Студия

Проходя мимо большой рекламной вывески, на которой была изображена пара. Темные силуэты мужчины и женщины в поцелуе на фоне уходящего за горизонт солнца. Семеныч взглянул на плакат и перевел взгляд на тонкую талию Кати.

– Ты знаешь, я иногда думал о том, что если бы мы были вместе, наши чувства не были бы такими сильными.

– Утешаешь меня тем, что именно то, что мы не свободны, позволяет нам острее любить друг друга? Скажи лучше в очередной тысячный раз, что ты не оставишь свою семью. Что жена хорошая и ни в чем не виновата. Давай!

– Я действительно не могу причинить боль близким. Не могу. Это неправильно, – вздохнул Семеныч. – Если предположить, что я это сделаю. Я изменюсь. Стану злым оттого, что поступил плохо. Стану раздражительным. Ты не сможешь любить меня такого. И я не смогу себя принять таким.

– Ты же не пробовал. Почему ты считаешь, что знаешь, каким ты будешь? Почему ты решил, что знаешь, что будет дальше?

– Все равно. Ничего бы у нас не вышло, даже если мы изначально бы встретились. Все со временем было бы как у других. Привычка. Быт.

– То есть в любовь ты не веришь? – заключила Катя.

– Верю… – помолчал Семеныч. – Когда ее нет. Когда ее не хватает. Только тогда кажется, что она существует. А потом она…

«А что делать? – задумалась Катя. – Да, до встречи с тобой я считала также. Абсолютно также. Но очень сильные чувства я испытываю к тебе. И время их только усиливает, а его прошло не так уж и мало. Наслаждаться ими так? В редких встречах? Потому что вряд ли я смогу встретить кого-то лучше тебя. Вряд ли смогу любить сильнее или хотя бы так же. А значит, я обречена потерять это чувство. Через год, три, двадцать… Но ты останешься там, в семье. То есть без меня. Неважно почему. Пропадет страсть, симпатия или мы просто надоедим друг другу. Да и возраст… Он тоже рядом идет и стирает желание».

– Все дело в разнице потенциалов. В новизне. Будь мы вместе, мы бы исчерпали друг друга очень скоро. И было бы то же самое. Гулял бы я, гуляла бы ты. Или сожительствовали, как соседи, невольно заглядываясь на чужие окна.

«Это лимит, что ли? – продолжала размышлять Катя. – Будучи вместе, он быстрее исчерпается? В общем, я поняла. Это рано или поздно уйдет, останутся только воспоминания и ощущения. Надо их побольше накопить, да и все! Их-то никто у меня не отнимет».

– Ты пойми, как я измучен тем, что мне приходится лгать родным.

– Понимаю, – отозвалась Катя, опустив голову. – Я – втихаря, музыка – тоже тайком. Мне вот одно интересно, любила бы тебя жена как я, зная, что ты женат? Принимала бы она тебя в таком случае?

– Не знаю… – грустно отозвался Семеныч. – Встретились вот мы с тобой. В наказание или на счастье.

– Давай думать, что на счастье! И так оно и будет. Мы ведь не специально? Все само закрутилось. Пусть будет. Кроме обмана, мы никому ничего плохого не делаем. Но ложь бывает и во благо. И в данной ситуации страдаем только мы. Все. Надоело это обсуждать. Пусть жизнь сама разбирается. Мы не в состоянии.

Семеныч чуть улыбнулся.

– У нас вид такой.

– Подумаешь, примялись немного. Всю ночь пробегали, на траве лежали, на грязных матрацах валялись. Отмоемся! – отмахнулась она.

Придя в отель и поднявшись в номер, Катя смогла только скинуть босоножки и дойти до кровати.

– Семеныч, раздень меня, пожалуйста. Или просто вытащи из-под меня покрывало и укрой. Я не могу двигаться. И дышать нет сил, – попросила она.

– Раздену, – улыбнулся Семеныч. Кофе, которое он поглотил в большом количестве в кабинете у Соломона, еще действовало, и Семеныч чувствовал себя достаточно бодро для бессонной ночи. – Ты засыпай.

– У меня мозг не спит. Все остальное только отключилось, – отозвалась Катя, лежа с закрытыми глазами. Она раскинула руки в стороны и, Семеныч удивился, как ее тело может быть таким безжизненным. Ни в одной мышце не было ни намека на сопротивление или сокращение, пока Семеныч бережно стаскивал с нее одежду.

