Интересно, если приходишь в сознание, а перед тобой белый потолок, это хорошо или плохо? Минут пять уже разглядываю белый, с небольшими желтыми разводами потолок.

«Госпиталь, что ли? Вряд ли в земле будет так светло». – Пазлы в голове начинают помаленьку собираться вместе, образуя что-то цельное.

Было что-то плохое, это я помню. Танк выстрелил в мою сторону. Вроде не помер пока, помню, как слышал голоса людей, что откапывали меня, значит, откопали все же. Черт, а ведь сглазили меня тогда товарищи командиры. Как чувствовал, не хотел высовываться, рисоваться, прятался, сколько мог, даже сбитый самолет другому парню «подарил», а его убили почти сразу. Там, в городе на Волге, меня наградили медалью «За отвагу», а после этого удача взяла и отвернулась. Лежу вот сейчас, даже дышу и то с трудом. Куда меня ранило-то? Вроде фашистский снайпер мне ногу прострелил, а потом… Потом был танк. При воспоминании что-то защемило в груди. Попытался перевернуться на бок, внутри что-то резануло и опять потемнело в глазах.

– Товарищ ранбольной! Вы зачем с койки слезаете? – донесся до меня голосок санитарки.

Подняв глаза, исподлобья смотрю на молодую девушку в белом халате и маске на лице. Как догадался, что молодая? Так глаза-то не скроешь…

– Кольнуло что-то, вот и скрючился, никуда не собирался, – тихо ответил я. Во-первых, в палате было тихо, кто-то даже спал на койке возле окна. Во-вторых, сил не было вообще, даже говорить пришлось через силу. Впервые у меня такое чудо, даже струхнул немного. Теперь в полной мере ощутил, что значит выражение «Выбился из сил». Поднимаешь руку, а кажется, что в ней гиря лежит. Хочешь сжать кулак, а он, зараза, не сжимается.

– У вас тяжелое ранение, вы несколько суток без сознания, но Александр Григорьевич говорит, что организм сильный, у вас хорошо заживают раны. Поправитесь, только не нужно делать резких движений.

– Красавица, а, что у меня за ранение такое, я только в ногу помню.

– Осколочное, в грудную клетку справа. Говорят, в вас танк выстрелил, но вы живы.

– Красавица, – продолжал я заигрывать, правда сиплым голосом выходит с трудом, – а где я вообще? – Меня интересовало, куда меня увезли.

– Недалеко от Сталинграда, Александр Григорьевич говорил, что в госпиталь вас повезут, только когда состояние станет стабильным.

– Ясно, – подвел итог я, – а как вас зовут, сестричка?

– Машей, ой, – вскрикнула девушка, когда внезапно распахнулась дверь. – Александр Григорьевич, он в себя пришел!

– Вижу, Маша, вижу. Иди, я позову, – врач какой-то чересчур серьезный.

– Здравствуйте, товарищ военврач…

– Военврач второго ранга Колокольцев, – как-то резковато произнес доктор.

– Сержант Иванов, скажите, товарищ военврач второго ранга, правда, что меня куда-то везти хотят? – Не хотелось бы уезжать далеко.

– Как только исчезнет непосредственная угроза жизни, сразу отправят дальше в тыл.

– А может, я здесь как-нибудь поправлюсь, зачем меня куда-то еще везти?

– Приказ комдива тринадцатой гвардейской: обеспечить наилучший уход и сделать все возможное для полного выздоровления. – Мне как-то сразу стало неудобно. К чему такое внимание? – А вы, я вижу, время не теряете, только очнулись, сразу к сестричкам приставать…

– Доктор, то-то я гляжу, вы как-то зло на меня смотрите. Простите ради бога, просто уж такая привычка, разговаривать с девушками вежливо. Извините еще раз, дурного в голове точно не было. – Ясно, врач на девчушку глаз положил, а тут я со своими любезностями.

– Это вы меня извините, если я был слишком груб, – пошел на попятную врач, – Маша – моя супруга, а здесь, в госпитале, очень много мужчин… – Вон в чем дело-то!

