Трое неизвестных

Сережа Садофьев в силу принадлежности к семинару Александра Алексеевича Михайлова оказался чуть ли не в центре формирования нового литературного циклона. Он так же, как Илья Кутик, Юра Кабанков, Миша Попов, составлял круг еженедельного общения Алексея Парщикова, получал последние сведения с фронтов нешуточной борьбы, кипевшей по периметру нового явления, и даже несколько раз оказывался на маевках главного штаба, проходивших на даче Алексея.

Во время одной из таких поездок гуляли в толпе веселых, возбужденных приспешников листочки какой-то неизвестной рукописи. Один такой листок попал в руки Садофьеву:

Сдав все свои экзамены, онак себе в субботу пригласила друга.Был вечер, и закупорена тугобыла бутылка красного вина.А воскресенье началось с дождя,и гость, на цыпочках прокравшисьмежду скрипучих стульев, снял свою одеждус неловко в стену вбитого гвоздя…Он раздевался в комнате своей,не глядя на припахивавший потомключ, подходящий к множеству дверей,ошеломленный первым оборотом.

Фамилии автора на листке не значилось, но впечатление было оглушающим. И тут же Сергей услышал объяснение Алексея Парщикова, что они, мол, метаметафористы, идут дальше Бродского, им скучновато останавливаться на выбранном им пределе выразительности, и открытия, которые их ждут, будут поразительны. Но как попутчика они его терпеть согласны.

На секунду мелькнула в голове Садофьева крамольная мысль, что, может быть, не надо дальше, может, остаться на этом пределе выразительности и там немножко понежится. Но он скоренько отринул ее, дисциплина прежде всего. Тусовка сказала попутчик, значит, попутчик.

Как-то Сергей попался на глаза Парщикову в день семинара и тот, уж не знаю, с чем сообразовываясь, позвал его на дачу (не вспомнить к кому), там собирались чествовать какого-то югославского журналиста. Это было действо рангом повыше, чем, скажем, попойка с польским поэтом, все же наполовину капиталистическая страна.

По крайней мере, по меркам ОВИРа.

Предводителем у них был назначен Илья Кутик, ехали также Кабанков, Попов и куча всякой прочей шантрапы. От станции было недалеко, прошли какими-то дворами, без Сусанина было не обойтись в этом путешествии.

Участок был обширный, очень красиво запущенный, с большим деревянным домом. Между елками и березками располагались ветхие беседки с резными лавочками, вросшими в землю, на них выкладывалось бухло.

Замечу, была уже поздняя весна, конец первого курса. Как время летит! Светило яркое, немного истеричное солнце, верещали птахи, возбужденное, нестройное веселье овладело всеми, ни о каком общем порядке не могло быть и речи, все уже откупоривали что-то и, даже не дождавшись стаканов, глотали «отравленный ветерок» прямо из горлышка.

Какой-то порядок старалась этому действу придать Оля Свиблова, очаровательная и по-западному деловитая супруга Алексея Парщикова. Ее все слушались, даже взрослые мужики, приехавшие из многих городов Советского Союза. Раф Левчин откуда-то из Украины, Саша Чернов – этот точно из Киева, из Киева же был и Игорь Винов. Были и сибиряки, и прибалты, знакомые улыбчивые лица, подмигивавшие через стакан.

Разумеется, были и московские богатыри Иван Жданов и Саша Еременко, второй вместе со своей симпатичной супругой, тоненькой в талии, широкой в кости, в очках отличницы, за которыми скрывался ведьмачий огонек.

Парщиков тоже себя вел по-хозяйски, не в старом смысле слова, когда, следуя князю Мещерскому, хозяин напивается первый и больше ни на кого не обращает внимания, а обхаживал почти каждого, обнимал за плечо и рассказывал что-нибудь интересное, приближающее слушающего к тайне бытия.

– Что такое? – спросил он Садофьева, неожиданно появившись сзади из-за елки.

Сережа чуть не подавился и что-то изобразил лицом.

Парщиков обвел картину райского праздника полунаполненным стаканом.

– Запомни, это Парнас. Вон идет Левчин, он кто у нас?

– Кто?

– Допустим, Сельвинский.

– А Мезенко кто?

– ?

– Асеев.

– А дальше, там дальше кто, Винов? К кому мы приравняем Винова?

– ?

– Мариенгоф!