– Все свое детство Соломон провел у монаха-отшельника. Монах вел очень строгий образ жизни, который состоял исключительно из непрерывного обучения и совершенствования своего тела, духа и разума. К этому он приучил и маленького Соломона. Много лет монах посвящал его в «тайные» знания, недоступные для понимания обычным людям. Когда Соломон вырос, то уехал учиться в Лондон. Там он инвестировал имеющиеся средства в развивающуюся ИТ-компанию, которая в дальнейшем стала известной международной корпорацией. Соломон стал успешным деловым человеком, и продолжал жить так, как его научил монах. Он объездил весь мир, занимаясь физикой и другими науками, которые очень полюбил. С легкостью обучался всему, что представляло для него интерес. Деньги позволяли ему развиваться во всех сферах деятельности. Он создавал финансовые компании, занимался строительным бизнесом, исследовал физические явления и внедрял нововведения, ставил научные эксперименты, изучал истоки всех религий и прочее, – Семеныч смолк. – Но больше его заинтересовала другая область. Невидимая. Человек, не как организм, а как тонкая организация сознания между мирами, еще плохо изученная, неподвластная. Все явления, смутно подтверждающие что-то еще, кроме видимой и ощущаемой реальности, Соломон тщательно изучает. Спишь, Катюшик? Спи. Сон тоже является другим миром. И в нем тоже есть смысл. Может быть, гораздо больший, чем здесь.

– Я не понимаю, – проговорила Катя.

– Чего?

– Когда мы, то есть ты ворвался в тот домик, он хотел… Они ведь стреляли!

– А, – отмахнулся Семеныч. – Это было нечто вроде сходки местных авторитетов. А тут я. Они стреляли в воздух. Они не собирались причинить никакого зла. И потом, у тех, кто был в домике жесткие и короткие разговоры. Соломон вел себя просто соответственно ситуации и обществу.

– А топор? Я его как увидела, так и швырнула камень в окно от страха.

– Под его лезвием они просто хотели узнать, от кого я пришел.

– А в казино? – не унималась Катя. – Пистолет наставил он.

– Хотел к порядку призвать и только. С этим домиком и казино мы с тобой выглядели как малолетние отморозки.

– Ты виноват. Проникать в запертый заброшенный дом – неприлично. Смахивает на мародерство. Это совсем на тебя не похоже.

Семеныч засмеялся:

– Бес попутал. Или коньяк, тот, что ты мне принесла.

– Неважно. Соломон мне не нравится, и мне все равно, кого он там из себя изображает: гуру или шарлатана. Бандюга.

– Он довольно умный и вполне нормальный человек, – снова тень улыбки тронула его губы.

– Ага. Точь-в-точь, как мы, – пробурчала Катя. – Совершенно нормальные. Чересчур нормальные…

* * *

– Я знаю, кто вы, – первое, что сказал Соломон Семенычу, когда в кабинете они остались наедине.

– Я тоже знаю, – ухмыльнулся Семеныч, не ослабляя хватку, которой удерживал и душил Соломона, думая, что тот просто хочет отвлечь его и вырваться.

– Вы, – поперхнувшись, выдавил Соломон. – Вы представляете собой очень редкое сочетание двух почти прямо противоположных людей, но в то же время очень схожих. При вашем соединении…

– Чего?! – Семеныч все-таки разжал пальцы. Соломон часто задышал, потирая покрасневшую шею, и потянулся к чашке.

– Понятно теперь, почему он так к вам прицепился, – пробормотал Соломон.

– Кто прицепился?

– Один из тех, кого люди называют сверхъестественными существами. Ты же должен понимать, что это весьма условные понятия, отражающие разные состояния и отношения известных и неизвестных материй. Он великий эгрегор. Все имеет свою энергию: вода, дерево, животное, человек, группа людей. Если она концентрируется и набирает определенную мощь, то становится самостоятельной и разумной. Появляется эгрегор. Сверхъестественная сущность из другого мира, который может условно взаимодействовать с нашим. Тогда происходят чудеса. К сожалению, не всегда они бывают хорошими.

– Ты несешь откровенную бессмыслицу, которой напичканы сейчас желтые, мутные газетенки.