– Я все понял, доктор, проблем с моей стороны не будет! – твердо заявил я врачу, несмотря на мой сиплый голос. Доктору-то лет сорок, а девчушке едва двадцать, переживает, солдаты-то в основном молодые парни. Но у меня характер другой, никогда не стану отбивать чужую жену, так воспитан. – Доктор, что у меня с ранением не так? – перевел я разговор в подходящее русло.

– У вас осколок небольшой в легком. Два мы достали, они близко сидели, а вот один остался. Уж извините, опыта моего не хватает провести такую операцию. Кстати, если бы не стальной портсигар, что у вас в кармане был, мы бы не разговаривали, – доктор явно смягчился.

– Что, так глубоко залез, зараза? – интересуюсь я, пытаясь через бинты рассмотреть хоть что-то на груди.

– Да уж. Вошел ниже ключицы и попал в легкое. А два других, видимо, пробив портсигар, потеряли свое убийственное воздействие и лишь немного углубились, не достав до жизненно важных органов. Как у вас, болит? Что чувствуете?

– Чувствую, как в грудине колет и режет, я думал, что это сердце…

– Скорее всего, все же осколок беспокоит. Времени прошло мало, он еще не оброс тканями, возможно, шевелится и причиняет вам боль, – заключил врач. – Мы и не перевозили вас исключительно потому, что боялись за последствия. Теперь же, после того как вы очнулись, я уверен, что дорогу выдержите.

– Дорогу осилит идущий? – с улыбкой произнес я, взглянув на врача.

Тот машинально кивнул, но тут же сменил тему:

– Вас сюда на руках принесли, что же вы за сержант такой, если целый комдив за вас беспокоится? – Мне стало неловко.

– Да обычный сержант. Представления не имею, чем обязан такому отношению к свой скромной персоне. – Черт, лежу тут чуть живой, а все равно хохмить хочется. Поговорив с врачом еще минут пять, остался вновь в одиночестве. Доктор сослался на занятость и ушел, обещав осмотреть через пару часов. Прикрыв глаза, я вдруг задумался. Мысли, кстати говоря, были далеки от веселых. Я вдруг осознал, что мне страшно. Страшно не погибнуть, а умереть вот так, в госпитале, а не в бою. Когда только сюда провалился, сразу почему-то настроился на то, что погибну, вряд ли смогу протянуть в такой бойне долго. А теперь вот испугался наконец. Только сейчас, лежа тут практически без движения, подумал, что хочется еще пожить. Очень интересно было бы пожить в этом Великом времени. Посмотреть на мирную жизнь, сделать что-то важное и нужное. Знаю, что после войны будет очень тяжело в стране, но… интересно же! А страх появился. Это ведь в кино только солдаты ждут и весело обсуждают, как Берлин брать будут. На деле не видел в Сталинграде ни одного бойца, что думал хотя бы о победе в городе, не то что о Берлине мечтал. Самая распространенная мечта: дожить до завтра.

Утром, дав мне, кстати, выспаться, пришел врач. Не перетаскивая меня куда-либо, устроил экзекуцию под названием осмотр и перевязка. Орал я сильно и долго, зато хоть на чуть-чуть, на самую малость осознал, через что прошли деды. Тяжко мне, но я вытерплю, во-первых, а куда деваться? А вот во-вторых, другие-то терпят, и похлеще раны бывают. У меня-то так, тяжелое, конечно, но не настолько, чтобы умирать тут, причитая о боли. Вообще, я с детства легче воспринимал боль сильную, чем, скажем, какую-то слабую и ноющую. Легко переношу лечение зубов, удаление, боли при пульпите, когда рот не закрыть, но крайне хреново мне, когда зуб просто ноет, только заболев. Помню, как-то в детстве стекло упало на запястье, стою как дурак, разглядываю белые сухожилия, а боли не чувствую. Друг рядом стоял, смотрю, аж весь позеленел, а мне интересно стало, разглядываю, только пальцы грязные туда не сую. Меня тогда мать друга осмотрела, медсестрой в больнице работала, говорила, что нужно обязательно в травмпункт и зашивать, а я стрептоцида насыпал на ранку, бинтиком махнул и опять шляться побежал. Все заживало всегда как на собаке. В то же время маюсь с детства спиной. У меня вообще лет с семнадцати есть только две стадии боли в спине, либо она такая сильная, что мне вставать-то тяжело, либо слабая, которую почти не замечаю. Такого, чтобы она вообще не болела, просто не бывало. Вот и здесь, чувствую, как нога горит, там явно что-то не в порядке, чистить сейчас будут, а вот в груди, где вроде бы ранение серьезней было, боли почти не чувствую. Болеть-то болит, но как-то не думаю об этом. Тем временем доктор приступил к ноге. Больно было, ни в сказке сказать, ни перфоратором выдолбить. Мать его, этого коновала, он там, похоже, мне всю ногу распахал от колена до паха, копается там, как Дед Мороз в мешке с подарками. Не выдерживаю:

