Солнце стояло в зените, было жарко. Меня разморило так, что было лень даже двигаться. Я шел как во сне, Кларисс шла впереди вдалеке. Как всегда мозг был перегружен всякими бесполезными, назойливыми мыслишками. Я скорее умру от наплыва разных мыслей, которые днем и ночью роятся, копошатся как тараканы, в моей бедной голове, чем от нездоровья или чего нибудь еще… Вспоминая вчерашнюю ночь, я бормотал:

Блуждает в потемках сознание,

Не найдя искомый серебряный нить.

Не обнаруживая изначальное знание

Чтоб не усомнится подлинности бытия,

И чтоб в рамках дозволенного жить,

И чтоб не заплутать в лабринтах чугунного литья,

Как попавший в сети условностей неофит.

И мыслям, и сомнениям нет конца, нет края,

Треплет застарелые чувства дальний ветер играя.

В захудалом ветреннем вечере позднего мая,

Я очнулся в недрах необъятных гор и долин,

В дебрях невычисляемых главных кривизн.

Не зная ни правил,

ни обрядов неведомого мне края,

Попал в странный спектакль под названием жизнь.

(Турсынбай Жандаулет. Из сборника «Богатство будущих»)

Кто-то бубнил над моим ухом: «как только предоставили человеку возможность по своему усмотрению менять тело, тут же пошли бесконечные эксперименты». Ньюмэны с каким то остервенением начали менять свое тело. Быть красивым и молодым хорошо, но и это в конце концов надоедает.

Я видел бесконечные эксперименты ньюмэнов над своими телами. В Саргоне я видел человека с пятью руками. Хотя как он управлялся всем этим хозяйством, я не знаю. В Бессарабии встретил четырехногого субъекта. А, людей с тремя глазами, я увидел много раз. Третий глаз у многих обычно располагался над переносицей: по преданиям подразумевалось именно такое расположение. Но, один хохмач, расположил свой третий глаз на подбородке. А бесчисленные вариации расположения ушей, мне даже не хочется вспоминать. Как вам большое ухо-антенна на макушке? Видел я и трех, четырехухих типов, людей с двумя, тремя носами, расположенными на самых неожиданных участках тела.

Многие эксперименты над телом выглядели ужасно отвратительными. Когда я видел таких «красавчиков» всегда думал, а надо было дать человеку возможность изменить свое тело по своему усмотрению?

Воспоминания как марево, как неясная кинокартина плыли перед моим взором. Вот, он низкорослый, толстый, рыхлый старик с огромной копной как будто немытых, седых, кудрявых волос. Злой от постоянного недосыпа, вечно хмурый, молчаливый. Этот старик – я. Десять лет назад я был именно таким. Звали меня – Жан Даулет. В те времена я был профессором социологий Восточного Университета. При всей внешней респектабельности, я был на грани жизни и смерти.

Что нужно для человеческого счастья – деньги? А, ведь я был обеспеченным, даже богатым человеком. Может быть семья? Так, у меня семья была, правда номинальная, чем настоящая – жена, которая давно со мной не живет, не интересуется мною, дочь, где то на другом конце света. Что нужно чтоб человек был счастлив? Может слава, почет, хорошая должность? И с этим вроде неплохо. Я еще молодым опубликовал ряд своих монографии посвященных в основном проблемам социологии. Десять лет назад я уже был известным, даже видным ученым. Так как я был трудолюбивым человеком, к старости уже опубликовал много книг, написал уйму статей. Писал еще романы и стихи. Но, они особого успеха у публики не имели. Я был профессором социологий, преподавал в университете. Студенты с интересом слушали мои лекции. Вообще, что такое счастье? Помню дочка у меня была маленькая. Я с искренней радостью играл с ней, слушал с упоением ее детский непонятный лепет. Целовал, обнимал. Она тоже с радостью тянулась ко мне. Был ли я счастлив тогда? Был молодым, карьера неплохо складывалась. Жена еще относилась ко мне хорошо. Могу ли сказать, что это были счастливые времена, не знаю…

Тогда счастье может быть то появляющееся, то исчезающее чувство или состояние. Иные годы ты счастлив, другие годы просто серые, потом грядет тяжелый мрачный период.

Со стороны все было респектабельно, я жил в центре Парижа, в большом, с высоченными потолками старинном доме. У меня была многокомнатная, огромная квартира, престижная, высокооплачиваемая работа. На самом деле я жил тяжелой, мрачной жизнью, кошмарные бессонные ночи, жуткие, бесконечно тянущиеся дни. Я много болел, организм разрушался, возможно, я не хотел жить.