– Это существо, – Соломон, заметив, что Семеныч не желает или не способен вникнуть в суть дела, с некоторым разочарованием закончил. – Оно хочет доделать то, что не доделано было при создании мира. Оно хочет сделать мир, в котором люди будут счастливы.

– Всего-то? – Семеныч рассмеялся.

– Действительно, всего-то, – горестно улыбнулся Соломон. Кивнул на кресло напротив. – Кофе, вино?

– Кофе, – согласился Семеныч. Чудаковатость Соломона поначалу вызвала у него насмешливое любопытство.

* * *

Семеныч проснулся после обеда в Катиных руках, которые крепко сжимали его. Кое-как высвободившись, сел на постели и оглядел ее, спящую. Весь прошедший день и ночь казались чем-то далеким и неправдоподобным. Ее пальцы немного подрагивали во сне, словно хотели сжаться в кулак. Он ласково погладил ее руку, пальцы сразу расслабились и успокоились. Семеныч улыбнулся. Он чувствовал к Кате особую нежность.

Подошел к окну, поплотнее задернул шторы, чтобы свет солнечного дня не смущал ее сон. Достал айпад, наушники, задумался и стал скользить пальцами по экрану, потом быстрее…

Закончив, Семеныч взял паспорта и решил спуститься, чтобы узнать насчет обратных билетов, заказать припозднившийся завтрак в номер и заблокировать потерянную ночью банковскую карточку. На ресепшене ему передали, что Соломон звонил, и, сославшись на неотложные дела, просил перенести встречу ближе к полуночи. Подойдя к ресторану, который располагался на первом этаже отеля, Семеныч, собиравшийся было заказать еду, внезапно остановился, будто не понял, зачем ему туда идти, и, тряхнув головой, повернул обратно.

Едва открыв дверь в номер, Семеныч наткнулся на Катин испуганный взгляд.

– Куда ты ушел от меня?

– Да никуда не уходил я. Вниз спустился. Я ведь недолго. Чего испугалась?

– Что ты без меня куда-то ушел, – ее глаза с тревогой смотрели на него. Семеныч улыбнулся.

– Вот я. Соломон занят, вечером к нему сходим.

– Нет.

– Что значит: «нет»? Ты опять?

– Не пойду к нему.

– Ну не ходи, я пойду.

– И ты не пойдешь.

– Я пойду.

– Пойдем купаться? – Катя откинула легкое одеяло. – Тут ванна огромная.

– Пойдем, – ссориться Семенычу совершенно не хотелось, к тому же в голове устойчиво держалось какое-то опьяняющее ощущение, словно он надышался краски.

* * *

– Соломон вернул все деньги, которые ты проиграла в казино, – вспомнил Семеныч по дороге, остановившись у какого-то магазина, когда они вышли прогуляться.

– Как благородно с его стороны, – усмехнулась Катя. Заметив лихорадочный блеск в глазах Семеныча, спросила с тревогой: – Куда ты?

– Зайдем? – Семеныч толкнул дверь, которая тут же отозвалась трелью колокольчика, повешенного у дверного косяка.

– Ой, как тут хорошо, – вдохнула Катя прохладный от работающего кондиционера воздух. В рядах висели шубы, полушубки, дубленки, красиво отливая выделанной кожей и мехом.

– Выпьете что-нибудь? – подбежал к ним любезный продавец.

– Воды, – кивнула Катя, присев на низенькую скамейку. Она пила, делая небольшие глотки и держа жидкость во рту, растягивая удовольствие от свежести, которая разливалась по телу. Семеныч бродил по периметру помещения. Катя смотрела на него, любуясь. Ей очень нравилось наблюдать за ним, чтобы он не делал.

– Посмотри, – вдруг обернулся Семеныч. – Мы с женой в Греции были, но там не успели взять, как ты думаешь, ей светлая больше понравится или темная?

– Не знаю, – сказала Катя, опустив глаза. Обидой кололось напоминание о том, что у него есть в жизни другая, самая главная женщина. За эти дни, проведенные в другом городе, прошлое отодвинулось очень далеко. И тем неприятнее сейчас повеяло его спертым дыханием.

– Ну что, не знаю? Как мне выбрать-то? Ты б какую взяла себе?

– Светлую, – еле слышно произнесла Катя, отвернувшись к окну, за которым в ровный ряд безучастно стояли аккуратно остриженные кустарники с маленькими желтыми цветками.