– Док, ну дай ты мне по башке чем-нибудь, нет сил уже терпеть…

– Так не терпи, вырубайся, чего сопротивляешься? – этот гадский эскулап еще и смеяться изволит. Представив, что там внутри раны и как туда лезут руки врача, наконец, вырубился.

Не знаю, сколько я так провалялся, но очухался с чувством, что ноги у меня уже нет. От боли в груди опять скрутило, когда попытался поднять голову, чтобы рассмотреть ноги. Собрав, казалось, остатки силы и воли, все-таки смог приподнять голову и посмотреть. Фу-у-у! На месте мои долбаные заготовки. Почему же я не чую ногу?

– Боец, ты чего, выпрыгнуть из койки собрался? – раздалось от двери.

– Док, что с ногой? – шепотом, голоса почему-то не было, спросил я.

– Вот как орал-то, аж голос сорвал, – издевается врач, – да на месте нога, почистили как следует, онемела, что ли?

– Не чувствую!

– Подожди, часа еще не прошло, отойдет. Перетянули чересчур сильно, но ничего, все в порядке будет. Грудь как, говорить больно? Кашляешь?

– Нет, не кашляю, а когда говорю, что-то как будто мешает немного, вот тут, – я указал рукой на центр груди, ближе к горлу.

– Возможно, слизь скопилась, кровяные сгустки, выхаркаешь позже, оно, когда к горлу подходит, хорошо вылетает!

Лучше бы он этого не говорил. Еще не дослушав, меня обильно вырвало прямо на него, стоял-то врач склонившись надо мной.

– Черт, ну зачем же сразу блевать-то было? – выругался доктор и убежал, весь в моей б… В общем, в том, что у меня стояло в глотке или в бронхах, хрен поймешь. Во рту помойка, но чую, что стало легче. На смену доктору примчалась санитарка. Притащив с собой какое-то белье, принялась меня обихаживать. Толково действует тетка, просто умница, пока ворочала меня, даже не пикнул, почти не больно было. Как-то она все аккуратно так делает, вроде быстро, но меня почти не тревожит.

Держали меня в этой лечебнице четыре дня, а на пятый появился конвой, тьфу ты, два рослых санитара. Меня на носилках доставили к полуторке, увидев ее, мне опять стало плохо на душе.

Казалось, везли целую вечность, на самом деле всего часа два. Привезли на какую-то станцию, там пришлось прождать еще около трех часов, прежде чем подошел эшелон и меня, наконец, погрузили. Санитарный поезд двигался медленнее приснопамятной полуторки. Нас то и дело останавливали, загоняли на второстепенные пути и тупики, пропуская воинские эшелоны на фронт. Таким вот макаром в славный город Куйбышев мы прибыли только через три дня. Три дня в «санитарке» показались мне месяцем. Постоянные стоны и крики раненых бойцов сводили с ума. Сам-то я уже откричал свое, а тут… Кто-то потерял ногу и просто без остановки матерился на врачей за то, что они отпилили ему «здоровую» ногу, хотя сам тут же оговорился, что на мину наступил. Кому-то от близкого разрыва снаряда вышибло глаза, этот вообще рычал всю дорогу, монотонно, зло. Когда меня выносили, я уже хотел обратно на фронт, как представлю себе, что все это придется слушать в госпитале, да еще и неизвестно сколько, как-то и жить не хочется. Такие испытания ранбольных похлеще фронтовых будней будут. Первая же мысль, что проскользнула в голове уже на вторые сутки в поезде, была: «Лучше бы убило к чертям, чем вот так, как морковка, когда ее вытащили из гряды по осени. Лежит, а сделать ни фига не может».

