Отсвечивающая сединой массивная голова не повернулась и промолчала. Он проверил закрытую дверь, подошел. После короткой паузы Алексей Александрович, глядя перед собой, задвигал бумагами и достал ведомость.

– Ваша фамилия?

– Шипулин, – голос его звучал слабо.

Толстые и притом длинные пальцы с зажатым карандашом остановились в конце списка.

– Что же, Андрей, не хотите сдавать «Конституционное право»? – преподаватель так не поднял глаз от ведомости.

– Да… некогда учить. Работа, времени не хватает, а экзаменов – шесть штук, – в голосе спешка и податливость.

Преподаватель напротив был уверено спокоен.

– Понятненько. Что хотите? – Алексей Александрович продолжал изучать ведомость, точно видел ее первый раз.

– Четверку, если можно.

– Четыре? – по лбу преподавателя поползли глубокие полосы. – А как посещаемость? – он достал журнал. – Пропуски есть, но немного, совсем немного. Даже жаль, что не сдаете.

Андрей хотел было что-то ответить, но нерешительно молчал. Алексей Александрович достал толстую тетрадь, придвинул к Андрею и впервые прямо, без вопроса, посмотрел на него.

– Это вам подойдет?

На пустой странице – цифра. Со стороны казалось, он не знал, что нужно делать дальше и чего от него ждут. Андрей дернулся суетливо к карману и положил деньги. Посмотрел на преподавателя. Тот быстро захлопнул и забрал тетрадь. Смотрел в ответ добро и с улыбкой. Записал в ведомости.

– Зачетку.

Андрей подал.

– Ну что же вы! – преподаватель кивнул на пустую строку и стал заполнять.

– Извините, я как-то раньше не… – бормотал Андрей.

– Правда? – сановитый Алексей Александрович, который представлялся больше в холеном кабинете, чем в бедной аудитории с еще советскими портретами Героев Труда, удивился, но ничего больше не сказал и протянул зачетку. – Ну, желаю удачи.

Андрей быстро вышел в темный коридор, где своей очереди дожидались однокурсники, перехватил взгляд и шепот Толика:

– Ну и сколько?

ВСТРЕЧА

– Сто пятьдесят в час, – парень в коричневом свитере с белыми оленями достал новенькие коньки. – Размеры есть пока.

– Четыре пары, – Андрей подсчитывал в уме сколько есть денег.

– Меня тоже на лед выпустить хочешь? – улыбнулась сзади мама. Марина беззвучно хихикнула, чтобы не обидеть его.

– Тогда три. Мужские сорок второго, женские и детские. У вас какой? – повернулся он к Марине и Павлику.

– У меня тридцать седьмой. У Павлика – двадцать восьмой, – Марина посадила на скамью и стала разувать мальчика лет пяти. В дутой курточке он напоминал маленького пингвина.

Он жалел, что взял Марину с ребенком на открытие ледовой площадки. В красной пуховой куртке и с растерянными глазами на стареющем лице, её было жаль. Снова мерещились мамины попытки сватовства. Едва не со школы, сколько об этом было переговорено, два-три раза в год мама неуклюже пыталась свести их. Потом Марина вышла за здоровенного слесаря с машиностроительного завода, родила Павлика. Платили на заводе мало, работали много. Любовь не сложилась. Через год слесарь начал бегать в ларек за водкой и буянить. Пропадал ночами. Когда тот гудел в квартире, Марина приходила к Шипулиным, на два этажа ниже, жаловаться, часами сидела с Павликом у мамы. Потом ей стало доставаться, и Андрей пару раз заваливался к ним с милицией. Слесаря забирали, утром выпускали и всё повторялось. На заводе стерпели пару загулов, потом погнали. Кончилось всё нынешним летом, когда напротив своих же окон, посреди темной улицы слесарь встретился с грузовиком. Павлик проснулся от визга колес, Марина выругалась, что снова гоняют за полночь, взяла мальчика к себе в кровать и тот, успокоившись, засопел. Утром Андрей получил нагоняй от редактора: «У тебя под носом! Какие бы кадры»!

На льду Андрей стоял хуже депутатов. Грузные и округлые, в полушубках или длинных пальто, они окружили ковровую дорожку; протопал мэр. Заиграла музыка, на лед упала пурпурная ленточка. Сзади, у борта, ломано двигаясь, ехали Марина и Павлик. Из толпы Андрею махала мама. Подход прессы: цифры, благодарности, успехи. А самому, поговаривают, недолго осталось. Всё, по льду поехал народ. Слухом – на мэра, одним глазом смотреть за Мариной и Павликом. Она на льду еще хуже сына, так что это еще кто кого тащит… Павлик оторвался от Марины, раскатился и въехал в пухлого малыша-одногодку. Оба шлепнулись на лед. Андрей отвернулся от мэра – все равно ничего не скажет – и кинулся к ним.