Семеныч перешел к изделиям, что висели на противоположном ряду.

– А длинную или короткую брать? – опять спросил он.

– Не знаю. Какие она носит, такую и бери, – сухо ответила Катя.

– Ничего посоветовать не можешь! – раздраженно сказал Семеныч.

Она промолчала.

– Да, наверное. В длинной теплее будет. Дайте мне посмотреть поближе вон ту и ту.

Семеныч никогда так себя не вел, не разговаривал. Сейчас он стал чужим, незнакомым. Сначала Кате показалось, что все это розыгрыш, шутка или наказание за проигранные деньги, бессонную ночь и вынужденно продлившуюся командировку, из-за которой, наверняка, Семеныч чувствует себя не в своей тарелке. Ему никогда не нравилось обманывать, скрывать, изворачиваться. Но их отношения по-другому не могли существовать в обществе. Либо – ложь, либо безжалостное разбитие невинных сердец. Семеныч не мог ни оставить Катю, ни придумать выход, а потому нередко раздражался и злился.

Катя ждала, что вот-вот Семеныч подойдет к ней, присядет рядом на корточки, положив голову ей на коленки, и искоса посмотрит, нежно улыбнувшись. Но тот по-прежнему стоял у прилавка, придирчиво разглядывая и сравнивая две шубы. Катя сидела на скамеечке, держа стакан с водой в руках, и ждала, пока Семеныч выберет. Вспомнила свои замерзшие руки зимой, когда стояла на остановках, добираясь на работу, которая находилась у черта на куличках, как Семеныч в это время греется в сауне в теплой качалке. Вспомнила, как он был недоволен, когда она встречами нечаянно или нарочно нарушала его привычное утреннее накачивание мышц. Как-то он даже приехал к ней утром и с раздражением сказал, что чувствует себя утюгом, которым Катя пользуется в удобное ей время. Потом, правда, извинился. А на какую-то ночь вообще отказался остаться и крикнул, что его совесть «сожрет» перед женой, хотя на полтора часа все-таки заехал. Потом, правда, чуть не бегом убежал домой, опаздывая и ругая Катю, словно она силой затащила его в постель.

Внезапно ей стало холодно и от нахлынувших в памяти эпизодов, и от происходящего сейчас. Все-таки это никак не походило на Семеныча, невзирая на всю его невнимательность и нечуткость к ней. Катя и понимала Семеныча, прожившего с женой долгие годы, и не понимала почему человек, у которого возникли новые чувства, обязан их скрывать и жить во лжи до самой смерти, чтобы выглядеть пристойно в глазах общества. Она приняла Семеныча таким: чутким и бездушным, искренним и виноватым, несвободным и вольным, своим и чужим. Хотя, иногда, не выдержав, срывалась тоже. Только тогда ссора требовательно вынуждала их обоих признать, что друг без друга, неидеальных и несовершенных, они все-таки никак не могут…

Наконец, Семеныч выбрал и сторговался.

– Ей понравится? – спросил он у Кати, когда они вышли на улицу.

– Понравится, – с трудом подавив вспыхнувшее раздражение, ответила Катя.

«Совсем все границы перешел! – возмутилась она. – И ведь мне и крыть нечем. Чуть что, панцирь свой натянет со словами: «Это моя семья, а я тебя сразу предупреждал. Так что или так, или никак», как слепой, не пробьешь. А глаза узкие становятся и злые. Вот уснешь ночью, рукава оторву от этой шубы. Посмотрим, какие лица у вас будут при подарке!»

Катя невольно повеселела, представив эту картину, потом осекла сама себя за глупые мысли: «Ладно, не буду портить оставшийся день. Ой, хоть бы билетов не было, и мы еще на денечек остались! Сейчас уберет свою шубу и все будет как раньше. Он и я. И можно будет гулять, взявшись за руки. А ночью в постели болтать и смеяться. Как будто и нет никого, ни жены, ни мужа, ни людей этих, рабов своего существования».

