Лето одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года в средней полосе России выдалось неровным. В июне, привычном дождями и относительной прохладой, термометры стали зашкаливать за тридцатиградусную отметку. Влажность одолевала. Дышалось тяжело. Молодые ещё в эту пору листочки лип скукожились, берёзовые свернулись в трубочки, травы стали буреть, полевые цветы не источали больше по утрам свой пьянящий запах, а полдни на равнинах накрывало маревом: липким, прибитым к земле. Ничего хорошего такая погода не обещала. И действительно, в июле, когда начались массовые отпуска, зарядили те самые, не пролившиеся месяцем ранее, летние ливни: тёплые и короткие, но при этом частые, по нескольку раз за день. Это било по нервам. Мешало отдыху на природе. И, наконец, август – самый долгожданный по количеству жарких дней, не успев начаться, впал в такой зной, что заранее иссушил надежды всех на плавный переход к следующему времени года. Как предупреждала метеослужба, осень должна была начаться строго по календарю: с сентября, с похолоданиями и дождями.

Поэтому, используя любую возможность, люди оккупировали водоёмы, выставляя на показ всё накопившееся желание загореть, подышать и поплескаться. Из городов уезжали подальше.

В деревне Серебрянка Калужской области, едва насчитывавшей в любое другое время года пару сотен жителей, число наехавших туристов значительно дополнило суеты в размеренную сельскую жизнь. Недавно открытый Дом отдыха с видом на речку привлекал внимание горожан тишиной мест и исключительной возможностью приобщиться к природе за умеренные деньги.

– Токо беда нам с этими москвичами, – жаловалась на данное событие одна из жительниц деревни Надежда Кравцова, в замужестве Белородько, – То в речке топнут. То угорят на солнце до обморока. То грибов всяких поганых наедятся. А намедни перепились и драку с нашими мужиками устроили: место на реке не поделили где рыбу удить. Беда, да и токо, – жаловалась Надежда, рассыпая акценты, как привыкла, на свой лад.

Она вела разговор с младшим братом Николаем, приехавшим в деревню из той же самой столицы. Родившись в Серебрянке, Николай никогда не хотел жить в деревне. Сызмальства его привлекала другая жизнь – городская, к которой он стремился и которую теперь имел. Окончив в Москве Бауманское училище, брат нашел там работу в строительной компании и жил в рабочем общежитии. В деревню за все годы учёбы наведывался лишь во время летних каникул. Приезжал ненадолго и больше для того, чтобы отъесться, отоспаться и после вновь броситься в пучину городского водоворота.

По деревне Николай никогда не скучал. Разве что только по родным: отцу с матерью да вот по сестре Надежде. Она, несмотря на разницу меж ними всего-то в три года, с самого детства казалась брату намного старше своих лет. Вот и теперь, глядя со стороны, Николай отмечал в двадцативосьмилетней Надюхе те качества, какими не обладали её одногодки-горожанки: дородность, какую-то особую природную добротность и естественность, воплощенные в её добродушном лике молодой женщины. Мягкая во всём, от суждений до походки, Надюха приковывала взгляд многих мужиков своей статью и чисто русской красой, такой, о какой писалось и пелось. Её голову венчала тяжёлая коса, закрученная по моде низко на затылке, со множеством шпилек. Некоторые из них были украшены пластмассовыми ландышами, отчего голова сестры казалась Николаю весенним полем. Милое лицо открывалось правильностью линий: полным овалом подбородка и щёк, выраженным разрезом глаз, точёностью носа с такими же, как у брата, тонкими ноздрями, миловидной растянутостью сочных губ. Сочетание русых волос, светло-карих глаз и поразительной белизны кожи, не осквернённой ни единым пятнышком, разве только что проступавшими сезонными веснушками, светлыми и редкими, придавали лицу ту редкую уникальность, что может встретиться только в таких, как эта деревня, потерянных уголках Руси. А налитость молодого деревенского тела была сродни спелому плоду, притягивающему сочностью и предвкушаемой сладостью. Но, совершенно не знавшая в чем её истинное достоинство, Надюха свои физические роскошества в ход не пускала. Воспитана девушка была скромно, по-деревенски. Рано привыкшая к труду, она, не в пример брату, всю свою жизнь связывала только с деревней. Именно здесь жила и работала на молочной ферме. Здесь же рано вышла замуж за агронома соседнего совхоза, и, обзаведясь семьей и тремя детьми, продолжала любить только этот уголок на Земле, бывший её настоящей и единственной Родиной.