Дорогу вдруг перегородила большая пушистая шапка. Мелькнуло румяное, дышащее свежестью юности лицо, веселые глаза с блеском, как из сказки, звенел серебристый смех. Андрей замер, чуть не столкнувшись, случайным движением придержал изящную талию. Извинился, поехал дальше, но тут же остановился и оглянулся на задорное, словно детское от радости лицо с кольцом густого меха вокруг.

Оба малыша уже стояли на ногах и смеялись, а дама в лоснящейся норке отчитывала Марину. Та смотрела по-птичьи испугано и молчала. Подъехал отец мальчика, в котором Андрей узнал молодого депутата и успешного коммерсанта Богомолова. Плотное уверенное лицо сливалось со светло-коричневым строгим пальто, перетекало в поблескивающие ботинки. Иван Алексеевич – из неожиданных депутатов. Внезапно появился и сразу наверх, недолго среди себе подобных.

– Лиза, всё в порядке? – Богомолов наклонился над малышами, узнал Андрея, заулыбался. – Здравствуйте, здравствуйте. Ваш сорванец?

– Сосед мой! – Андрей потрепал Павлика по голове. Богомолова он знал плохо, пару раз брал комментарии. – Тоже вот каток пробуем. – Вдруг Андрей подумал: сколько стоит его пальто? И Лиза эта одета не на зарплату. Его, Андрееву, зарплату. Это он еще машину не видел… – Кажется, все носы целы, всё в порядке?

Девушка в норке недовольно шмыгнула и сунула Богомолову сумочку:

– Отнеси в машину. Мы со Славиком переодеваться пойдем. Такая толпа набежала, не продохнёшь.

Марина стояла, так ничего и не сказав. Андрей улыбался Богомолову. Тот кивнул Андрею и отчеканил:

– Рад встрече. Увидимся, как говорится, на работе.

– Всего хорошего, – Андрей подумал, что сейчас они уйдут, и Марина будет шипеть, что эта коза в шубке на нее налетела и, вообще, жируют сволочи.

Взял Павлика за ворот:

– Еще кружок, банда?

Марина заиндевела лицом, сжала губы, то ли от мороза, то ли от обиды.

– Нам домой пора. Наталья Николаевна уже замерзла там, – она показала глазами на борт, за которым стояла мама.

Лишь бы она её «мамой» как-нибудь не назвала.

– Да ладно тебе! – он улыбнулся Марине. – Круг еще! А то даже не раскраснелись.

Андрей схватил Павлика и медленно скользя, они поехали.

А ведь ты сам напрашиваешься. Как ей на тебя с сыном глядеть? Про Богомолова не сказала. Сильная все-таки. На меня бы такая Лиза налетела, в лед бы втоптал. Может, не случайно мама им пироги носит?

Андрей поддерживал Павлика и искал в толпе мохнатую шапку. Вспоминал коротенькое пальто, мельком схваченные, обтянутые черным, изящные черты. И белые коньки как на ней сидят! Тут у всех женщин белые, у Марины тоже, только это не то совсем. Совсем не то… Что ты о ней думать не перестаешь? Студенточку захотелось? Бархатистая кожа, свежая грудь, ясные верные глаза… Она лет на десять тебя моложе. Может, на семь. Если не на пятнадцать. Отец суровый дальнобойщик и старший брат боксер. Ну, самбист. Эй, одернул он себя, завтра про всё это писать. Мэры, депутаты, ленточки. Савельич мозг выгрызет, почему так мало текста. А с чего тут будет? Престарелых конькобежцев опрашивать что ли? Не видно её, уехала, похоже.

– Это кто там подошел к вам, когда Павлик упал? – спросила мама, когда вышли с катка.

– Богомолов. Есть у нас такой, депутат молодой, – Андрей усмехнулся случайной рифме.

– Ты с ним держи себя повежливее, сынок, хоть вы и ровесники почти. На работе говорят, он – будущий мэр.

– Не слышал, – хмыкнул Андрей. Он смотрел на тихонько стареющую маму. Десять лет на пенсии, работать не перестает. Сидит вахтером в школе, гоняет сопливых и поставляет исключительные слухи – сам такое не накопаешь.