– Драгомощенко?

– Пастернак.

– Правильно, пусть щеголяет Пастернаком.

– А Илюша? Пусть будет Жуковский.

– Леша, я не хочу быть Жуковским.

– А кем хочешь?

– Державиным.

– Хочешь им быть – будь!

– А кто там подливает Державину вина?

– Ерема. Это не меньше, чем Лермонтов.

– Хорошо, – осмелел Садофьев. – А Пушкин кто?

Парщиков отпустил его плечо и скрылся в хвойной чаще с криком:

– Так, а где Здравко?

Югославскому гостю сделалось плохо от сильно смешанного питья, и его увели опорожнять желудок за туалетом. Странно, хотя ведь известно, югославы здоровы выпить.

Кажется, все же до этой весенней вылазки произошло событие, которое можно считать днем основания движения метаметафористов. Ведь чтобы как-то засвидетельствовать о собственном существовании, следовало от кого-то ярко отмежеваться. Самый радикальный способ это сделать – устроить скандал.

Лучшая площадка в то время для устройства скандала – это ЦДРИ, Центральный Дом работников искусств. Там в каминном зале уже произошла небольшая встреча трех представителей самой современной поэзии, предводительствуемая Константином Кедровым, но нужный эффект не был достигнут. Ну какая-то очередная группа отщепенцев официальной поэзии читает свои невразумительные тексты, только и всего.

О ней не заговорили.

А надо, чтобы заговорили.

Думали недолго. Надо куда-то вторгнуться и нашуметь. Выбор был невелик. Сделать это на вечере какого-нибудь уже известного поэта, сорвать выступление условного поэта Пупырышкина. Шум, конечно, будет, но с немного сомнительным оттенком. А вдруг этот известный фронтовик, политический привкус гарантирован. Да и потом, от кого мы отмежевываемся? От стариков? Пусть себе спокойно стареют. Наш враг – полуофициальная молодежь, уже успевшая наработать небольшой официозный жирок и все еще остающаяся в плену стандартного рифмованного куплета.

Трудно вспомнить, кто первый сказал: «Московское время». Гандлевский, Сопровский, Кенжеев… У них как раз через неделю выступление в Большом зале ЦДРИ.

Большой зал – это как раз то, что нужно.

Опять созвали всю гвардию, ибо в массовости сила, не может новое направление торчать на паркете как три тополя на Плющихе. Сразу должно быть понятно, входят широкими рядами, грубо, зримо и надолго.

Кинули клич от Киева до Перми, от Питера и до Лита.

Подготовка шла в обстановке чрезвычайного перевозбуждения. Кедров умолял всех держаться в рамках, хотя и против идеи скандала не возражал. Вся история литературы, отлично ему известная, учила тому, что показать себя можно только силой.

Но как это часто бывает, такая большая тайна не может быть удержана в рамках какого-то кружка.

Поползли слухи, которые доползли и до представителей группы «Московское время», те стали готовить встречную акцию. Или что-то в этом роде.

Сверх этого, в собственных рядах возникли группки под условным названием «Двойной обгон». Что это значит? Несколько человек носились с идеей, чтобы к основному скандалу или, правильнее сказать, поверх основного скандала устроить свое представление.

Особенно далеко пошел Олег Мингалев, незадолго до того появившийся в метаметафорической тусовке одаренный художник-поэт из Харькова. Он ходил в шинели, обмотках, питался рисовой кашей, как Хлебников, и агрессивен был в своих замыслах, как сам Маяковский. Сначала он вообще хотел выскочить на сцену Большого зала с оружием в руках. У него осталась от отца-кавалериста старинная шашка времен войны. Олег придумал определенный перформанс – давно мы не брали в руки шашек! Но его отговорили, мотивируя тем, что это оружие, хоть и холодное.

А что происходило по основному месту учебы, в семинаре?

Происходили неизбежные, хотя и малоинтересные изменения. Шардаков больше на обсуждениях не присутствовал, а потом вдруг явился в учебную часть с требованием, чтобы его перевели в прозаический семинар. Литинститут маленький, так что его история была отлично известна решительно всем, поэтому у него не спрашивали, а что это ты вдруг? Тем более он предъявил повесть на тридцати страницах под названием «Предательство». В нее, конечно, кинулись вчитываться, но это оказалось аллегорическое сочинение в духе второй части «Фауста», как говорится, и рассмотреть реальные очертания горячей жизненной ситуации сквозь напластования заумного текста было практически невозможно.