– Не возьму я никак в ум, Коляня, как можь ты жить в этой угорелой Москве!? – продолжила Надюха разговор с братом и, заметив его усмешку, подтолкнула в бок, – Чё гогочешь?

– Ты, Надюха, точь-в-точь на мамку нашу похожа становишься.

Николай говорил ласково и не без грусти.

– Почему это?

– Говоришь как мамка. И внешне – вся в неё. Даже вон родинка та же. Николай глядел теперь на сестру ещё и с нескрываемой нежностью.

– Правда? – засмущалась Надюха, прикасаясь пальцами к небольшой висячей родинке на скуле, ближе к уху.

– Угу.

– А вот ты, Коляня, и на маму не похож, и от батяни в тебе сосем мало, – тут же заметила сестра, всё еще краснея от пристального взгляда брата. Даже он, тот которого она помнила бесштанным, теперь, став мужиком, смущал, – И домой ты после их смерти сосем приезжать перестал.

В голосе старшей сестры были грусть и укор.

– Времени у меня нету, Надюха, – приобнял её Николай. – Ты ведь не представляешь, что такое жизнь в Москве.

– Не представляю, – согласилась Надежда, послушно приникая к брату. Даже при относительно высоком росте в метр семьдесят два сантиметра, она легко уместилась у него под рукой.

Надежде шумная Москва, где она и бывала-то всего только раз девчонкой, показалась потоком сумасшедших людей. Они неслись, как растревоженный улей, и не совсем понимали для чего живут. Никто никому не принадлежал. Никто никому был не нужен. До смерти напуганная размерами города и опасностью потеряться в нем, в дальнейшем Надежда отказывалась от поездок в столицу. Сейчас она охотно верила усталости брата. Не за тем ли скрывалась его общая разочарованность жизнью?

– Коляня, а чё ты там живешь в Ма-аскве своей? – на деревенский манер растянула и разакала Надежда название города.

– А где же мне жить, Надюха? – открыто поразился Николай.

– Как где? Вот ту-та жа. Дом родительский третий год стоит без жильцов. Перехал бы сюда да зажил. И тебе проще была бы, и мне не надо была бы присматривать за ним.

– Не, Надюха, мне из Москвы не гоже уезжать. Я уже там привык.

– Так ведь сам говоришь худо там?

– Когда это я говорил что худо?

Николай силился вспомнить:

– Сёдни говорил, кода Иван тебя в Калуге встречал. Ваня так с порога и сказал напрямую, что худо, мол, тебе в столице, истосковался ты по деревне.

– Ах ты вот о чем! – вспомнил Николай, – Да не, Надюха, это я просто так сказал: с поезда. А в Москве мне не худо. Она, знаешь, какая красивая – Москва! – произнес он с нескрываемым восхищением.

– Так ты, значись, по нам сосем не скучашь?

– Скажешь тоже, глупая! Как это не «скучашь»? Скучашь, еще как скучашь. Если б не скучал, разве бы я приехал?

– Так то по делу, – не совсем поверила Надежда.

– Не по делу, а из чести, – уточнил Николай. Он развернулся и встал перед сестрой, как перед официальным лицом, – Приехал, чтобы просить вашего с Иваном благословления. С невестой познакомить. Да вот в месте отцовом побыть.

Он указал на дом.

Они стояли на просторном невысоком крыльце. Дождавшись пока взгляд сестры сменится с ревниво-обиженного на умилённый, Кравцов упёрся руками в перила передней перегородки. Прямо перед ними был большой двор, обнесённый со всех сторон плотным забором. Ставленый когда-то отцом, забор не успел ещё, за то время, что родителя не стало, ни обветшать, ни даже полинять от дождей. Ушедшие почти в один год, родители были теперь захоронены в одной могиле на деревенском кладбище за церковью.