Все-таки какой-то из коммунистических богов или демонов вновь вступился за меня. Я попал в палату почти к таким же. Хоть и была та палата аж на двенадцать персон, но лежали в ней сплошь тихие. На второй день по приезду меня утащили на операцию. Мурыжили полдня, наверное. Какой-то древний, как экскременты мамонта, седой, с козлиной бородкой врач молчаливо изучал меня. Щупал, тыкал, мял, делал рентген, кивал сам себе и продолжал заново. Наконец, и сам седой мамонт утомился. Было принято обалденное решение не трогать осколок, оставшийся в моем теле, по крайней мере пока. Будут наблюдать, следить за тем, чтобы кусок немецкого железа не полез куда не надо. Сказали, что если врастет в плоть, опутанный тканями, и не будет тревожить, то и не нужно делать такую сложную операцию, при которой я просто могу кончиться. Я принял это спокойно, ну а что? Если и правда зарастет, так и хрен с ним, дед у меня сорок лет прожил так же, с осколком в груди, тоже в легком застрял и вынимать не стали. Поэтому было все равно, лишь бы скорее встать на ноги. А вот с этим были проблемы. Нога почти не болела, но чувствительность не восстанавливалась. Надеюсь, все же через какое-то время вернется, совсем не хочется становиться инвалидом, я на фронт хочу. Под самый Новый год я начал вставать. Нога по-прежнему мерзла и плохо слушалась, но все-таки была уже не той деревяшкой, с какой я сюда прибыл. Грудь оставили в покое, окончательно объявив, что трогать не будут, осколок сидит намертво и мне никак не мешает, он и был-то, судя по фоткам, ну, рентгеновским снимкам, конечно, с ноготь величиной. Тридцать первого, к обеду, у нас был запланирован концерт. Я тут в местную филармонию поступил, ну, ансамбль в госпитале сколотили, нет, не с моей помощью, я все молчал в основном. Даже ругались со многими, им не нравилось, что я молчу. Один даже следаку местному настучал, представив меня шпионом. Особист даже поржал немного, когда вызывал к себе:

– Ну чего, шпиён, много вынюхал тут, в госпитале? – смеялся капитан госбезопасности.

– Ага, так нанюхался, что уже, наверное, нюх потеряю скоро.

– Э-э, нет, вот нюх терять не надо! – Вмиг сделавшись серьезным, капитан ГБ уточнил: – Я изучал твое дело, ты хороший боец, оказывается. А то, что молчун… Ну, так и специальность у тебя, гляжу, не самая разговорчивая. Я беседовал с врачами, вроде говорят, что дела у тебя идут хорошо, «списывать» тебя не собираются.

– Хоть одна хорошая новость за последний месяц, спасибо, товарищ капитан госбезопасности.

– Да ладно тебе. Ты скажи лучше, чего с бойцом не поделил, что он на тебя «телегу» мне настрочил?

– Не имею ни малейшего представления, товарищ капитан. Он частенько подходил, раньше все пытался на разговор вытянуть, а мне как-то неинтересно было, чушь несет, если честно, вот я и молчал. Один раз, правда, сказал ему, чтобы не подходил больше, мне с ним не о чем разговаривать, вот, наверное, и взъелся на меня…

– А что за чушь нес? – живенько так заинтересовался капитан.

– Да я же говорю, фигню какую-то, поэтому меня даже не заинтересовало. Ведь когда неинтересно, то и не помнишь, о чем был разговор. Да и не было разговора-то, он один говорил.

– Ясно, но ты это, все равно… – чуть замялся следак, или он опер, не разберешь, – если чего-то вспомнишь случайно, расскажи, ладно?

