Если Олег действительно желает добра своему сыну, которого в этот день крестили на Лежневской, он должен сделать все, чтобы сын рос отдельно от этого сборища – в другой обстановке и другой среде. В подобных трущобах жить темно и страшно, стоит постараться, чтобы вынырнуть оттуда – не в сказки Лотяну, а в мир вменяемых, добрых отношений, осмысленного труда и радости жизни.

«АХ, ЖАРКИ-ЖАРКИ…»

Бывают в жизни небольшие или почти совсем эпизодические встречи, события, которые почему-то вспоминаешь и год спустя, и два, и потом еще не раз к ним возвращаешься и прокручиваешь в памяти при различных обстоятельствах, а они все никак не теряют актуальности, как будто находишь в них некое важное для себя обобщение или акцент.

Одним из таких событий стала для меня встреча с отцом Виктором Салтыковым, главным героем документального фильма «Русский заповедник», протоиереем и настоятелем православного прихода в деревне Жарки Юрьевецкого района Ивановской области.

Место глухое, от шоссе отдаленное, рейсовый автобус туда не ходит, – действительно, «заповедник» у черта на куличках, однако отец Виктор – такой человек, с которым хотел познакомиться сам Эмир Кустурица, но по стечению обстоятельств они разминулись, а мне повезло, я с отцом Виктором все-таки встретился и даже побывал у него в гостях.

Здесь собрано то, что сохранили память и записная книжка.

«Я не верю в православие, я верю в человека, его масштаб и возможности» – такими торжественными и отчасти самонадеянными словами я начал свою статью об отце Викторе, но тот, прочитав, сделал замечание, не споря и не критикуя, а призывая к размышлению:

– Для меня ваша фраза звучит как «я рыба, но мне не нужна вода», – произнес отец Виктор.

И я задумался.

Многие его мысли заставляли задуматься – не закрывали горизонт категоричностью истины, а давали старт, подводили к возможности собственных суждений, открывали простор, учили самостоятельности.

Про Виктора Салтыкова я узнал из вышеупомянутого документального фильма, снятого режиссером Валерием Тимощенко.

– Ах, Жарки-Жарки, – пела в кадре маленькая девочка, едущая в телеге по тряской дороге. Из названия родной деревни она сделала песню так же легко, как заплела бы венок или покормила бы гусей.

Настроенный скептически по отношению к официальному православию, я начал смотреть фильм, полагая, что душеспасительные беседы и назидательные истории о «рабах божиих» мне скоро надоедят, как сладкий сироп, однако с удивлением и вниманием досмотрел до конца.

«Не надо спасать человечество – надо спасать себя», «безнравственная жизнь карается безумием», – в шлейфе этих формулировок отца Виктора я находился довольно долго. Они во мне аукались, как кони в горах – один встревоженно фыркнет из кедрача на склоне, а где-то от ручья ему ответит другой, и снова разливается безбрежная ночная тишина, к которой прислушиваешься, лежа в палатке, кутаясь в спальник…

До развала СССР Виктор Салтыков работал лесничим на Северном Кавказе.

«Бракоши там были один хуже другого – мы их ловили, они от нас отстреливались. У меня жизнь была как в американском вестерне – с погонями, засадами. А так мы, Салтыковы, – из кубанских казаков, род наш – казачий», – вспоминает отец Виктор.

О воцерковлении тогда не было и речи. Будущий священник увлекался йогой, восточными доктринами, изучал китайскую и японскую поэзию, сам пробовал сочинять в том же роде, медитировал на кромке каменистых обрывов, знал все тропинки, каждого охотника, пускал в седловину удалую лошадку…

Природа ему заменяла Бога. Он тогда поддерживал зарождавшееся в нашей стране экологическое движение, которое в конце восьмидесятых, по его выражению, было «целомудренным».