– Отец его главным партийным у нас числился. Мы учились вместе. Красавцем ходил, – вздохнула отчего-то мама. – Потом в твой институт ушел. Алексей… Александрович, кажется, – Андрей скривился. – Городской общественный совет возглавляет.

– Не слышал, – глухо ответил Андрей.

Вышли к перекрестку и он облегченно вздохнул – нужно расходиться. Бабушкина квартира, насквозь пропитанная духом застоя, где он жил и неохотно, медленно делал ремонт вот уже третий год, находилась в другом от мамы районе.

Подмигнул Павлику.

– Еще кататься пойдем?

– Пойдем, пойдем!

– Ладно, я позвоню, – улыбнулся маме. Всегда улыбайтесь мамам.

Марина щурилась на Андрея. Что ты так смотришь? Думаешь, не понимаю? Понимаю. Но не могу.

– Когда б мы еще сами сходили! – щурится, глаз не спускает. —Хоть Павлик от телевизора отлип. Спасибо, Андрей!

РАБОТА

– Пожалуйста, пожалуйста! Проходите.

А еще всегда здоровайтесь с уборщицами. Уступайте им дорогу. Даже если в подъезде грязно, стены загажены и обшарпаны, краска полопалась, потолок в черных пятнах сгоревших спичек (лакомое развлечение шпаны) даже если вид подъезда испортил настроение, гнетущее с утра нового дня.

Пройдешь торопливо, вырвешься на улицу, вздохнешь глубоко. Здесь дышать свободнее. Но не легче. Ступеньки к подъезду разбиты, на лавку лучше не глядеть. Чего сам не починишь? Не хочешь. Не трудно, нет. Не хочешь – как тот профессор у Михаила Афанасьевича. А еще зима, холод, темно и фонари не горят. Недавно над твоим подъездом горел один единственный на дом. Потом и он потух. А вот аптека есть, как положено. Денег на нее нет.

Съежившись в слабом пальто и жалея, что кофту теплее не надел, Андрей спешил в редакцию. Под ногами скользило и поскрипывало. То справа, то слева из сизого зимнего утра вырастали фигуры: шофер Валера в ушанке, махнув ему, топал на автобазу, баба Дуня из первого подъезда уже кормила кошек. По дырявой обочине тащили детей в сад уставшие с утра женщины. Дорогу им освещали редкие автомобили. Шаркая, в школу косолапили ученики с громоздкими рюкзаками, достававшими им до колен.

Праздника в городе не чувствовалось. Елку в площадь воткнули, две худосочные гирлянды повесили, вон, горят через улицу – красная и зеленая – а он не чувствует ничего. Раньше готовился маму поздравлять, приходили с Петькой, а у нее уж накрыто всё, телевизор балаболит. И подарков не хочется, а покупать нужно всем, и Марине (а то мама обидится), а лучше Павлику – он хотя бы обрадуется натурально. В прошлый раз мама просила прийти к Павлику Дедом Морозом. Андрей испугался, что Марина увидит в нем семьянина или подумает, что он нарядился из-за нее. Мама обижалась неделю, но это было легче. А Петьке куплю новую катушку к спиннингу. На днях с ним на подледную собирались, а с этой, скажу, летом на водохранилище поедем.

Над редакцией теплился огонек. Внутри душно и пусто. Андрей приоткрыл окно, послушал изменчивую тишину города и сел писать об открытии катка. Хотел закончить к утренней летучке, когда Савельич вернется с понедельничного совещания в мэрии.

Скоро редакция начала собираться. Их пятеро по штату и нужно дважды в неделю забивать четыре полосы. Половина места: приказы, объявления, отчеты мэрии и закрыть номер нетрудно. Они выпускали заметки без спешки, часто лениво, растягивали пошире фотографии. Андрей держался здесь уже четыре года, потому как больше ничего печатного в городе не водилось. По соседству – такие же районки. Есть муниципальное радио, телеканал, но там трясина еще цепче. У них хотя бы Савельич с которого Андрей выбивал, что мог, ездил куда хотел, не так уж часто резал ленточки и сидел на отчетах.

Ближе к обеду (по коридору) протопали тяжелые шаги, Женя за соседним столом (после института пришел, полтора года здесь) схватился за блокнот и скорчил Андрею рожу – Савельич всегда хмурый приходил из мэрии (что там говорили, никогда не узнаешь), указ в зубы получишь (для впечатления о насыщенной деятельности), а потом можно подойти к Савельичу выколачивать дело.

