенно сгущался, веяло наступающей грозой. Звёздное небо помутнело, его завлекало пеленой, а на горизонте уже громоздились тучи, надвигалась злобная буря. Всё во мраке ему казалось враждебным и грозящим.

Хас-Магомед то шёл, то полз, то карабкался. По счастливой случайности он обнаружил маленькую пещерку в горе и немедленно в ней же укрылся. Через час вдалеке уже слышались страшные раскаты грома, мерцали молнии, освещая на мгновения всю местность. Сердце сжимала ледяная рука ужаса. Снаружи заблестел ливень и под его мерные звуки Хас-Магомед забылся тревожным сном в своём убежище.

Утром, когда солнце осветило леса, у Хас-Магомеда исчезло ощущение тесноты и опасности. Всё стало просторным и будто даже приветливым: зелёные бездны внизу, зубья гор вдалеке, высокое небо. После отдыха всё это более не вызывало смуты в его сердце, наоборот, тянуло и зазывало. И только в этот миг Хас-Магомед осознал, что он никогда прежде не уходил так далеко от родного аула, но это более не страшило его. Вместо ледяного ужаса в сердце сохранилась лишь ноющая боль. И всё же возвратиться домой он не смел.

Спустившись из своего укрытия к ущелью, Хас-Магомед собрал грибов и ягод. Дядя Алибек, брат отца, давно научил его отличать полезные грибы и ягоды от дурных. Они насыщали не так, как тёплая домашняя еда, но и за них юноша благодарил милостивого Аллаха. После короткого завтрака он продолжил спуск и дошёл до самой реки, которую завидел ночью. Она помогла юноше утолить жажду, в ней же он и искупался.

Изучение местности заняло у него весь день, затем он вновь поел ягод и ушёл обратно в своё убежище. После нескольких таких ночёвок и вылазок, юноша совсем уже приспособился к новому образу жизни. Первое время он так и питался ягодами да грибами, но скоро принялся искать новые способы пропитания. Сперва он стал ловить рыбу в близлежащей реке, однако её вкус быстро надоел ему. Тогда Хас-Магомед научился добывать мелкую дичь, мастерить разнообразные ловушки, подбирать приманку. Когда же и этот способ охоты перестал удовлетворять его, юноша нашёл подходящий камень, заострил его и вырезал им себе из крупной ветки дубину. Забивать ею проворного зверька не всегда удавалось, да и к тому же это портило пищу. Тогда он избрал наиболее изящное и точное орудие – нашёл ветку подлиннее и потоньше своей дубины, выровнял, заострил конец и получилось небольшое копьё. Хас-Магомед овладел им в совершенстве – мало какая дичь, попав в его засаду, могла избежать меткого и твёрдого удара острого оружия.

Через несколько месяцев, счёт которым юноша давно потерял, он стал хозяином местности. Хас-Магомед твёрдо знал все прямые и окольные пути, где и какой зверь водится, как его добыть, где можно сорвать нужный плод, как без лишнего промедления добраться в ту или иную часть долины, которую юноша отныне считал своим владением. Пещерка его превратилась в настоящее жилище, пусть и со скромными удобствами – из дерева Хас-Магомед соорудил себе табурет, обустроил кровать из шкур и листвы, приноровился к разведению костра, готовки на нём и согреванию с его помощью. В реке он стирал одежду, оттуда же набирал воду и часто гулял по её каменистому берегу. Иногда в ущелье по ночам заливались воем шакалы. Со временем Хас-Магомед привык и к ним и больше не боялся встречи с ними, ибо теперь полностью мог положиться на своё умение владеть копьём.

Шли месяцы. Солнце становилось скупым на ласку, дни таяли всё скорее, а ночи ожесточались и растягивались. Горы меняли платья, вязь лесов наливалась золотом и багрянцем, воздух наполнялся мёдом. Высоко в чистой и безоблачной вышине всё чаще показывались стаи перелётных птиц, а их оперённые тени изящно скользили по долине.

Однажды в такую пору Хас-Магомед вышел поохотиться на зайца. После дождя, бодро шедшего всю ночь, зверька следовало искать в открытых местах, в траве и на лугах, поскольку в лесу его пугали падающие с деревьев капли.

Охоту юноша начал с раннего утра, ибо осенний день стал короток. С самого рассвета он прочёсывал свои угодья. Для того, чтобы поднять зайца с его лёжки, юноша шёл неторопливым шагом и часто останавливался. Перелинявший в зимний наряд зверёк хорошо был виден на потемневшем фоне земли и прелых листьев, но, убегая от охотника, умело прятался в кучах хвороста, среди кустов.