Тем не менее Леше пошли навстречу и предложили семинар Анатолия Анатольевича Молоканова, «тем более ты с ним уже знаком». «Мне все равно». Сфера творческих интересов Молоканова пролегала далеко к северу, в мистических планах беломорских легенд и волхованиях свободного архангелогородского люда. Он в некотором обалдении перелистал недлинный труд Шардакова, но взять согласился, очень уж за него просила Кочережкина, зав. учебной частью. Могут спросить, а как же это Анатолий Анатольевич вел поэтический семинар на Всесоюзном совещании, будучи прозаиком?

А все очень просто, Молоканов приобрел первую известность как автор поэтического сборника «Ананас севера». Литературная среда очень инертна. Даже выпустив дюжину романов, Анатолий Анатольевич числился где-то там по поэтической части.

Кстати, «Ананас севера» – это про морошку.

Миша Вартанов тоже некоторое время не появлялся на семинаре Михайлова, то ли боялся встречи с Шардаковым, то ли мешал медовый месяц, а когда появился, ничего хорошего из этого не вышло.

Александр Алексеевич был человеком тонким и деликатным, но тут проявил редкую для себя жесткость и разметал подборку Вартанова по бревнышку. Надо сказать, основания для этого были. Сугубое счастье, как, впрочем, и чистой выделки несчастье, автоматически не делают литературного успеха. Вартанов «витал» в своих текстах. «“Я вышел на Капакобану”, – вы пишете. И через страницу: “Я вышел на Пикадилли”. В отличие от вас я бывал и на бразильском пляже, и в Лондоне, однако ничего из того, что вы описываете, там не встречал». Ну, это был вкусовой аргумент шефа. Аргументы, относившиеся к формальной стороне дела, разили больнее. «“Кирпич – паровоз” – это, Миша, не рифма, но еще с большим основанием я должен вам заметить, что рифма “ботинки – полуботинки” при всем моем желании не может быть сочтена точной».

Что касается последнего примера, тут были вопросы. Один из трех метаметафористов, Саша Еременко, кстати, Садофьеву нравившийся больше даже самого Парщикова, вовсю щеголял подобными. «Лейтенанты – оберлейтенанты» так и мелькали в его последних стихах.

– Старик отстает, – заметил Парщиков после семинара.

– Вы знаете, – сказал в заключение мастер. – Есть у вас все же достоинства, это, например, необыкновенная легкость. Ваше существование воистину легко, не легковесно, а именно легко. Даже можно позавидовать. Вам бы, знаете что, попробовать писать для эстрады. Да, да, не обижайтесь.

Вартанов склонил голову, но, кажется, не обижался.

Обсуждение Садофьева пришлось на предпраздничный день, самого Михайлова не было. Его ассистентка Галина Ивановна была к обсуждаемому добра, он получил довольно снисходительную оценку, даже получше того, на что мог рассчитывать. А семинарских зубоскалов типа Попова или правдорубов типа Логинова вообще на семинаре не было. Пронесло.

«Но долго ли будет проносить?» – задал себе вопрос Сережа. Он догадывался, чему был обязан в конечном счете своему пусть и ограниченному, но все же успеху. На предыдущих семинарах он выступал с очень аргументированными, филологически оснащенными оценками, поэтому при всей бледности его собственных текстов с ним решили не связываться.

«Надо менять пластинку, – решил Садофьев. – Надо подаваться на критику. Не меняя семинара. Так можно было продержаться».

Что же качается столь ожидаемого боевого поэтического вечера в ЦДРИ – гора родила, как водится, мышь. Главенствующие личности договорились в верхах, и просто состоялся общий вечер «Московского времени» и «Клуба метаметафористов».

Скучно на этом свете, господа.

Шардаков обосновался поблизости от Лита, на улице Горького, во дворе ресторана «Баку». Пошел в дворники. В основном потому, что там давали жилье. И жилье, как оказалось, непростое. Дома стояли под выселение, уже не один год стояли, готовили их к какому-то небывалому ремонту, поэтому старые коммуналки занимали аспиранты МГУ, бурятские экономисты из Плешки и студенты Лита. Причем квартиры не маленькие советские, а старые роскошные московские доставались им в пользование, что-то вроде той, что была у профессора Преображенского из знаменитой повести. «Собачье сердце» стало последней вещицей, которую прочитал Шардаков с ксерокса Вартанова. На ней они и поссорились. Вот такой поверхностный символизм.