– Без проблем, – твердо произнес я.

– У тебя тут в деле интересные цифры фигурируют. Это правда, что у тебя сто семь подтверждённых фашистов?

– Извините, товарищ капитан, я и не знаю, некогда мне считать-то было, командиры считали, они и писали. Думаю, если и ошиблись, то немного. Десятка два или три недосчитались…

– Чего-чего? – выпучил на меня глаза следак-опер.

– Ну, ведь не всегда же кто-то мог зафиксировать факт уничтожения противника, я иногда и в одиночку работал, а иногда в зачистках и штурмах участвовал, кто же там считать будет? Рот откроешь, а тебя уже съели. – Нет, ну а почему я должен был скрывать то, что я убил гораздо больше врагов, чем мне насчитали официально? И не выделываюсь ни грамма, просто правду говорить приятно, меня спросили, я ответил.

Пел в нашем ВИА гармонист. Как же он пел… Я играл на гитаре, больше было некому. Те, кто умели, как назло имели ранения рук, вот я и вызвался. Получилось, на мой взгляд, живенько и… нет, не современно, а больше похоже на музыку из моей прошлой жизни. Этакие ремиксы выдавал. Все даже сначала обалдели слегка от моей игры. Здесь так еще не лабал никто. Отрывки различных симфоний и прочих классических произведений произвели фурор. Пальцы хоть и болели, тело до моего вселения, видимо, не умело играть, но слушались как родные, сбивался очень редко. Чуть-чуть из Бетховена, немного Моцарта и Шопена, зацепил моих современников: Эйнауди, «Скорпионс», люди просто слушали, боясь шевельнуться, но это я так, немного развлекался. В основном все же просто подыгрывал, раненые бойцы хотели песен, и они у нас были. Под конец все же не сдержался:

Среди связок в горле комом теснится крик,Но настала пора, и тут уж кричи не кричи.Лишь потом кто-то долго не сможет забыть,Как, шатаясь, бойцы о траву вытирали мечи,И как хлопало крыльями черное племя ворон,Как смеялось небо, а потом прикусило язык.И дрожала рука у того, кто остался жив.И внезапно в вечность вдруг превратился миг…

Черт, ну не хотел же… Блин, что я наделал! Ведь и раньше видел гитару, даже в руки брал, но сдерживался, ну нельзя высовываться, нет, твою дивизию, вылез, блин, Цой доморощенный. Прости, Витя, не хотел, но чьи еще песни достойны того, чтобы звучать в любые времена? Таких как ты по пальцам можно пересчитать. Что было в маленьком спортивном зале бывшей школы, превращенной в госпиталь, мне не передать. Мне в жизни приходилось видеть разную реакцию на музыку или определенную песню, но чтобы плакали все взрослые парни и мужики, что были тут в зале, а их тут по меньшей мере человек сто, да какое тут, больше, такого я не видел никогда. Я даже смог встать и уйти, тоже не скрывая слез. Меня никто не остановил, никто не окликнул, и это было очень хорошо. Меня, наконец, пробило. Спустя полгода жизни в другом времени меня так долбануло по мозгам, что я, честно говоря, засомневался, есть ли они, мозги-то. Я попал сюда, пошел со всеми на фронт, научился воевать, убивать, выживать, дружить и ценить, но… Я не отсюда. Мне только сейчас удалось понять, почему я так легко шел под пули, буквально лез на врага. До меня дошло – и я испугался. Испугался того, что больше не смогу, когда настанет время, вернуться на фронт. Мне было легко, потому что пытался просто применять знания, шел вперед, не думая, как делают здесь, а так, как делают Там. Здесь, когда путь перекрывает пулеметный дот, его пытаются и грудью закрыть, и целой ротой лечь, если нужно, но дать пройти другим, возможно, по твоему трупу пройти. А я поступал совсем не так. Где кто-то хотел броситься под пулемет, я просто искал удобную позицию и уничтожал прицельным огнем и пулеметчика, и тех, кто придет к нему на смену. Вместо того чтобы лечь под танк с гранатой, заставив ценой своей жизни остановиться смертоносную машину, я придумывал способ, как ее уничтожить, оставаясь в живых, и ведь получалось! Иногда люди на меня смотрели, не понимая, что я делаю, даже ругались, когда я, подстрелив одного фрица в ногу, спокойно дожидался, когда за тем придут товарищи, отстреливая их как зайцев. Для местных это дикость, бесчеловечность. А как на меня в первый день смотрел лейтенант Нечаев, когда увидел, что я подсовываю гранату под труп немца… Если в СССР есть специальный человек или целая контора, что отслеживает все непривычное, то… скоро за меня возьмутся. Через час примерно, когда я сидел на улице, дышал морозным воздухом через самокрутку, меня нашли.