Хас-Магомед выследил свою добычу на полянке, стал двигаться под углом, как будто проходя мимо, не выпуская зверя из виду. Напоённая влагой земля смягчила шаги и позволила охотнику приблизиться. Заяц вытянулся, почуяв, что его нагнали. Хас-Магомед затаил дыхание, прицелился, приготовился к тому, чтобы метнуть дротик, как вдруг заяц внезапно сорвался с места и бросился наутёк. Терпение юноши лопнуло, и он кинулся в погоню. Для того, чтобы выследить жертву, ему и так пришлось изрядно отдалиться от привычных для охоты местностей, а теперь заяц увлекал его ещё дальше – на восток, куда Хас-Магомед заходил нечасто.

Опускались сумерки. Зверь уже был упущен. Тоска и злость подкатили комом под горло. Теперь необходимо было как-то выбираться из той неведомой чащобы, в которую заяц коварно завёл Хас-Магомеда. Когда совсем стемнело, юноша брёл почти на ощупь. Совсем нехорошо. Он понимал, что слишком далеко ушёл от своих владений и совершенно заблудился. Когда рядом забила вода, Хас-Магомед обрадовался – вышел, наконец, к реке. Теперь оставалось лишь следовать ей.

Вдруг, сверху с утёса, послышался протяжный, жалобный, леденящий душу вой. Хас-Магомед было решил, что поблизости опять рыскают шакалы. Но нет. Шакалы так не воют. Этот зверь был намного отчаяннее и опаснее. Юноша встрепенулся. Ноги подкосились, стали ватными. Дрожащими, непослушными руками Хас-Магомед потянулся к каменному охотничьему ножу – он всегда держал его на поясе.

И вот в тени блеснул оскал клыков, раздался хриплый рык. Показалась грязная серая шерсть – издёрганная, изорванная, стоящая дыбом. Это был горный волк; тощий, скукоженный, с торчащими рёбрами, измотанный ранами. Голодные глаза зверя, стоявшего на маленькой крутой возвышенности, мрачно сверкали.

Зашипел зловещий ветер. Хас-Магомед выдержал свирепый взгляд хищника, крепко сжав рукоять ножа, висевшего на поясе. Волк резко рванулся со склона. Он сделал это с быстротой молнии и тотчас оказался над головой Хас-Магомеда, рыча и раскрывая смертоносную пасть. Зверь кинулся на грудь юноши, одновременно с тем, как тот выхватил нож из-за пояса.

Через мгновение высокие и мускулистые лапы крепко впечатали Хас-Магомеда в землю, но в том секундном полёте, прежде чем волк успел совершить свой страшный укус, устремлённый в плечо, юноша направил нож и молниеносно, глубоко вонзил лезвие в горло противника. Волк захрипел, пасть у него пошла кровавой пеной, и вместе они опрокинулись в бездну, скатываясь в смертельном объятии.

Глава 3. У реки

Хас-Магомед с трудом открыл слипшиеся от крови веки. Сплетясь с юношей, рядом лежал его поверженный враг с неподвижным взором глаз, подёрнутых мёртвой дымкой. Из горла его торчала чёрная и скользкая рукоять ножа. Этот изгнанник, изнурённый голодом и горьким одиночеством, не сумел показать в бою всю свою мощь, но встретил смерть достойно. Хас-Магомед с сожалением отвёл от него взгляд и приподнялся, выбираясь из его объятий.

В темноте журчала река. Хас-Магомеду немедленно захотелось приблизиться к ней. Ему мечталось поскорее сбить металлический привкус крови и противную сухость в горле, напиться бегущей рядом пресной воды. Волочась без сил по крутому каменистому ложу, падая и царапая колени, юноша чувствовал, как силы оставляют его. Потом добираться пришлось ползком. Хас-Магомед сделал последнее усилие при помощи рук, затем припал к краю берега и прильнул иссохшими губами к свежей влаге. Одним большим глотком он напился вдоволь, хотел было вновь приподняться на руках, но голова тяжело упала на грудь, он обмяк всем телом и провалился в черноту полного беспамятства.

Утром к этой же реке спустилась набрать воды молодая девушка из близлежащего аула. Завидев на берегу юношу, лежащего щекою в реке без чувств, она замерла от испуга. Ведёрко выскользнуло у неё из рук и с дребезгом прокатилось по камням. Девушка побежала домой звать на помощь. Через несколько минут, бросив все дела, к берегу примчались старик-отец с тремя крепкими сыновьями. Они обступили тело юноши. Отец склонился над окоченевшим Хас-Магомедом, ощупал у того сердце и запястья.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4