Квартиры были роскошные, но пустые или почти пустые, меблировку приходилось собирать на местных помойках, которые были отделениями Клондайка на московской земле. Чего там только не было. Шкафы, буфеты, стулья, диваны, все, конечно, покоцаное, обезноженное, без пары ящиков, но пригодное к использованию.

Население Москвы гонялось за ГДРовскими гарнитурами, безжалостно выбрасывая старинную мебель. Конечно, обставлялась квартира не один день, но постепенно все же обставлялась. А одному человеку много ли надо? Стол на кухню, диван, стул. Газ был, свет тоже. Неясные перспективы? Ну и Бог с ним, у кого они ясные в наше время! Зато живем в самом центральном центре и до института семь минут ходьбы.

Было, правда, одно неудобство – приходилось выходить на работу. Каждое утро с метлой или лопатой в снежные зимы. Надо было где-то добывать соль с песком, участвовать в общих работах после обеда, но тут важно было договориться с начальством, и тебя обычно на общие работы не дергали. Пятикурсник, от которого к Шардакову перешли по наследству и работа, и квартира, уезжал в Омск к месту постоянного жительства, очень хорошо устроился, и если бы не жена с ребенком в Омске, ни за что бы не тронулся с места.

Во время отвальной на квартиру пятикурсника явились многие из его друзей, в основном те, кому удалось задержаться в Москве. Их тоже по наследству передавали Шардакову, и он просил: «Заходите». Они потом и заходили на огонек и портвешок. Все это с чтением стихов, а иногда и мордобоем. Но это уже так, к слову. Соседи не жаловались, потому что их не было.

Однажды морозным весенним утром долбил Леша ледок во дворе под окнами, совершенно не думая, что это может быть кому-то неприятно. Открылось одно окошко на третьем этаже, и там появилась дива, именно так он о ней подумал, длинноволосая, в полураспахнутом пеньюаре, огромные глаза, удивительная бледность.

– Молодой человек, что вы делаете, вы сбиваете с ритма весь Париж!

– Что? – спросил дворник, лицо ему заливал пот, и он не понял, что это цитата из анекдота.

– Вы понимаете, что некоторые еще не ложились спать, а вы их уже будите.

Леша растерялся, с ним разговаривали недовольным тоном, но отнюдь не недовольно.

– Хорошо, вы добились своего, приглашаю вас на чашку кофе.

Растерянность Шардакова усилилась, можно было, конечно, дамочке нахамить, но почему-то не хотелось.

– А как? Номер квартиры?

– Какой еще номер, поднимитесь по моим волосам, – капризно, но мило крикнула дамочка и выбросила вниз водопад своих роскошных волос.

– А все-таки?

Она зашвырнула гриву себе за спину и сказала почему-то очень кокетливо, словно в номере квартиры заключалась какая-то нескромная тайна.

– Двадцать четвертая.

– Ну, хорошо, если вы настаиваете. Я только переоденусь.

– А зачем, и так сойдет.

– А лом?

Она задумалась.

– Да, лом можно не брать.

Кладовка, где Шардаков хранил инструменты, находилась в двух шагах, и уже через две минуты он был на третьем этаже и увидел следующую картину. На ступеньке сидел большой, сильно пьяный, дорого, но неопрятно одетый мужчина и клевал носом. Длинноволосая выглянула из-за двери и показала пятирублевку.

– Это на такси.

– Причем здесь…

– Вы не спасете меня, молодой человек, от этого чудовища? Ему надо домой ехать, а он не хочет, сейчас сюда явится его супруга, и тогда всем нам конец.

– Почему «нам»?

– И вам тоже, она разбираться не станет. Я умоляю вас, – в ее голосе задрожали внезапные слезы.

Плачущая женщина никогда не выглядит виноватой.

– Вы мне поможете?

– А где он живет?

– Да тут рядом, на Гоголевском бульваре.

Действительно, рядом.

– Дом наискосок от ТАССа.

– Но…

– Такси тут ловится легко, всегда кто-то у ресторана стоит.