Согласно учению эзотериков душа человека много, даже тысячи раз заново рождается. Почему-то снова и снова приходит в эту земную жуть, в этот страшный спектакль жизни. Для чего? Набраться опыта? Зачем столько жизней подряд жить ради какого-то опыта в этой грешной, многострадальной планете? Понятия не имею. Мы много раз в прошлых жизнях убивали друг друга, и нас тоже много раз убили. И эта чехарда продолжается до сих пор. Так вот, думаю, моя душа устала, возненавидела то тело, в которое в то время я был облечен, и готовилась опять уйти в иной, более совершенный мир. Так ли? Не знаю… Но помню жуткие боли во всем теле.

Смерть – избавление… Смерть – любовь. Смерть – продолжение жизни. Жизнь… после жизни.

67 лет я чувствовал впереди только мрак, ничего хорошего от будущего не ожидал. Когда умирает надежда, (на что надеяться в эти годы, что я опять стану молодым?) происходит катастрофа, нет, не катастрофа, просто безразличие, просто ожидание чего-то… чего-то странного…

А, я верил что живу… что есть моя особая звезда,

И что тягучий верлибр… закружится в волшебстве сна.

И вирши мне как кадетский друг нальет особо…

Свои незрелые стишки… как мудрость без дна.

Миллионы капель дождей,

И разве это весна?!

В бесконечности безликих дней,

Растрачена пустая судьба.

По ком плачут колокола… и черновороньи тризны,

Как своеволье упрямости… в потемках поневоле,

Застряли в немощенных улицах без конца…

Извиваясь в схоластических муках кривизны.

Суррогаты бытия, наподобие жизни,

И бестелесность наивности наития,

И глухой крик исходящий из бездны…

И греховность подзаборного соития,

И небо уходящее в никуда,

И недозрелость плевких зерен,

И бравирующая глупостью гопота…

И это все жизнь… или подобие жизни?

Дома, улицы, телефоны,

Спешка жизни в одышке,

Побеждая дурные марафоны,

Жил… все время в безвоздуший…

Отныне я доверяю жизни, а я ведь только страницу открыл,

Неведомых краях отчизны, отшельник терпеливый жил.

Да и те что с крыльями на спине, и тот гнетущий сброд.

Сложатся отныне и навеки… в странствующий, безликий народ.

А, я в потемках особо не разбираясь… плету жизни нить.

Времена текущие с черноты… заставляют поневоле жить.

А, я ныне негнущийся… странник плывущий по реке налегке…

И мысли мои глухи… и бренность дня на самом дне.

Именно в тот период, в моей жизни произошло одно очень необычайное, довольно жуткое событие.

И, вот спустя десять лет, я шагаю по пыльной, извилистой тропинке. Хотя по логике событии тех лет, душа моя давно должна была отправится в иной более обширный, или более уютный, приветливый мир, а тело мое уже должно было давно сгнить в недрах любимой земли. Нет, этого не случилось, я здесь. Более того я здоров как никогда, и, как ни странно молод, даже, смешно сказать довольно красив…

Кто истинный я? Тот полуживой, умирающий старик, обитавший на земле десять лет назад, или нынешний я, то есть высокий молодой человек, ньюмен, новый Жан Даулет, который сейчас идет по этому пологому берегу Великого моря?

Вообще, кто такой человек? Тело или душа, или возможно, что-то другое?

Имею ли я право называться Жан Даулетом?

Кто я? Человек? Если не человек то почему остались прежние смятения души, тот же рой удушливых мыслей, которых невозможно отгонять от себя, те же страхи, волнения, тревоги, опасения? Как я хотел бы избавиться от всех мыслей, которые мучили меня.

Но, годы бегущие незаметно уже превратились в безвременье, где нет конца и края, нет и начала, и, тот эфемерный физический мир, перевернувшись, обернулось ко мне тоскливой безмерностью… Возможно, только в ограниченности пространства и времени таится та сладострастность, и те бушующие страхи, и неизвестность.

Опять я впал в этот мысленный маразм, Я наверное огромный магнит для всевозможной рефлексии, размышлении нужных и ненужных, и поэтому голова у меня всегда нестерпимо болит. Странно даже ставь ньюменом, я не избавился от этой привычки.