Первой поднялась Варвара Ивановна, газетный ветеран. Таких держат для стабильности, лица издания. Молодые на лицо не тянут. А эти в самый раз.

– Что ж, молодые люди, пойдемте? – она за их поведением следит, смотрит с пренебрежением. Кроме них больше не за кем. Дмитрий Сергеевич, еще один ветеран, настоящий, фронтовой, болеет. Он болел по полгода и все время выпускал статьи. Вертихвостка Настя якобы гриппует. Женя бегает за этой блондинистой уже месяца три. Довела до того, что он пишет за нее половину текстов и вот сделал через тетку больничный. Теперь она днями ходит по магазинам, а вечерами таскает Женю в кино и кафе – при его-то зарплате! Да, еще Петр Петрович. Его, как всегда, нет. Не мудрено. Воплощение аппарата мэрии в печати и серый кардинал. Числился помощником Савельича, а что делает, непонятно.

Высокий и широкий, в мохнатом свитере, Савельич с гримасой старого льва нещадно дымил на весь, забитый чем попало, темный, похожий на берлогу, кабинет. В перерыве он махнет петухастую рюмку и будет разить сладковатым табачно-коньячным дыханием.

– Валерий Савельич, сколько раз я просила при мне не курить? – Варвара Ивановна отмахивалась ладонью и закатывала глаза. Говорили, в юности она собиралась в театральный, но случайно родила от машиниста депо. С тех пор трудилась в железнодорожной газете «Локомотив», пока ту не прикрыли по оптимизации.

– Ах, да. Извините Варвара Ивановна, – Савельич попытался изобразить виноватое лицо. – Хотите, окно открою?

– Чтобы меня окончательно продуло? – она возмущенно шмыгнула носом.

Что в Савельиче хорошо – не любит тянуть кота. На Андрея легли выборы председателя депутатов в среду, Жене достались две ёлочки в детских садах с участием мэра – там открывались новые группы, Варваре Ивановне – отчет по культуре и успехи агропрома. Когда делили ёлки, Савельич глянул на Андрея, тот скосил глаза в сторону Жени.

– А что мне две ёлочки сразу? – капризно возмущался тот.

– Ничего, ничего. Андрей только вчера каток открывал, – бархатисто загудел Савельич таким тоном, будто Андрей открывал консервную банку. – Кстати, что этот каток?

– Готов, как пионер! – Андрею нужно сегодня его расположение.

– Посмотрю, – буркнул шеф. – А ёлочки это ничего, – он любил по-хозяйски поддержать молодого и обиженного. – Подарки получишь, конфеты, мандарины там…

Кто не знает, у корреспондента две задачи: забить пустоту в верстке и не пропустить фуршет на событии. Опытный корреспондент, – который еще на планерке рассчитал возможность фуршета. Возьмите приезд губернатора, ленточки резать. Или конференцию, фестиваль задрипанный какой-нибудь. Правильный организатор «бантика» знает – настрой заметки зависит от настроения прессы, тире, от качества фуршета.

– Всё вроде, – хлопнул по привычке в ладони Савельич и уставился на них.

Ну, давай, хмыкни устало. Или скажи с недоумением: «Вопросы, Андрей?». Нет, ты знал, что я останусь и стану закидывать удочки, потому и не заставил отписывать ёлочки – проклятая рифма снова лезет – и если бы Андрей ушел, ты даже расстроился бы.

– На Рельсовой, дом пятьдесят, уже пару месяцев порыв канализации в подвале. Жители звонили. Кто-то приезжал, даже залатали, но там похоже вся труба пошла, – аккуратненько, как учили, чтобы наживку Савельич почуял, но не пугался, бытовуха и бытовуха себе.

Савельич отлепил глаза от бумаг, глянул вяло.

– Говорили что-то на совещании. Обещали разобраться.

– Как всегда, Валерий Савельевич.

– Ладно. Хочешь? У тебя выборы в среду, помнишь? И еще что-то может выскочить. Завтра езжай тогда. Только не с выборами в одном номере.

– Тогда отчет по культуре тоже вставлять нельзя, – Андрей сразу никогда не сдавался. Не пугайся, свеженькая такая, простенькая бытовушка, политикой не отдает совсем.

– У них же там всё в норме? – шеф добавил в голос баса. Номер газеты с выборами должен блестеть глянцем.

– По статистике только. Как Варвара Ивановна перевернет закрытие библиотек в селах? Как оптимизацию районных площадок?