Похоронив родителей три года назад, Николай опять вернулся в Москву. Надежда же осталась жить в соседней деревне в доме мужа, присматривая за родительской хатой и время от времени наводя там порядок. И всё время мечтала о том, чтобы младший брат вернулся издалека и поселился здесь же, в доме. Но Николай после похорон отца приезжал в Серебрянку только раз: на годовщину его смерти. Побыл пару дней, поставил оградку на могилке родителей, и с тех пор больше в родные края не наведывался. А теперь вот прислал телеграмму и приехал. Надюха, прочтя текст, по первости-то сначала обрадовалась, думала насовсем Коляня едет. А оказалось, что обманулась: братик вёз на знакомство будущую жену.

«Что ж, тоже надо. Спасибо, что не забыл», – благодарно улыбнулась Надежда своим мыслям и вновь крепко прижалась к брату. Она всегда знала, что оказывается любила его до беспамятства, и что все эти годы разлуки ей его сильно не хватало.

– Спасибо тебе, Надюха, за дом. Что смотришь за ним, – продолжил разговор Николай глубоким вздохом.

– Тю! Так, поди, и мне он не чужой, дом-то: батька с маткой здеся жили, нас ростили.

Надежда, дивнувшись похвале, отпряла от брата, внимательно оглядывая.

Только теперь она заметила, как посреди высокого лба Николая наметилась поперечная складочка, которая со временем точно углубится в морщину, что разделит лоб на две части. И тёмных кругов под глазами, пока слегка заметных, но уже непроходящих, вечных, залегших, тоже Надежда с утра при встрече не углядела. А теперь вот обратила внимание и задумалась: «Отчего это в столь молодом и сильном на вид мужике, как их Николай, проглядываются такие почти что аристократические признаки хилости и утомлённости?».

И, всматриваясь получше, уже сомневалась Надежда её ли это кровь? Тот ли брат, всегда казавшийся человеком уверенным и знающим жизнь? Не от того ли эти губы под пышными усами так сжаты, что хотят сказать что-то, да не могут? Не потому ли столь беспокоен и растерян взгляд, что не знает в какую сторону смотреть? И сам этот человек, такой знакомый и родной, не кажется ли ей чужим, от того, что пообтёрся он на чужбине, пообтрепался, поднабрал в себя других, незнакомых нравов и порядков, а теперь вот, при возвращении, никак не желает вписываться в местные рамки, и даже взглядом своим выражает недопонимание и непримирение?

«Нет, изменился Коля, изменился. Сосем другой стал», – расстроилась Надежда, а вслух спросила.

– Ты, Коляня, сколь времени жить собираешься в доме-то?

Не упустив из вида пристальное рассматривание сестры, Николай вновь тяжело вздохнул и полез в задний карман джинсов за сигаретами.

– Да поживу, – ответил он неопределённо, снова осматриваясь, – Наличники вот на окнах поправить надо. Крышу проверить: может где перестлать придется. Баню обсмотреть; кажись обшить заново понадобится.

– Понадобится, – радостно подхватила Надежда. Заботы брата о доме вновь вернули ей надежду. – В бане-то мы давненько не бывали. У нас в Калинках и душ, и туалет. Хотя, все одно, ничто бани не заменит, пара ейного, – добавила она, подумав. Пошарив в кармане сарафана, Надежда вытащила конфету и предложила брату. Он со смехом приподнял сигарету.

Надежда развернула ириску, стала жевать.

– А обшить и Иван собирался. Предбанник ведь сосем никуда не годный, выстыват зимой вмиг. И печку надо бы перебрать, расширить: тяга хорошая, но пригорат. Да каменьев маловато, греть дюже долго. Особо ежели с ребятишками моесся, – объяснила она со знанием, разглаживая на перилах фантик с золотым ключиком.

– Значит – расширим, – Николай сладко затянулся, – Ты ничего, что я курю? – отмахнул он дым, – А то я отойду.

– Да ладно, стой уж. Чего? – разрешила Надежда, – Иван мой ведь тоже смолит, как окаянный. Я его вечно зимой в сенца гоняю, чёб детям лехкие не засорял едкостью табачной. Да ещё чёб Егорку не сманивал гадостью этой.

– Егорке-то твоему рановато, поди, про курево думать, – засомневался Николай.

– Ага, рановато: чай, десятый годок пошел Егорке-то.

– Я и говорю: рановато.