Очнувшись, я смотрел в чистое, голубое, с редкими облаками небо, дымчатую даль синего моря. А ведь было так хорошо, и непонятно…

И небо открыть к разговору.

А ватаги легковесных облаков,

Лишь отзвуки вселенского говора,

Где звуки коверкаются во имя,

Доступности изощренных смыслов.

И, летящие зефиры – не кони небесные,

А всего лишь фонемы косноязычия.

И, язычество, облаченное в доспехи,

Тонут в вязкости обрыдлого беззвучия.

А я радостно выйду на поляну,

Где люди с ангелами поют, любя,

И, значения своим умом добуду я,

Так проще,

Ведь синь глазури выдумал не я.

Я не чувствовал опасности, хотя следующие мгновенья готовили мне кошмары, которые только возможно в тяжелых сновидениях. Я не чувствовал опасности, небо не обволакивали свинцовые тучи. Кругом мир, и разлитая в синеве благодать, тишина, таящиеся в себе страшные угрозы…

Я и Кларисс, медленно шли по пологому склону. Налево распласталось бескрайнее море. Вокруг росли небольшие островки деревьев, невысокая трава, кустарники. Жаркое солнце, каменистая тропа, бездонное голубое небо с клочками белых пушистых облаков. Ничто не предвещало беды. Кларисс шла метров двести впереди меня.

Вдруг я увидел этих тварей. Кажется, они вышли из маленькой рощи, рядом с которой мы шли. Они были похожи на волков. Но только намного позже я узнал, что они не волки. Эти неразумные, зловещие создания, были творениями злого человеческого гения.

Эта была большая стая, примерно десять, двенадцать животных. Они неслись с огромной скоростью на нас. Стая разделилась на две. Примерно половина побежала в мою сторону, остальные на Кларисс, но, женщина не заметила их, возможно ее разморило полуденное солнце. Я заорал что есть мочи, размахивая руками, показывая на стремглав, несущихся волкообразов. Но она не отреагировала, шла также размеренно, ссутулившись.

– Кларисс, беги к дереву, к дереву, – орал я.

Она вроде обернулась, смотрела на меня, потом на волков. Я толком не рассмотрел, точнее, в это время, я сам бежал против, волков. Я увидел, на стороне, откуда шли волки большое раскидистое дерево. Только оно могло спасти меня. Надо только добежать до него. И вот, волки, и я бежим навстречу друг другу. Вот, оно, дерево. Я прыгаю, и налету схватываю правой рукой за ветку. Но, не могу обхватывать ногами ствол. С ужасом вижу, что волки, где то метров двадцать от меня. Из моего горла вырывается дикий крик. Страх придает мне силы, и я делаю рывок. Через секунду я вишу на ветке. Благо, ветка оказалась толстой, крепкой. Внизу, у ствола, столпились эти ужасные твари. Стоял невообразимый гвалт. Их завывания, стоны, рычания не похожи на собачьи. Ужасно злые, они дерутся друг с другом, прыгают на ствол, чуть не доставая до моей ноги. Какие они здоровенные. Я оцепенел от страха. Одно неверное движение, и я упаду на этих мерзких тварей, и они за секунду разорвут меня на части. Что делать? Как быть? Я уже не чувствую себя.

Я осторожно освободил левую руку, чуть покачнулся, от ужаса заорал. Мне показалось что, я падаю вниз. Эти твари чуть остановили свою грызню, услышав мой голос, но, потом с удвоенной силой начали облаивать меня. Бешенные какие-то. Вот, схватился левой рукой за ствол, теперь осторожно высвобождаю праву руку, который остался под моим телом. Вижу, одна здоровенная тварина, обхватив лапами ствол, начала карабкаться вверх. И, у него получилось. Еще несколько движении, и он схватит мою ногу. Я заорал, побрыкал ногами. Как я охватил двумя руками за ствол, и как пополз вверх, не помню. Только, теперь я стоял на той ветке, на которой, только что висел.

Волкообраз, не удержался, сполз вниз, и как то кубарем свалился на сородичей. Сородичи набросились на него, остервенело. Один вроде укусил его за шею. Позже он отошел от стаи подальше, лежал, сверкая белыми нитями сердечных жилок. И потом подох. Тогда я уже понял, что волкообразы или какие-то искусственные твари, или трансформированные из живых существ монстры.