– А потом в моей жизни наступил перелом. Я понял, что человек, который ставит очистительные фильтры на заводах и предприятиях, – он не эколог, потому что тем самым он поддерживает режим, сам принцип существования этой системы. У меня был серьезный мировоззренческий кризис. Мы как сотрудники заповедника должны были отчитываться за потраченные патроны, и я, помню, сел, записал в тетрадь: «Затрачен патрон (одна штука) на отстрел лесничего (одна штука)». Потом думаю – нет, стреляться негоже… А я знал место, где точно бракоши будут, и даже знал примерно, когда они могут там оказаться. Решил – поеду и подвернусь под пулю, была ни была, но Бог не допустил. Я нашел в себе силы побороть свою слабость и стал священником, нашел себя в этом.

В сорок два года, на пике формы – вроде самая зрелость, – продолжает отец Виктор, – я думал, что моя жизнь закончена, а оказалось, она еще даже и не начиналась. Я раньше читал поэзию, классическую литературу, а теперь беру только духовные книги.

– И стихов не пишете?

– «Я бессловесен», – улыбнулся священник, ответив строчкой одного из прошлых своих стихотворений, написанного в жанре китайской лирики. – Зачем баян, когда есть кадило?

Редкое дело – сколько я ни общался с отцом Виктором, в его нравоучительных суждениях мне не было тесно, потому что за ними я видел не догму, а живое размышление, опыт и чувство. В них не было отвлеченности и дешевой однозначности, которые обычно больше всего и отталкивают в подобного рода сентенциях.

Да и я, видать, «соспел», чтобы их воспринять не как что-то голословное и умозрительно-моралистическое, а несколько иначе. Поэтому и фильм пересматривал дважды, до финальных титров.

От «Русского заповедника» веет восторженностью, легкой эйфорией оттого, что Жарки – обедневшая, малолюдная, потихоньку вымирающая русская деревня – за счет ежедневно прикладываемых к ней усилий на глазах превращается в Ноев ковчег, спасательный круг для своих обитателей, спивающихся и деградирующих; и это – целое поприще, благородное, хлопотное, необходимое дело.

Фильм – о Возрождении.

Отец Виктор в нем показан как универсальный солдат: он и на лошади скачет, и правит двухколесной кибиткой, прыгающей по ухабам (кибитка сломалась – отец Виктор ее отремонтировал при помощи мотка проволоки), и в омут ныряет и плавает под водой с картинно-развевающейся гривой седых волос – внушительный и красивый, как Речной Царь (чуть было не написал о православном священнике – как Водяной).

Деревня Жарки – это с десяток домов (электричество есть, газа нет), церковка с белой колокольней, около храма – тенистый погост за деревянной оградой, два трактора, пять лошадей (недавно прибавились двое жеребят), теплица, пасека; летают ласточки, на столбах – скворечники…

Старушка сетует:

– Корова заболела – уколы ей надо в сосок вводить, а другая корова еле ноги передвигает – старая, как я… Три цыпленка сдохло.

Вот и все новости.

Магазина в деревне нет, и даже автолавка в Жарки не приезжает – грунтовка такая, что и в сухую погоду пробраться нелегко, а уж когда зарядят дожди…

Местные жители в прошлом году приступили к строительству бетонки до ближайшего шоссе, но уложенным плитам далеко до финиша.

Школа только в соседнем селе, и ту администрация собирается прикрыть, а ведь это катастрофа для подрастающих учеников – они останутся с формальным образованием. Что значит «формальное»? – дадут автобус, который будет с раннего утра курсировать от одной деревни к другой, собирать мальчишек и девчонок, везти их в какую-то общую школу, где они и сами начнут учиться для галочки, и учить их тоже будут для галочки, а кроме того, с закрытием местной школы дети лишаются возможности внеклассных занятий, кружков по увлечению…

То есть на бумаге у чиновников все будет аккуратно и чисто, а на деле вырастут новые варвары, которые потребуют лишь «хлеба и зрелищ». И так уже многие деревенские ребята – при живых родителях – взрослеют на положении полузаброшенных. От недосмотра. Есть такое удобное, обтекаемое слово.

Вот и конюшня от «недосмотра» сгорела, а скорее всего, там «культурно отдыхали». Запой в деревне, как пожар в степи (сравнение отца Виктора, видимо так и не распростившегося с поэтическим, творческим взглядом на жизнь и речь), – один сорвался и подрывает всех. Тут же рушится и весь круг его повседневных обязанностей, которые он должен исполнять по хозяйству, – скотина не кормлена, урожай гниет, крыльцо развалилось, крыша подтекает…

Церковный приход в подобной глуши – единственно возможный культурный центр, объединяющий людей на положительных началах (если батюшка, конечно, мудрый и дельный); без него население превратится в сброд.