– Ой, Коляня, не прикидывайся ты агнецом, – вскинула руками Надежда, – Сам с Володькой Окуньком во сколь лет баловаться начал, кода пацаном был? Не помнишь? Как мамка у тебя из карманов штанов махорку впервые вытряхнула и полотенцем потом по двору гоняла, не помнишь?

– Так мне сколь годов-то было? Уже верно поболее.

Николай силился вспомнить. А Надежда тут же вставила:

– Девять.

Николай на втяге даже замер, до того не поверил сестре:

– Не может быть?!

– Вот те и «не может быть»! Говорю – девять. Я здорово это запомнила. Потому, как в тот год дед Семён умер, и бабы голосили, что Окунёк сосем малой, и десяти ещё нет.

– Точно, – вспомнил теперь и Николай и протяжно выдохнул струю дыма. Затем затянулся опять, помолчал чуток и вновь вспомнил. – Махорку-то мы с Вовкой у деда Семёна как раз и таскали. А потом, когда он умер, бабка Маруся Вовке махорку сама покупала. В Калуге. И украдкой от матери давала. Чтоб бычки не подбирал.

Воспоминания о детстве затронули в Николае ту болезненную струну, что давно уже была в нём натянута, а в последнее время так особенно. После смерти родителей словно что-то в мыслях пошатнулось. Николай хорошо помнил, как вернулся в Москву после похорон отца, сел в общежитской комнате на кровать и, впервые с момента ухода родных, заплакал. Всё время, что он был в деревне на похоронах, и после на поминках, Николай не проронил ни слезинки. А тут неожиданно вдруг залился неостановимым безутешным потоком, омывая память горючими слезами. До боли было обидно, что всё, что случилось, случилось когда его не было рядом. Не на его глазах умирала мать: он приехал уже когда она была в забытьи и никого не узнавала, оттого и проститься с ней толком не получилось. Надежда плакала за поминальным столом, что на то была материнская воля: не хотела она верить, что скоро век её закончится, всё надеялась на встречу с сыном при добром здравии, как поправится. А вот ведь вышло так, что как определили причину её головных болей, и не встала больше с кровати. Головой-то она маяться начала ещё смолоду, оттого и лечиться с возрастом отказывалась. Всё отмахивалась за нехваткой времени, всё лекарства «проверенные» глотала. А уж как болеть стало до помутнения в глазах да до потери сознания, тут-то и повезли её Надежда с Иваном в Калугу. Везли с верой, что излечат. А врачи посмотрели на снимки, энцефалограмму сделали и сразу объявили, что жить матери осталось недолго. У неё был обширный рак головного мозга. Матери ничего про обещания врачей не говорили. Да она ничего и не спрашивала. Без опросов догадывалась, что дела её плохи. И, как ни упрашивали её отец с Надеждой сообщить о болезни Николаю, всё не соглашалась.

– Без меня вы за меня решили, – больно упрекнул родных Николай, когда приехал.

– Боялась она, что ты в Москву её повезёшь. А она из дому до последнего никуда ехать не хотела, – простонал отец.

Николай его понял: и отцу не хотелось с матерью расставаться ни на миг, и больше упрекать не стал. Потом, после отъезда из деревни, уже в Москве, нередко вспоминал Кравцов-младший, как после похорон матери долго засиживались они с отцом вечерами, вели речи о будущей жизни. Николай всё ещё удивлялся почему отец про себя ничего не говорит, в силе ведь ещё был: только за пятьдесят ему перевалило, а о жизни наперёд думать не хотел. И всё только за судьбу сына тревожился.

– Надюха она что? Она – баба. Добрый человек замуж позвал, она и пошла. Теперь вот при семье, при муже, при деле. А ты у нас и по сей день не пристроен. Как жизь-то складывать собираешься, Коляня? – не раз пытал его отец за те дни.

Да вот только ответа путного так и не дождался. Говорил ему тогда Николай, что жизни в Москве рад и учёбе рад. Объяснял, что после училища устроится на стройку, деньги будет иметь неплохие, в очередь на жильё встанет. Все, в общем, на первый взгляд у него было, как надо. А отец всё вздыхал да кряхтел, словно и недоволен был. И только лишь в последний день, перед самым отъездом Николая в Москву, проговорился:

– Мог бы, поди, и у нас поближе где попристать. Чай в Калуге-то тоже строить есть чего.

– А чем тебе, батя, Москва не нравится? – не дошел сын до обиды родителя.