Я осторожно начал карабкаться вверх. Хорошо, хоть тут веток оказалось побольше. И мне удалось подняться довольно высоко. Я сел на две сросшиеся, здоровенные ветки. Свесив ноги, обнял руками за ствол. Вроде, я в безопасности. Только теперь начал искать Клариссу. Вот, она бедная, лежит чуть в сторону моря, от того места где шла, в ложбине, и ее плохо видно. Только вижу белые жилки сердечного узла. Значит, умерла бедная женщина. Надеюсь, хоть долго не мучилась.

Только теперь осознаю ужас своего положения. Я сижу на дереве, внизу меня ждут десятки клыкастых зверей, готовых в любую минуту разодрать мою плоть на куски. Я дрожу, осознаю идущих от этих тварей мерзкий запах смерти, моей смерти. О, боже, что за дикая ситуация?

Несколько дней назад мы с Кларисс, слышали, что в округе появились какие-то страшные волкоподобные твари, которые убивают Ньюмэнов. Честно говоря, я особо не верил этим россказням. Обыденность слишком скучна, поэтому ньюмэны обычно придумывают время от времени разные страшилки, о монстрах, разбойниках, чудовищах и пр… Обычно все такие россказни бывают неправдой.

И, вот мы лицом к лицу встретились с этими жуткими тварями. Итог плачевный, нет дикий и ужасный, вечно живущая ньюмэнка, моя недавняя спутница Кларисс, отошла в иной мир. А, я жду своей смерти в самом нелепом состоянии…

Волкообразы вроде успокоились, некоторые даже залегли на землю, и только изредка грозно рычали. Время от времени эти твари грызлись между собой, наверное, от избытка энергии или от неутоленной агрессии. Откуда-то вниз упал кусок сломанной ветки. Может я сломал эту ветку. Падающая ветка вызвала у своры, какой-то невообразимый взрыв агрессии. Они бесновались, прыгали, карабкались на дерево, выли и стонали, рычали. Все это было как то неестественно. Нет, они все таки не животные с нормальной реакцией, природным поведением.

Я задумался. Хорошо то, что я солнцеед, и не нуждаюсь биологической пищи. Мое тело впитывает солнечные лучи, и в результате фотосинтеза, преобразовывает ее в пищевой субстрат. Так что пища мне не требуется, у меня даже нет желудка. Конечно, я буду испытывать некоторый дефицит воды. Но, так как морской воздух насыщен парами воды, мое тело всасывая из воздуха водные молекулы без труда восполнить водный баланс. Представьте, мне даже в туалет не надо ходит. Да, я новый человек – «ньюмэн»; в отличии от обычных людей – «традишн мэнов». И, наше племя постоянно росло, но, сейчас что творится в мире я, честно говоря, не знаю.

Так как я солнцеед, сидя на этом дереве, могу жить бесконечное количество дней, ни в чем не нуждаясь. Но, что за жизнь будет такая тоскливая серая череда дней?, Страхи, что, наконец, я нечаянно упаду вниз, прямо в пасть этих чудовищ. Или какая-нибудь тварина наконец залезет на дерево, чтоб снять меня, бррр…

Может эти твари тоже солнцееды, или что-то вроде того, и они тоже не будут нуждаться в биологической пище. Что тогда? Так и будут сидеть подо мной? И кто отгонит их? Кто меня освободит? Такие же как я, бредущие по всему свету одинокие «ньюмэны»? Вряд ли они отвяжутся со своими палками отгонять этих агрессивных волкообразов. Скорее всего, эти монстры сами сожрут моих спасателей. И, вообще, откуда взялись эти волкообразы? Почему никто раньше не описывал их? Почему только теперь я узнаю, что существуют, какие то волкоподобные злые, земные твари?

Бесконечно тянулось время. Я может быть, впервые осознал, как медленно может течь обыкновенное время. А волкообразы вовсе не собирались покинуть меня. Они также как прежде крутились подо мной, дрались, рычали, отдыхали лежа на траве. Сколько может все это тянутся? И, сколько я выдержу это напряжение, не сходя с ума?

Вдруг всплыло воспоминание, притом очень смешное. Надо же, или мое сознание так защищается? Ведь смерть вот она, подо мной…

Воспоминание относится к тем временам, когда я еще был традишн мэном, то есть обыкновенным человеком, а не ньюмэном как теперь. Жил и работал тогда я в Париже. Был профессором социологии Восточного Университета.