И недаром в деревне церковь видно отовсюду – так и должно быть, чтобы она везде о себе напоминала. Идешь с рыбалки или грядку копаешь – поднимаешь глаза, а над кронами деревьев – купол и звонница, которую насквозь пронизывают стрижи. Бог выше людей.

А у нас в Иванове сколько храмов ни построили – разве их заметно? Кому нужен «гриб» на площади Революции, который вырос в десяти шагах от советского памятника борцам-знаменосцам? Ни горячо от него, ни холодно. Кого он вдохновляет?

Но вернемся в Жарки.

В семнадцатом веке, когда храма еще не существовало, мужики копали здешнее поле. Заступ наткнулся на что-то твердое. Стали смотреть – оказалось, что в земле лежит икона Казанской Божьей матери.

Крестьяне понесли ее в ближайшую церковь – показать благочинному, но глаза им застило, и нежданно-негаданно они очутились на том же самом месте, где нашлась икона.

«Леший попутал», – мужики перекрестились и, бодрясь, отправились в намеченный путь – дорога была им отлично знакома.

Каково же было их изумление, когда они снова вернулись к вырытой ими яме!

И третья попытка не увенчалась успехом.

Поняли они, что это икона не хочет с места уходить, и основали там церковь.

Образ Казанской до сих пор в Жарках. Я видел ее потемневший лик, но ничем не проникся, ничего не услышал. Наверное, потому, что ни о чем и не спрашивал – зашел, как в музей, историческое сооружение, но храм – не витрина антикварных ценностей; это образ сердца, которое движется, потому что любит и к тому, что любит.

А я всегда любил окраинные миры, состояние переправы.

Разговор с отцом Виктором у меня получился непринужденный и сложный, несуетливый – как раз такой, которого, по-моему, сейчас остро не хватает на страницах ивановских газет и журналов и которого почему-то не могут предложить ни университетская, гуманитарная профессура, ни наши заслуженные деятели искусств, ни обычно болтливая провинциальная богема.

Все тонут в обстоятельствах, а отец Виктор – непотопляемый. Его на мякине не проведешь, но разумная непримиримость, подкрепленная действительной, а не «потемкинской» службой, не мешает ему быть миролюбивым и вдумчивым. Он борется «за», а не «в сторону» или «против». Духовное начальство из областной епархии предпочитает с ним не связываться.

– Вы приехали в Жарки двадцать лет назад, – спрашиваю я. – Что с тех пор изменилось? От фильма исходят самые светлые и радужные эмоции, которые испытывает режиссер, но сегодняшняя реальность, по-моему, противоречит настолько оптимистичному взгляду на ситуацию.

– Русская деревня умерла, – отвечает отец Виктор, – но как есть святость прижизненная, так есть и святость посмертная: мощи святых продолжают творить чудеса и по сей день, и русская деревня как ипостась святой Руси также способна и после своей смерти многое нам дать. Прежде всего, ощущение традиции, истории, нашего наследства, прикосновения к прошлому – ведь в мире происходят чудовищные изменения.

– Времена конца света? Наступил Апокалипсис?

– «Апокалипсис» переводится как «Откровение», его не надо бояться. Тот, кто будет иметь откровение, а не выдумку, не мечтательность, пусть даже опирающуюся на самые последние достижения науки и техники, тот и спасется.

– По поводу спасения – в России и в Иванове набирает популярность практика йоги. Как вы к ней относитесь?

– Йога – это духовное самоубийство.

– Значит, я уже целый год занимаюсь духовным самоубийством.

– Это нормально – метания влево-вправо никто не отменял, я сам в свое время этим увлекался. Йога опасна тем, что отменяет личность, существо человека. В йоге Абсолют связан с понятием нирваны, и надо признать, что небытие в нас заложено – Господь сделал нас из небытия, и йога расшелушивает нас обратно до него, до этой нирваны, отменяя тем самым весь смысл Рождения, нашего прихода в мир.