– Далеко уж больно. Всякий раз не наездишься, – коротко ответил отец и замолчал надолго.

– Батя, я обязательно скоро приеду вас навестить, – пообещал Николай перед тем, как сесть в Калуге в поезд.

И уехал, полный уверенности в том, что сказал. И даже не подозревал, насколько выйдет всё иначе.

Мама умерла в мае. Потом были государственные экзамены в училище. Потом Николай подрядился на летние отряды, на которых можно было неплохо подзаработать. После лета ему предложили работать при том самом СМУ, где он был на практике; значит опять нельзя было отпрашиваться в отпуск…

Отцу и Надежде Николай отписал всё, как есть, и пообещал быть на Новый год. Но, незадолго до Нового года, на работе разыгрывали лотерею и неожиданно её победителем объявили Николая. Главным призом была поездка в Сочи во время Новогодних праздников.

Выходило, опять не получается поехать в деревню: хотелось посмотреть какой он этот юг, какое оно это море. Из Сочи Николай послал в Серебрянку открытку с видами местных любований и с пожеланиями о скорой встрече. Но по возвращении в Москву Кравцов вновь окунулся в тот вихрь столичной жизни, при котором не то что дни, месяцы кажутся лишь короткими промежутками времени.

И всё-таки, Николай собирался к своим. По весне да по теплу и собирался. А ехать пришлось зимой, в самую стужу. Отец скончался скоропостижно, от обширного инфаркта миокарда, оставив Николаю на всю оставшуюся жизнь его вину в неисполнении данного обещания. И с отцом все тяготы легли на плечи Надежды. Это тоже мучило Кравцова. Ведь это сестра видела, как, пока мог, ходил отец к матери на могилку и носил ей цветы. Ведь это у неё каждый раз сердце кровью обливалось при входе в отцовский дом, где батя на всех стенках поразвесил фотографии матери. Он даже рядом с иконкой поставил её маленькую карточку, и молился на угол, и разговаривал через бога с ушедшей женой. Наконец, ведь это не сыну сообщил о предчувствии своей скорой кончины отец, а опять же Надюхе. Позвав её как-то зимним вечером, отец наказал дочери в чем его хоронить и с какого боку от матери положить, чтоб, как и при жизни, лежали они рядом в привычном порядке: он слева от неё, она справа от него. Всего этого Николай не видел, не чувствовал, не переживал. Он в это время был далеко от родных, занятый своими делами, которые считал великими и перспективными, и которые теперь, после смерти родителей, утратили и важность свою, и даже надобность.

И все три года, что прожил Кравцов в Москве после того, как осиротел, глодала его изнутри совесть и грызла тоска по невозможности уже ничего ни исправить, ни поменять. Словно одним махом вышибли у него из-под ног опору, и теперь он находился в состоянии свободного падения между небом и землёй, не находя в себе сил ни взлететь как надо, ни приземлиться куда хотелось бы.

Да и не знал Кравцов толком куда ему теперь хочется. Возвращение в деревню грозило еще большими угрызениями совести и углодами тоски. К тому же здесь, кроме сестры, не ощущал он никаких корней. Были тут, конечно же, и друзья детства: тот же Вовка Окунёк, Мишка Зуев, давно уже вставшие на ноги и работавшие при совхозном Правлении один электриком, другой – начальником механической колонны. Были знакомые с детства соседи, их дети, их внуки. Стояли родные и до боли знакомые здания школы, Правления, клуба, магазина. Неизменно текла речка Серебрянка, шумели леса вдали от деревни, где детьми собирали грибы-ягоды. Была, в целом и общем, вся эта его земля тем, что называют малой Родиной, и откуда черпает человек силы свои, а оставшись без которой, никак не может найти себя, и оттого мечется неугомонный в поисках своего места и всего смысла жизни.

Три года на доходило до Кравцова в чем его счастье. А теперь вот, приехав в деревню к родным да затянувшись на знакомом с детства крылечке сигаретным дымком, мгновенно понял Николай, что вот она, та самая услада, что может и сердце успокоить, и душу излечить. И весь он внутренне обрадовался тому самому блаженству, хоть и граничащему с болью по прошлому, но всё-таки блаженству, что посетило его несколькими минутами ранее, когда отмыкал он тяжелый запор нежилого родительского дома. И оттого, что дом этот был не просто родительским, а родным, знакомым каждой треснувшей балкой на потолке, каждой выскобленной добела еловой доской на полу, и именно поэтому милее всех на Земле, замер Николай на пороге от подошедшего ощущения целостности самопонимания. А на глазах его выступили слёзы радости и умиления, какими всегда сопровождается возвращение к себе, нахождение себя.