Запомнился один разговор, который имел место именно в то время… Была у нас преподаватель социальной психологии, некрасивая, сухопарая женщина лет пятидесяти. Худая, и длинная как жердь, она ходила, чуть сутулившись, как бы рывками, забрасывая немного вперед свое тело. Звали ее Изабелл. В то время она постоянно преследовала меня. Чего она хотела, не знаю, или имела виды на меня. Я тяготился от разговоров с ней, но терпел.

Однажды она незаметно подошла ко мне. Я стоял у окна на втором этаже и рассматривал неугомонный рой студентов, которые толпились перед парадной дверью.

– Мсье Жан Даулет, – сказала она, скрипучим голосом, – вот вы где. Это возмутительно, это… это… я не знаю… за гранью разумного.

– Что вы имеете ввиду?

– Ну, эти «ньюмэны», это не только разрушение социальной адаптации человеческой расы к тем условиям существования, к которой мы имеем склонность и привычку, в рамках трехмерного интегрирования в абсолютную, девственную природу бытия, или земной космогонии. И это даже не бытийная осознанность на уровне конвергентного мышления, или ассоциативных алгоритмов, я бы сказала, имманентного существования личности в суровой реальности, а скорее искажение сути тех граней мнимой дозволенности, в рамках которых мы обитаем как гуманоидальный биологический вид.

Я чуть покачнулся, у меня начались слуховые, может даже визуальные галлюцинации от этих заумных, скрученных, непонятных словоизвержении мадмуазель Изабелл. Возможно, она уверилась, что научные работники должны изъясняться именно таким слогом. Или считает, что эта псевдонаучная лексика показывает ум и глубину человека. Раньше я внутренне улыбался стараниям мадмуазель казаться умным, великим мыслителем и ученым. Но, на этот раз меня стошнило. Я в каком-то сомнамбулическом состоянии, смотрел на вечнодвижущий рой, одетых в разнообразные одежды студентов.

– Это только болезненный ум искаженный современными реалиями перевернутого бытийного сознания мог попытаться за усмотренными, заранее оговоренными условностями псевдо существования на релятивистических плоскостях, рассмотреть возможности трансформации личности даже не на уровне души, а именно, как обыкновенного биологического тела. А, мы зашоренные убаюкающими речами апологетов зла и тьмы, этих современных адептов мрака и ночи, пребываем в относительном благодушии и неведении по отношению к «ньюмэнам», хотя в закромах нашего замутненного велеречивыми уверениями, и увещеваниями фарисеев зла, мировосприятия, шевелятся наши страхи, и подозрения, связанные этим относительно новым явлением, называемого нами… – продолжала она.

– Салерсы… фон димакла, – пробормотал я.

– Что вы сказали?

– Я, говорю, наши души закрыты, – сказал я, не зная, что сказать.

– Вот, о чем я и говорю, мсье Жан Даулет, вы правильно уловили моменты нашего беседования, – оживилась мадмуазель Изабелл.

Моя сомнамбула продолжалась. Вспоминались какие-то далекие времена, возможно, мои предыдущие жизни. В памяти всплывали то муторные, то приятные картины какой-то небытийной реальности. Такой реальности, где я существую, и не существую одновременно. Это какое-то сладкое забытье… Возможно мадмуазель Изабелл, своими неразумными, невнятными речами всколыхнула какие-то пласты моей многострадальной души. Хотелось плакать…

– Вы, понимаете, именно та неликвидность того что они выносят и предлагают обществу, а именно обществу непротивления, или если хотите социуму с адекватным поведением, затормаживает и удивляет своей я бы сказал, не аморальностью, а, недозрелостью… а именно, инфантилизмом. Именно тогда, когда мир на грани разорения, на грани краха, когда смешались понятия добра и зла, когда произошло чудовищное преступление в в виде паллиативных, я бы сказала дегенеративных расстройств устоявшихся моральных устоев и преград, – продолжала мадмуазель Изабелл.

Мое сомнамбулическое состояние еще более усилилось, это был какой-то вид словесного гипноза. Возможно, мадмуазель Изабелл ничего такого не хотела, может быть, это я сам себя ввел в состояние транса. Мне было хорошо, очень даже хорошо, что захотелось плакать.

– Как вы считаете, мсье Жан Даулет? – спросила она.

– Я не расслышал вопрос. Даже, если расслышал, вряд ли понял бы. Я замешкался, надо было, что-то ответить, хотя бы для приличия.

– Эээ, это возможно каверзы бытия, в рамках тех приличии, – сказал я, в духе самой мадмуазель.