– А почему, на ваш взгляд, умерла русская деревня?

– Слишком быстрые и глобальные перемены произошли в мире. Русская деревня умерла, потому что не смогла стать другой. Сколько ни работай, сколько ни вкладывайся, нельзя соревноваться с ГМО. Нельзя соревноваться с тем набором развлечений, которые предлагает город. Люди из деревни бегут в города – потом возвращаются оттуда обезумевшие. Дом, обитый сайдингом, становится не домом, а чем-то другим, в нем живут по-другому. Все вокруг меняется. А святость не может стать чем-то другим, она неизменна – либо есть, либо нет.

Второй раз я приехал уже зимой, на рождественскую службу.

Перед избами красовались наряженные молодые елочки, принесенные из леса, и в церкви – елочка…

Полдвенадцатого ночи, а в натопленном храме продолжается исповедь, и здесь молиться будут без поблажек и сокращений до самого утра. Это и для молодых ног нешуточное испытание, а сколько отцу Виктору? Должно быть, к семидесяти.

И бабушки тоже – деревенские, сухонькие, кожа да кости, а стоят, не дрогнут; откуда силы берутся?

Молитвы затихают лишь в волнующей и зябкой предрассветной мгле. На улице мелкая сухая пороша, суставы затекли и язык не ворочается, но потихоньку «оттаиваешь» – бдения-то кончились!

Пора отдохнуть. Заходишь в трапезную, садишься на широкую деревянную скамью, вытягиваешь ноги. Подают тебе полную тарелку супа – густого, ароматного (он с пылу с жару, дымится, как кратер действующего вулкана), – или гречневую кашу с котлетами-великанами (втыкаешь в них вилку, как в бараний бок!) – и такая в душе радость, такое веселье, как будто и вправду Христос родился!

Воистину праздник! Любого атеиста проняло бы тем жареным-пареным духом.

А если, к примеру, всю ночь продрыхнуть или скоротать время с приятелями за бутылкой, разве будет так вкусно? Рождества не получится.

Все-таки наши предки складно придумали – устраивать после многочасового утомительного молебна пир на весь мир. Закусишь котлеткой, и все в порядке – хочется жить, бороться и чувствовать. Не зря молились!

Долгое время у меня было ощущение, что Христу пора на пенсию, что православие – религия пенсионеров, выбранный рудник (и пора искать новый!); что русской церкви не хватает подвижников, пассионариев – нет перед глазами примеров вменяемой, увлекательной деятельности с их стороны. Те факты, которые бытуют и известны, не вдохновляют. Сами священники сторонкой сетуют, что «семинария – источник порчи».

Виктор Салтыков и подобные ему батюшки, которые есть, и в России их немало, еще способны рассказать людям об истинном православии, которое радостно и удивительно и так же перевито с Деревом Жизни, как религия античной Греции или китайское Дао. Оно так же высвобождает из ипотеки цивилизации, которая отмеряет человеку только километры интернета и навесной потолок.

– Целомудрие восстанавливается, – сказал отец Виктор убежденно и прямо.

Про современное поколение у него мысли грустные:

– У молодых пропадает интерес к жизни, доверие к ней, особенно у мужчин, но и у женщин это начинает проявляться. Значит, совсем уже плохи дела, раз и женщины сдаются.

В заповеднике на Северном Кавказе, где отец Виктор служил лесничим, директором сделался самый «гнилой бракош», которого не подвинешь, потому что у него связи и среди высокопоставленных чиновников, и среди бандитов.

Сами Жарки (при ближайшем рассмотрении) – совсем не тот патриархальный рай, который показан в фильме.

К церковной коновязи во время ночной службы подъехал патрульный милицейский уазик – в кабине темнели силуэты сотрудников. Выходить не спешили.

– Что-то случилось? – спросил я у одного из местных, кивая в сторону машины.

– Ничего не случилось.

– А эти чего приехали?

– Чтоб ничего не случилось, – прозвучал типично русский ответ.

– У меня такие тут есть орлы… – пояснил позже отец Виктор.

Но власть тут за ним – «орлы» пошумят, покричат между собой, но нарываться не станут.

Здесь батюшка правит, потому что за ним не вера даже, а естественный здравый смысл.