– Слышь, сержант, это что такое было-то? – Капитан ГБ тоже присутствовал на нашем маленьком концерте.

– Что-то случилось? – как бы непонимающе спросил в свою очередь я.

– Ты что там с нами сделал? Все как один в слезы ударились! – А капитан-то и сам, видимо, всплакнул, вон глаза какие краснющие.

– Да нашло что-то, виноват, – спокойно ответил я.

– А что это за песня? Никто такой не знает, даже не слышали.

– Да паренек один стихи прочитал мне, там, в Сталинграде… – я опустил взгляд в землю. – Я просто попробовал музыку добавить, как, получилось?

– А как ты думаешь? Там все просто в ступор впали, как гипноз какой-то! Меня тоже пробрало. Я ведь здесь не всегда в тылу отсиживался. Воевал под Харьковом, был оперативником в одном полку, там ведь и повара воевали, хотя ты же сам там был, знаешь, о чем говорю. Здесь я оказался по ранению, да командование так тут и приказало оставаться, работы-то везде хватает.

– Я не помню, что было до Сталинграда. С головой что-то случилось после близкого взрыва, вроде как память отшибло. Доктора говорили, что это последствия тяжелой контузии, я имя-то свое только из документов узнал.

– Тяжело тебе пришлось, – кивнул капитан, – много вас таких попадается. Паренька танкиста видел с месяц назад, от вас привезли, из Сталинграда. В танке чуть не сгорел, чудом вылез, так все детство помнит, а после четырнадцати лет ничего, вот так.

– Дела-а… – протянул я.

– А паренька того, что тебе стихи рассказывал, надо бы найти, – вернулся к песне капитан.

– Боюсь, товарищ капитан, что его мы найдем, когда будем город заново строить, – вновь повесил голову я.

– Погиб, – не спросил, а именно констатировал гэбэшник.

– Ага, вечером сидели рядом, он стихи читал, что после боя написал, а утром его уже нигде не видно было. Куда пропал? Не знаю, хотя их взвод вроде в атаку ходил, наверное, там и сгинул.

– Ты хоть, как его звали-то, помнишь?

– Виктором вроде, фамилию не слышал. Там у нас иногда за день два раза состав взвода менялся. Не то что разговаривать, знакомиться-то перестали, не до этого как-то было.

– Да уж, боюсь даже представить. А ты почему медаль свою не носишь? – съехал на другую тему капитан.

– Так не знаю где она. Очнулся в санбате в каких-то лохмотьях, где моя форма, так и не узнал. Один из санитаров точно не знал, но предположил, что форма была испорчена, и ее наверняка выкинули. А уж где медаль, подавно не знаю.

– Да, я читал, тебя без сознания нашли, таким же и в санбат притащили. Ты очухался вроде только после операции.

– Что-то вроде того, – пожал я плечами.

– Я к чему про медаль, представление на тебя пришло. В смысле, мне доложили, что будет награждение, завтра скорее всего. Тут вас из тринадцатой гвардейской немало, видно, комдив там не забывает ничего, раз сюда награды прислал.

– Александр Ильич вот такой человек! – я показал капитану оттопыренный вверх большой палец.

– Ладно, поздно уже, давайте по палатам, – капитан козырнул, я был с голой головой, поэтому только пожал протянутую руку и вернулся в палату.