– О, конечно, прекрасный ответ, – я всегда подозревала, что вы гениальный человек, мсье Жан Даулет. Я бы хотела отметить конгениальность наших духовных, душевных устремлении в данном микрокосме…

– Извините, мадмуазель Изабелл, мне надо уходить, – сказал я, очнувшись от сладкого забытья.

– О, мсье Жан Даулет, как мы с вами мило беседовали, – радостно скрипела она. – Ну что же, не смею вас задерживать. Пока. Пока…

Она по-настоящему уверилась, что у нас состоялась глубокая, современная, научная беседа, как бы она выразилась, и в самом деле была очень рада, эта свихнувшаяся, несчастная женщина. О, боже…

А, ведь когда то я написал стихотворение посвященной одной очень прекрасной знакомке, где описывалась, по сути, аналогичная ситуация.

Ты силишься быть умной,

И, это при твоей красоте?!

Пойми! Смысл не в Аристотеле,

А в твоей расцветшей звезде!

Не позволяет мне сказать,

Моя дремучая воспитанность,

Зачем при таких дремучих мозгах,

Такая глубокая начитанность?

Твои губы произносят философемы,

Принимая форму буквы «о».

А мне гребанный дуплет чудиться,

Представь себе, глубоко, глубоко…

Ты кажется засохшая роза

Так ведь я тебя орошу…

Будни сплошь обрыдлая проза.

А я тебя в романтику унесу.

Глубокомыслие оставляю «мученым».

Мне внешний антураж важней,

Снаружи ты девка вполне пригожая,

Мне со стороны видней…

Вспомнив, этот эпизод я рассмеялся, притом громко, волкообразы от удивления и от злости всполошились страшно, залаяли, захрипели, взбеленились, кружились от избытка энергии.

Я опять сжимался от страха, ко всему этому невозможно привыкнуть. Жуть…

Начало темнеть. Я страшно боюсь темноты. Это у меня еще с детства. С наступлением темноты, глаза волкообразов начали гореть, как у настоящих волков. Я даже начал радоваться, что они тут. По крайней мере, я не буду бояться темноты, так как рядом ходят хоть какие-то живые существа.

Время от времени волкообразы попытались вскарабкаться на дерево, один даже повис на самой нижней толстой ветке. Но, потом все-таки свалился. Они были тяжелые, и притом их когти не были приспособлены для лазания по дереву. О, боже, какие же они злобные, агрессивные, и как при такой агрессии до сих пор не сожрали друг друга. Правда, одного из своих они уже убили.

На небе зажглись звезды. Я всматривался вдаль, на тяжелое, темное море. На особенно яркие в эту ночь звезды. Ночной бриз убаюкивал мою исстрадавшую душу. Но время тянулось страшно медленно. О, Создатель, неужели я буду так жить на дереве – вечно! На одиноком дереве.

Эти безмолвные, пустые и стылые пространства, где обитает одинокая душа, где на миллионы километров никого нет, где время сжималось до нуля. Где невозможно вырваться, за эти адские круги, где можно осознать, что величие есть неутоленная жажда жизни. Жуть… и это не страх, потому что бояться все равно бесполезно…

Мысли путались, кажется, я засыпаю, но, нельзя спать, нельзя.

И где то падала звезда, возможно, обрывалась чья-то жизнь…

Падучая звезда ревела,

В далекой раскатистой вышине.

И, сквозь просветы в пространстве,

Ангелы жалостливые летели.

А на Земле жили земляне,

И, был трагически короток их век,

И, плачущая звезда ревела,

Над изломанностью их судеб.

И, страждущие нелепые тени,

Плыли над крохотной планетой.

И земные их никчемные планы,

Обрывались ревущей звездой.

Утром я чуть не свалился с ветки. При этом меня обуял неземной страх. Страх парализовал меня некоторое время. Как я мог вздремнуть в таком враждебном окружении? Ведь я же включил «дементры» бодрствования. Оправившись, наконец, я сел на свое излюбленное место, и осознал, что кругом уже нет вчерашних тварей. Волкообразы ушли? А, может быть лежат под ближайшими кустами, и отдыхают после бурной ночи? И, как только спущусь с дерева, они набросятся на меня? Солнце начало припекать, на душе стало спокойнее, так хотелось вздремнуть. И, я решил, отключив дементры бодрствования немного поспать.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3

Другие книги автора

Два благодетеля человечества

Турсынбай Жандаулет

Конар всесильный

Турсынбай Жандаулет