Он сам себя отчасти отлучил от мира в своем заповеднике, и, наверное, в городе помощь от него была бы большему числу людей, он больше бы сделал – трудно судить; чужая ноша всегда кажется легче.

«Ну что он… сбежал», – сказали мне однажды про отца Виктора, и я, признаться, не нашел что ответить.

Он выбрал жизнь там, в патриархальных Жарках, – нашел в них укрытие, где может быть полезным, сохраняя себя и свое представление о человечестве и вымирающих идеалах, житейски оправданных и высоких, строгих. Легко ли это?

Он терпеливый, мужественный труженик, и за печкой он не прячется – он сохраняет: как огонь в пещере. А на голом ветру пламя быстро растреплет и угли охладятся.

«Не надо спасать человечество – надо спасать себя».

Я шагал в Жарки летом – через поле с ромашками и васильками, не по асфальту – по грунтовой колее. Был самый разгар дня, донимали зной и жирные слепни, но было отрадно. Спрятался ли я в этот момент? Нет, я вырвался из своей городской тоски, из душевной тесноты навстречу запахам трав, голубому небу с пятнышками облаков, островам леса с земляникою по обочинам.

Прячется ли человек, который, возвратившись с работы, открывает дома книгу Лескова или Чехова? Кто-то, безусловно, использует и их, чтобы провалиться в виртуальный мир, подмену реальности, развлекает себя своей образованностью, а кто-то, напротив, подкрепляется за чтением в своей жажде деятельности, набирается силы, прикасается к огню… Ведь искусство – только порох, бензин, запал, а действие – в нас.

Как гвозди засело: «Целомудрие восстанавливается», «Зачем баян, когда есть кадило?».

И еще мне лестно, что отец Виктор – один из немногих людей, который оценил мои тогдашние рассказы («Плюшевый боец», «На своем месте»).

– Я сначала думал: по песку везешь, – отозвался он после прочтения, – а потом смотрю – нет, везешь, но взлетаешь.

А я ведь и пишу – лишь бы мне оторваться…

Зачем кадило, когда есть баян!

Осталось послесловие.

Жарки – сибирское название купальниц.

Рыже-огненные цветы я впервые увидел на склонах Алтая – в начале лета они попадались небольшими стайками, а к концу июня в горных долинах были целые луга, покрытые ими.

Лезешь по крутому, скалистому кулуару – кругом камни да камни, поднимаешься на перевал и смотришь по ту сторону, а там, внизу, тебя ожидает настоящее море жарков, и взгляд, уставший от напряженного восхождения в неприветливых, серых глыбах, внезапно отдыхает на ярких красках и ровной поверхности, открывающейся перед ним.

И особенно радует, что близко лагерь, друзья-товарищи, дымящийся костер… жарки…

Жарки!

КРАЕВЕД С САЧКОМ

Все меньше становится людей увлеченных, оригинальных. Ареал их распространения стремительно сокращается, популяция падает.

Александр Тихомиров – кандидат биологических наук, доцент кафедры зоологии ИвГУ, автор научной диссертации на тему «Функциональная морфология гениталий как основа для систематики совок и близких групп чешуекрылых». Основная его специальность – энтомология. Область научных интересов – лепидоптерология.

Однако популярность ему принесли вовсе не мотыльки и не бабочки, а телевизионный проект «Прогулки по Иванову», где Тихомиров выступил как историк и знаток архитектуры.

Наши краеведы (в большинстве своем) уже много лет пытаются нас уверить, что заниматься краеведением – значит быть занудой, и надо признать: многие из них в доказательствах этого весьма преуспели.

Александр Тихомиров убеждает в обратном.

Клянусь семейством чешуекрылых!

– Вас многие знают как знатока архитектуры, однако учились вы на биолога. Как произошла такая метаморфоза?

– Я учился в целевой аспирантуре по биологии в Ленинграде, а параллельно стал интересоваться городом, историей зданий. В Русском музее шел двухгодичный лекторий «История русской архитектуры». Вернувшись в Иваново, я подумал – надо и здесь что-то о городе почитать, а где почитать? – книжек-то не было, в архив не пускали. Вся информация крутилась вокруг Первого Совета. Экскурсии по городу заострялись на теме «Иваново – колыбель революции». Меня это не привлекало. Я начал по возможности изучать все сам, познакомился с местными краеведами. Очень подтолкнул скандал с домом на улице Красной армии в восемьдесят седьмом году.