– Но все ж-таки…

– Он легко управляемый сейчас, как теленок, пойдет. Почему я не сама? Посудите сами, женщина тащит такого бугая…

– Ладно, – согласился Леша.

– Вы мой спаситель, – очень экзальтированно крикнула незнакомка.

Против ее обещаний, Леша не без труда нашел машину и усадил в нее пьяного, который, правда, вел себя как теленок, но, оказавшись на заднем сиденье, цепко схватил Шардакова за рукав:

– Поедем, а то она не поверит.

Хватка была смертельная.

– Кто не поверит? Жена?

– Ха-ха жена. Змея!

Конечно, поехали. Расставание со смутно знакомым дядькой прошло достаточно легко.

«Змея» ждала на балконе, выбежала, схватила его за грудки:

– Ермолаев, ты же мне обещал! – последовала сильная оплеуха.

– Ах да, Ермолаев, – вслух узнал его Леша и тоже получил оплеуху.

Хотелось спросить: «За что?» Женщина тут же объяснила.

– Ты же знаешь, что у него сердце, вы все пользуетесь его добротой, совести у вас нет, – и она его уволокла.

Домой Шардаков вернулся пешком, заслужил нагоняй от техника-смотрителя за ледяные надолбы под водосточными трубами и отправился их ликвидировать. Старался себя уговорить, что сделал доброе дело, помог одинокой женщине. Хотя почему одинокой? Просто не одинокая не стала бы прибегать к его дворницкой помощи в подобных обстоятельствах.

Некоторое время голова его была занята этой женщиной. Он никак не мог определить, сколько ей лет, двадцать пять, тридцать пять. И какая бледная кожа, как искусственная. Кроме того, он не мог определить, нравится ему это или нет. Был недоволен собой из-за того, что думает о ней в такой плоскости.

Потом он о ней забыл. К женщинам у него было большое недоверие после известных событий.

– Здравствуйте, рыцарь! – дня через три-четыре после подвига она появилась из подворотни и двинулась к нему, по-прежнему занятому ледяной глыбой под той же водосточной трубой. Что за гадость эти водосточные трубы, днем текут, ночью замерзают!

Она была в длинном белом пальто, белизна кожи производила особенно сильное впечатление, и волосы роскошные по плечам. Но лет никак не меньше сорока.

Шардаков трудовым движением смахнул пот со лба. Выражение лица его говорило: «Чего тебе еще?»

– Поскольку, как известно, наши московские подворотни подметают интеллигентные люди, то колитесь, молодой человек, вы аспирант?

– Студент.

– А курс какой?

– Второй.

– Совсем желторотик, они решат, что я питаюсь детьми. Хотя на вид вы уже такой поживший, бывалый.

– Послушайте, что вам нужно? – Леша мощно вонзил лом в глыбу.

– Чтобы вы сегодня вечером были наготове.

– Зачем?

– Я поведу вас в Дом кино.

– Зачем?

– Должна же я вас как-то отблагодарить за оказанную мне помощь.

Так он познакомился со вторым знаменитым злачным местом в Москве 1970-х.

Для начала Клара, так звали незнакомку, потребовала, чтобы он оделся «максимально естественно». Гордость Шардакова – джинсовый костюм, купленный на заработанные под Ростовом деньги, она решительно отвергла. Зато ей очень понравился изначальный его пиджак с чудовищными отворотами и относящиеся к нему брюки.

– Знаете что, Алексей, вы не могли бы мне оказать и еще одну услугу, раз не отказали в первой.

– Ну.

– Можно я буду называть вас тигроловом.

– Зачем?

– Это же так романтично. Вы как будто только что из тайги, я не удивилась бы, если бы выяснилось, что вас, как Маугли, выкормила чета амурских тигров.

– Я с Итурупа. И вообще, если вам не нравится…

– Мне все нравится, но это, правда, романтично. Молодой писатель, тигролов, еще со следами когтей на коже, врывается в столицу, чтобы…

– Пусть будет тигролов.

Идиотичность замысла мадам Клары была настолько очевидна, что даже не очень его обижала.

Ресторан Дома кино только тем и отличался от ресторана ЦДЛ, что там было значительно больше узнаваемых лиц. Зато тарталетки чуть поменьше, и на горячее полагался антрекот.