– Да, тоже нельзя, – морщился Савельич. Изредка Андрею становилось его жаль. Корреспонденты ездили, спрашивали, писали. Отправляли редакторам. И потом видели только номер газеты. Андрей, глядя на него, часто думал: каково это – брать в руки правду и резать, резать, резать?

– Валерий Савельевич, там еще одна тема… – Андрей выдержал паузу и метнул удилище подальше. – Странный какой-то случай, даже для нас. Говорят, на Говорливой шахте в бараке семья до сих пор живет.

Название шахты пошло от местной легенды. Сразу после войны там завалило бригаду. То ли пленных немцев, то ли наших из немецкого плена. И с детства Андрей слышал россказни, как по ночам из подземелий доносятся глухие вопли – то ли на немецком, то ли на русском.

– Там же давно никого быть не должно? – впервые в глазах Савельича блеснуло внимание.

– Говорят, даже ребенок там… Я посмотрел – все бараки, конечно, аварийные. Отселяли их потихоньку, у нас на это все новостройки уходят. И, конечно, не хватает. Но бараки в Красновке и в Березовке – это посреди поселка. Свет, вода, газ даже местами. А так чтобы одни, да на брошенной шахте…

– Это даже для наших обалдуев перебор, – Савельич смотрел грустно. Но ты же знаешь, нужно ехать, смотреть самим. Крючок проглочен. И ты отпустишь меня. Кто кроме меня будет латать эти дыры?

– Не знаю, Андрей. Болтовня, верно.

– А если, правда? Это же скандал такой, что…

– А у нас выборы… – хмурился снова Савельич. Теперь ты меня точно отпустишь. Потому что лучше мы будет знать, чем кто-то там чирикать губернатору.

– Ладно, ёлочки разгребем, а там езжай. Только аккуратно.

Всё, подсечка. Быстро встали и уходим. Дверью не хлопаем, чтобы не передумал. Но сначала по дому на Рельсовой. Дело пахнет скверно. Наверное, снова большой порыв канализации. Как недавно на Ленина, а до нее на Колхозной, а перед этим на Октябрьской, а до того на… не помню уже. Конечно, залатали, пару дней заплата терпела, потом снова. Теперь над разливом на первых этажах дышать невозможно. Сволочизм.

В стеклянном павильоне торгового дома Андрей купил пожарную машину Павлику и катушку на спиннинг брату Пете. Дорого тратиться в Новый год у них не водилось, но теперь вдруг захотел. Взять лучшую, поблескивающую на верхней полке, денег не хватило, Андрей купил подешевле, но вполне сносную, и когда выходил с ней из павильона, знал, Петя будет доволен. Денег почти не осталось. На днях, вместе с авансом, должны выдать за весь декабрь. Все четыре года в газете Андрей жил полувпроголодь: хватало на коммуналку и еду. Раз в полгода набирал на джинсы, рубашку или свитер, покупал получше – получалось дешевле (ненормальная какая-то рифма сегодня). А еще учеба. На очный нужны деньги, пошел заочно – там легче. Андрей сам не знал, почему учился плохо. Это казалось нормальным – якобы, какая жизнь, такая и учеба. И даже несколько раз покупал экзамены – благо, недорого у них. Потому что институт слабый, потому и берут на раз-два. Изредка можно сходить в кафе. Несколько раз приглашал девушек, но на кафе всё и заканчивалось. В местный театр приглашать стеснялся. Ходил сам, один. Туда его, как прессу, пускали бесплатно.

Узнал, что Петя вечером у мамы и сначала идти не хотел, но мама могла обидеться, он и так резко отвечал на ее намеки о Марине, и на катке вчера с мамой почти не говорил. Теперь она рада, он и Петя, оба с ней, как в праздник. Петя по-ребячьи радовался катушке, «Опять ты за свое!», – отвечал Андрей, когда мама спрашивала, что он подарит Марине, смеясь, качал головой, «Не за свое, а за твое», – парировала она. «Что мам, все сватаешь младшого за соседку? – подтрунивал Петя, – и тебя охомутать решили до гроба? Бабу с ребенком взять, это вам не на рыбалку сходить, – махал он радостно катушкой, – это иль богатая и красивая должна быть, иль он – дурак, а это нам подходит», – трепал он Андрея по темечку, а мама оправдывала Марину, защищала ее Павликом. Андрею снова захотелось уйти, и он заговорил о рыбалке. Петя лишь на эту тему мог променять шуточки. Добрый он у него все-таки, Петя. А вот он, Андрей, – нет… нет в нём, как в Пете, добра ко всем. Хотелось добра, а не было. И людям, случалось, как мог, помогал, работал вроде честно, ни от других, ни от себя упрека не слышал, но не было в нем добра.