На удивление, меня никто и ни о чем не спросил. Хотя тут все знают мой угрюмый характер, может, еще и поэтому ребята просто молчали вместе со мной.

К обеду первого января всех награждаемых в госпитале, а нас таких собралось аж двадцать восемь человек, почти панфиловцев, построили в том же спортзале, как самом большом помещении госпиталя. Ходячих, конечно, пятеро вообще еще в лежку лежали. Один из лежачих, кстати, артиллерист из соседнего со мной полка нашей же дивизии, был удостоен Звезды Героя Советского Союза. Церемония была недолгой. Быстренько обойдя маленький строй награждаемых, какой-то генерал со Сталинградского фронта зачитал наши заслуги, мои почему-то произнес как «Множество уничтоженных солдат и офицеров гитлеровской армии», и раздал всем причитающиеся награды. Мне достался орден Красной Звезды. Черт, приятно-то как, просто обалдеть. А еще сюрпризом оказалось, что мне из сталинградского госпиталя привезли специально мою медаль «За отвагу». Оказалось, что мои лохмотья санитары выкинули, но медаль заботливо сохранили. Теперь у меня на пижаме висели обе моих награды. Висели, пока до палаты не дошел и не снял. Понимаю, что нужно носить, но не на пижаме же.

Чуть позже, после награждения, мне в довесок передали письмо. Писал лично капитан Смолин, вот мужик, не зря учителем был, почерк – идеальный, слог, как в книге. Главная новость, что перешли наконец в наступление и замкнули кольцо окружения, ну, об этом я и так знал, здесь все в последний месяц только об этом и говорят. Фрицы, что сидят в городе, укрепились и стоят насмерть, в этом плане стало сложнее, но в то же время фрицам обрубили все каналы снабжения, голодают уже и мерзнут. Да, насколько я помнил из Той жизни, тяжко немчуре в своих куцых шинельках. Там морозы до сорока доходят, танки у них вообще стоят, редкий случай, когда где-то вылезает один-два. А для меня лучшей новостью стало известие о Петрухе. Оказывается, этот бродяга лежал в том же госпитале, что и я до отправки в Куйбышев. Ему тогда тот долбаный снайпер попал в руку, в район бицепса, и так вышло, что пуля, пробив насквозь руку, ушла в тело. Сломала пару ребер и застряла в левом легком, вот как, мы с ним теперь точно как братья, даже ранения схожи. А исчез он тогда с улицы благодаря разведчикам. Те дождались, когда я завалил снайпера, и рванули из дома, по пути прихватив и раненого Петра. Дождавшись ночи, капитан, в пару взяв бойцов из тех разведчиков, отправился на мои поиски, он не верил, что я погиб, и оказался прав. Меня откапали и сразу переправили на восточный берег, а там уже в местном госпитале мне и провели все операции. В конце письма Смолин сообщил, что в часть вернулся Нечаев, здоровый, рвется в бой, передает привет и жалеет, что со мной так вышло. Сам капитан получил уже звание майора и возглавил наш батальон, а Лехе Нечаеву отдали нашу роту. Бывший капитан, а ныне, значит, майор, плачется в письме, что снайперов не хватает. Почему-то их быстро стали выбивать. У немцев появилось какое-то невообразимое число снайперских команд и одиночек, ощущение, пишет комбат, что снайперами стали все, кто воевал ранее с простой винтовкой, чуть не в каждом доме сидят, не просто так сидят, охотятся нагло и очень результативно. Майор потому и занял должность комбата, потому что прошлого убил снайпер. Здорово проредили наших стрелков. Зайцев ранен и в госпитале, причем очень серьезно, вроде как в голову. Чехов пропал, точно пока не известно, когда и куда. Молодые, что были у него учениками, испытывают недостаток в опыте. В общем, для самого результативного стрелка Сталинграда есть работа, а вот сам стрелок где-то отдыхает… Прочитав послание, усмехнулся. Командир у нас с юмором мужик, где только нахватался, поначалу вроде довольно строгий был, но без закидонов, не перебарщивал, на многое глаза закрывал.

1 2 3...5 >

На страницу:

Перейти

1 из 5