– А что за скандал?

– Скандал был жуткий – на всю страну! Шумели и телевидение, и центральные журналы. Стоял угловой дом, где сейчас торговый центр «Воздвиженка», – двухэтажный, старинный, 1881 года. Руководство города решило его снести – по сути, незаконно. Дом проходил как памятник истории, стоял на учете, и, чтоб его сломать, требовалась официальная процедура, через Минкультуры, а тогдашний председатель горсовета был человек авторитарный. Он настоял: «Снести – и все», – хотя были встречи, протесты граждан. Вечером под шумок дом сломали. Люди возмутились, писали жалобы. «Прожектор перестройки» приезжал в Иваново, в прессе многократно обсуждали этот случай, и сам тогдашний председатель горсовета в конце концов признал, что он тогда был не прав.

– Покаялся?

– Ну захотелось ему доказать, что он все знает, все решает, а вокруг люди пятого сорта, ничего не понимают. После этого скандала в горкоме партии собрали на встречу краеведов, партийцев, – давайте, мол, не ругаться, а искать консенсус, работать конструктивно. Я тогда выступил, что все наши споры – довольно бессмысленные, о чем мы спорим? Информации нет никакой о городе. Сначала надо ее собрать, а потом уже спорить. Мне и говорят: «Раз вы предлагаете, вы и собирайте. Мы вам дадим направление в архив, подготовьте сведения обо всех объектах». Ну и пожалуйста. Дали мне направление, я стал ходить… И до сих пор хожу.

– Уже тридцать лет!

– Да, много удалось интересного открыть. В Ленинграде чего откроешь? Там все известно про каждый дом, а в Иванове никто ничего не знал.

– Про наш город существует миф, что Иваново – это чертово болото, в котором все хорошее успешно загибается. Вы с этим согласны?

– Наш город был успешный: в начале двадцатого века он по темпам роста и развития опережал Кострому и Владимир. В советское время наша промышленность тоже хорошо развивалась.

– А сейчас все загнулось – и текстиль, и машиностроение.

– Да, как-то странно.

– «Чертово болото»?

– Здесь до революции доминирующее место занимали фабрики, и промышленные темпы всерьез опережали возможности (а может, и желание) наш город благоустраивать. Были серьезные экологические проблемы – например, отсутствовал водопровод. Революция неслучайно началась именно в Иванове. Условия жизни были не ахти.

– Есть у вас в Иванове любимые места?

– Перекресток Ленина и Батурина. Фабричная архитектура – очень эффектная. Вообще город – нестандартный: у людей везде Кремль в центре, а у нас БИМ3 на его месте. Площадь Революции была очень красивая… до революции. На ней располагался храмовый комплекс, который потом взорвали, и теперь это самое несуразное место в Иванове – конгломерат разнородных сооружений, никак не увязанных между собой. Навтыкали одно, потом другое, ничего до конца не достроили.

– «Чертово болото»?

– Ну, мы как-то да… Город должен благоустраиваться, сохранять все лучшее, а у нас решения были всегда кардинальные – все снести, построить заново. Есть картинки, фотографии, нереализованные генпланы – если их посмотреть, ни одного здания не узнаешь, совершенная фантастика. Генплан шестьдесят восьмого года вообще предусматривал полный снос всего города. Согласно ему, в центре Иванова должна была находиться трехуровневая развязка – сверху пешеходы, под ними проносятся автомобили. У нас постоянно витали идеи сломать все вчистую и сделать по-новому. Понятно, что, если такой настрой, никто в благоустройство вкладываться не будет – все равно ведь сносить.

– Это наш грозный, революционный дух!

– Да. Клюев4, например, запрещал даже ремонтировать дома на проспекте Ленина: «Все равно их ломать – нечего тратить государственные деньги». Естественно, здания пришли в запустение.

– Выходит, ивановцы всегда так свой город любили, что мечтали снести его под корень?

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4