А была злость, сухая, костлявая злость – всё не по нём: и Марина эта с ребенком, маму подговаривает и жалуется на него, что без внимания к ней, а сама ни разу ему не открылась, не сказала прямо, потому что тогда бы все кончилось, и она знала это, и Савельич – мужик хороший, крепкий, да только, как и все, бегает за указками к наместникам нашим, возделыватель территории хороших новостей – выкинут ведь, а на пенсию поди – проживи, да и Петя брат – мужик бравый, добрый, весельчак даже бывает – без образования и без желаний – с работы придет, пульт на пузо и щелкает каналами – женился на Зине по залету, та возьми и аборт сделай – так и не развелись, живут непонятно как, а Петя стесняется, никуда с ней не ходит, за три года в область носа не высунули, и мама… нельзя, мама, про тебя думать плохо, не могу плохо… не понимаю только как они живут – все твои подружки с дворовой лавки, все кошки, которых кормишь по утрам, все бесконечные пошлые скандалы по бесконечным, воняющим тухлятиной телеканалам, все это потребляют и радуются, а он не может радоваться, кипит что-то там у него внутри, и не выкипает добром – ни к своим, ни ко всем… И всё это тебя перепашет, пройдет через тебя, накопится внутри, где кипит, чертовщиной, а вокруг все безумные, с невинными лицами. А Петя тут как тут, и будто вчера родился:

– Ну как дела-то?

ЛУЖА

– Дело наше – труба, парень! Ты эти морды видел? Блестят как начищенный самовар! А кто наворовал, так его на почетное место, где потише. Или губернатором куда. Потому что там все – свои. Это мы им – чужие… – мужик с коричневым, плотницким загаром, с седой щетиной, в черном ватнике и спортивной шапке, обдал густым перегаром, лязгнул в амбарном замке ключами и открыл подвал. Из темноты пахнуло смрадом.

– Давно прорыв? – Андрей съежился от мороза и вони.

– Тридцать лет у станка пахал! Детей поднял, хозяйство завел. А завод взяли и продали. По частям. А потом ночами вывозили на грузовиках всё что осталось. Приходим утром, а через проходную не пускают никого. Документы даже не отдавали, потом только, – он включил фонарь и стали спускаться. – Был, значит, завод – государственный. Общий как бы. А тут приезжают какие-то – морды что тыквы – на джипах с охраной и говорят – наш завод. Как так вышло, не знаешь? – мужик обернулся, и Андрей заслонился от фонарного луча.

В подвале стоят липкий вонючий смог. Под ногами захлюпало.

– Здесь под ноги смотри. Заводы, значит, чьи-то. Поля чьи-то. Рынок здешний один к рукам прибрал, – они шли по обломкам досок и битым кирпичам. Свернули в один проход, потом в другой. Свет с улицы исчез, дышать почти нельзя.

– Приезжал кто-нибудь? – захрипел Андрей.

– Говорят, это, которое в лампочке светит, – мужик потрепал фонарь, – тоже чьё-то… как так вышло?.. А газ, нефть, железо… тоже кто-то себе забрал? Ловкие ребята. И вроде как никого не обворовали. Оно же ничье считалось – а теперь их. Спроси меня – у тебя, Михалыч, украли чего? – нет же вроде, наоборот, квартиру приватизировал, гараж вот оформил, дачу, но не пойму я все равно, – мужик показал фонарем вперед. Насколько хватало света, стояла громадная лужа болотного цвета и густо парила. – Что же выходит, парень? Наше это только вот это? – он показал на лужу.

– Звонили куда? – прикрыв нос, Андрей всматривался в лужу, будто хотел в ней что-то разглядеть.

– А как же – жалуемся! Приедут, скажут – сделаем. Мы через недельку снова звоним. Снова приедут, посмотрят – сделаем, говорят. А что им? Она же не у них на площади перед Ильичом? Пару раз, правда, чинили. Дня три держится труба и снова.

– И давно так?

– Да с лета.

Наверху к ним кинулись бабки.

– Видели? Мы и писали и звонили, – тычут в лицо документами. – И ответ, вот, сынок, аварийное состояние трубы… средства заложены… куда заложены, не знаем, всё течет да течет. Скоро вместе с домом уплывем…

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4

Другие книги автора

Форма зла

Илья Луданов