– Баню сделаю, а потом и за дом возьмусь, – коротко пообещал Николай сестре, ещё пуще вглядывавшейся в его молчание.

– Так в доме тут делов-то, поди, до конца лета не управиться?

– А мне теперь, Надюха, торопиться некуда. С работы всё равно не сегодня, так завтра уволят.

Надежда округлила глаза:

– Как так?

– А так. Время сейчас такое, всех увольняют.

– Увольняют? А как же говорят «перестройка»? – В голосе Надежды, сквозь сомнение и тревогу, проскальзывали легко уловимые радостные нотки. Николай посмотрел на неё с удивлением, но ответил с горечью:

– Перестройка, Надя, скажу, это сомнительно даже тем, кому есть что перестраивать. А такому брату как я – голому, да босому, как семьдесят лет назад, так и теперь нечего терять. Кроме собственных цепей, – попытался он закончить невольно тронутую тему заученной фразой из учебника. – И вообще, сестрица, у меня такое впечатление складывается, что весь мир пошёл в разлёт. В столице неспокойно. Народ вовсю настроен на развал страны нашей. А при этом до строительства дело ещё не скоро дойдет.

– А как же ты жить будешь, Коляня? Жениться вот надумал? – Сестра сетовала, не вникая в проблемы общегосударственного масштаба.

– А это тут при чем? Жениться собрался, да. Только ведь свадьба дальнейшему счастью не помеха. Приедет вот сегодня Лариса, посмотрит на наши красоты и, может, уговорю я её остаться жить здесь. А? Что скажешь на это, Надюха?

Теперь Николай говорил озорно, словно подтрунивал над сестрой, словно его и самого забавляли подобные мысли.

– Не, не поедет сюда твоя ма-асквичка, – решительно отказала Надежда в возможности пошутить на столь основательные темы, – Рази какая захочет после квартиры в дом без удобств переехать?

– Так удобства мы проведем; было бы желание, – сложностей Николаю сейчас не хотелось, думалось, что отныне всё под силу.

Надежда помолчала, осуждая его кураж, а затем вдруг неожиданно призналась:

– Не, Коляня, не поедет. Я бы тоже не поехала.

– Вот-те на! – удивление Кравцова выскочило на вдохе, отчего он закашлялся в руку, – Ты же сама всё время говорила, что тебе ничего, кроме Серебрянки, не надо. А теперь вот по Москве вздыхать надумала?

Говоря с перерывами, Николай посмотрел на сестру подозрительно. Надежда принялась стучать ему кулаком по спине, помогая откашляться:

– Я – это одно дело. Я ничего другого не знаю. А вот кабы я городской была, так ни за чё бы не поехала сюда к нам. Это сейчас в деревне хорошо: тёпло, замля пахнет, плодит, родит; любая тварь жизни радуется. Потому как лето на дворе. Токо ты, наверное, уже забыл как у нас бывает тоскливо с осени по апрель. Сидишь дома, смотришь по телевизору как люди в городах ходют в кино, на дискотеки, в театры, как тама всё на улицах светится и жизнь вертится волчком, а ты тута киснешь в своей квашне.

– Во глупая! На дискотеку ей захотелось! – басанул Николай, наконец-то успокоив кашель и засмеявшись, подтрунивая, – Надюха, ты же там от дыма угоришь. Вы, вон, здесь-то с бабами ворчите, когда в Доме отдыха городские танцульки устраивают: всё вам громко да мешает. Всё вам пошло от городских пахнет, да смотреть на их наряды вычурные противно. Или скажешь нет?

– Может и скажу. А может и нет, – застигнутая врасплох подобными расспросами брата, Надежда покраснела до корней волос. Хотя с чего бы? Брат-то родной. Но объяснилась без хитростей, – Мне вон Иван два года как платье из шёлка подарил, а одеть его всё некода и некуда. А в Москве бы я его надела!

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4