Мадам Клара заказала столик на двоих и специально села так, чтобы зал был у нее за спиной, в то время как «тигролов» был у всех на виду. Конечно, возникло человек пять-шесть относительно молодых людей, что подошли «к ручке»: «Кларочка, душка»! Были и подружки, пожелавшие приставить третий стульчик и поболтать.

Леша понимал, что от него требуется одно: брутальность и еще раз брутальность.

– Тигролов? – всплескивали дамочки руками.

– И писатель, – вставляла Клара.

Пила она исключительно водку, Леша потребовал для себя портвейна, в меню оказался только португальский, ну хоть так.

Пару раз дама уходила «попудрить носик», и Шардаков ловил себя на тоскливой мысли: «Что я здесь делаю?» Можно было бы сделать ноги, не будь дама его соседкой. Хотя рассказывала она интересно. У нее словно глаза были на спине, и стоило появиться в зале какому-то новому лицу, она тут же, не дожидаясь вопроса своего кавалера, начинала остроумный и ядовитый рассказ о нем.

Нагрузилась она значительно. Они вышли, расплатившись, с небольшим пакетом, в котором была еще бутылка водки и какие-то пирожки. Такси как намагниченное притягивалось к ее указательному пальцу. Ехать всего ничего, можно было бы пройтись, но ей не желалось.

Она потребовала, чтобы Леша проводил ее до двери квартиры. Тут он впервые почувствовал неладное. К тому же этот пакет с бутылкой.

На прощание он подал ей руку, и это стало роковой ошибкой. Она цепко сжала его грубую ладонь и прошептала.

– Сволочи, никто не вспомнил.

– О чем ты?

– У меня сегодня день рождения, и ни одна собака не вспомнила.

«Так, значит, я подарок», – подумал Шардаков без восторга, вместе с тем жалея именинницу.

Ее звали Ксения, но окликали все, даже некоторые преподаватели, Ксанка, на манер героини из «Неуловимых мстителей», был тогда очень популярен такой фильм. Она и внешне походила на киношную Ксанку: симпатичная, но немного простоватая, не умеющая включить в действие все ей доставшиеся женские чары. Хотя всем было известно, что происходит из чрезвычайно солидной семьи, настолько серьезной, что никто даже толком не мог сказать, чем именно занимается ее отец. Садофьев ее видел несколько раз на своем семинаре, хотя она писала прозу и числилась у Бакланова, а потом у Молоканова, пришедшего ему на смену. Посещение других семинаров поощрялось руководством института, если не шло в ущерб работе на собственном семинаре. Студент должен был питаться из разных источников.

Сергей был убежден, что она приходила послушать Парщикова, который оканчивал пятый курс, вот-вот должен был блеснуть на защите диплома и распрощать свою ярчайшую личность с михайловским семинаром. Но получилось иначе.

В перерыве между лекциями студенты разных курсов болтались в коридоре, покуривая, а то и отправляясь в «Лиру», чтобы пересидеть неинтересного спикера. «Лира» была на том самом месте, где впоследствии образовался первый в Москве Макдоналдс. Иногда шли в кафе-мороженое «Север», что располагалось чуть подальше на улице Горького. Несчастные старосты бегали туда, когда кого-то из студентов требовал к себе кто-нибудь из начальства.

У Садофьева не всегда были деньги, чтобы присоединиться к компании сладкоежек. В тот день он стоял спиной к большому стенду с публикациями студентов и преподавателей института и вглядывался в спину А. И. Герцену, смотревшему на Тверской бульвар.

– Привет, – услышал он.

– Привет.

Перед ним стояла Ксанка. Одета она всегда была в очень дорогое и модное, но без того последнего шика, что обнаруживает настоящую модницу. Она была на курс старше его, поэтому в проявлении внезапного дружелюбия была некоторая странность. Конечно, все тут всех знали, но все же.

Он ждал, что она скажет дальше.

– Неделя польского кино. У меня есть два билета.

В известном смысле Сергей оказался в том же положении, что и Леша, правда, не знал об этом.

– Ты меня приглашаешь?

– Приглашаю.

– Когда?

– Сегодня.

После лекций они отправились в кинотеатр «Москва», где посмотрели ставший потом знаменитым «Ва-банк». Возможно, Сергей перенес часть обаяния фильма на девушку, и она начала ему немного нравиться. В ней больше всего поражало отсутствие всякой игры, все было натурально, просто и честно.