Катя еще с детства нашла для себя способ решения неразрешимых ситуаций и проблем, поэтому они у нее долго не задерживались. Так произошло и здесь: она причислила женатость Семеныча к неизлечимой болезни и старалась с пониманием относиться к этому, чтобы не трепать нервы ни себе, ни ему, ни обществу. Конечно, если Семеныч вел себя в рамках приличия и вежливости. В противных случаях, Катя просто взрывалась…

Они зашли в номер. Семеныч упаковал подарок жене в чемодан и в довольном расположении духа достал айпад:

– Ты спала, я музыку записал. Послушай!

Катя взяла наушники и с интересом прислушалась. Последнюю, новую, она слышала в ресторане, когда он пел. И сейчас сердце забилось часто. Она даже глаза закрыла, предвкушая удовольствие. И, когда Семеныч нажал воспроизведение, через несколько секунд глаза у Кати открылись и обиженно посмотрели на Семеныча. Через минуту, она, чуть не плача, стянула наушники.

– Возьми, – протянула ему.

– Не понравилось?

– Нет, не понравилось, зачем ты ее написал? Для чего?

– Для тебя!

– Меня?!

– Ну… Не придирайся, не нравится, другую напишу.

– А-а-а, – разочарованно протянула Катя. – Ясно. Нет, мне не надо таких песен, и других, «таких» не надо. Она плохая.

– Хорошая песня, – вспылил Семеныч. – Классная. У тебя слуха нет, и вкуса тоже. Ты не понимаешь. Больше тебе не буду песни писать.

Он отошел к окну и долго молчал. Катя без мыслей смотрела на его широкую спину. Вдруг он медленно заговорил, стоя спиной:

– Дело в том, что никто не любит мою музыку. Потому, что никто ее не слышит. Все слышат фонограмму, а я слышу музыку, но я не могу ее записать так, чтобы другие тоже услышали именно музыку, а не фонограмму. Поэтому, это не у тебя нет слуха, а у меня нет умения. Я это прекрасно понимаю. Ты раньше хвалила мои музыкальные сочинения только, чтобы меня не обижать. Теперь ты просто перестала это делать. И в том, что я тебе сказал, что больше не буду тебе показывать свою музыку, нет ничего обидного. Это восстановление статус кво. Мне и раньше не стоило этого делать, косвенно вынуждая тебя хвалить то, что не нравится.

Она вздрогнула. Сузились и поникли плечи: «Что происходит? Это не мой Семеныч, а кто-то посторонний. Даже это вообще, не Семеныч. Что, если…

Если он таким и останется? Что, если он таким и был? И лишь временная влюбленность сделала его на время моим, а теперь исчезла?»

Катя, не выдержав, подскочила к нему и уткнулась в спину, просунув свои руки под его и приложив ладони к его груди. Она почувствовала его боль. Его душу, истерзанную огромным потоком разнообразной информации, которую приходилось обрабатывать в почти постоянном авральном режиме на неинтересной работе. Его укромный мир, наполненный музыкой и поиском чего-то хорошего, счастливого, чистого. Потом Катя высвободила рубашку из брюк и, приподняв ее, прижалась губами к коже, нежно целуя каждую родинку:

– Ну что ты? Мне нравятся твои песни. Я слышу их так, как они бы могли звучать. Эта не понравилась. Для меня она плохая. Но мне же не может нравиться все? Я люблю тебя, но мне не всегда нравится твое поведение. Но это не значит, что я люблю тебя меньше. Пойдем, погуляем?

– Я ее так и назову: «плохая», – Семеныч развернулся к ней лицом и сграбастал в охапку, приподняв Катю над полом, и засмеялся. – А тебе переделаю. Будет: «переделанная плохая». В голове какой-то туман. Вроде и не пили вчера.

– Ты коньяк пил! – засмеялась она, обхватив его за шею. – Прямо на тротуаре, прямо из банки!

– Во-первых, это не я. Это ты его мне подсунула. И ты его пила. А во-вторых, я несколько глотков только и сделал.

Катя, высвобождаясь, сползла вниз, не отнимая рук: Семеныч стал снова ее. И в глазах нет того чужого и ненормального блеска. Она звонко чмокнула его в ухо.

– Катя… – потер он ладонью ухо. – Кто так делает? Билетов, кстати, пока нет.

Она подпрыгнула от радости, расплываясь в довольной улыбке. Снова кинулась к нему, обнимая и вдыхая аромат его кожи.

– Пойдем гулять, – Семеныч и сам был очень рад тому, что остается еще с ней, а больше был рад тому, что рада была она. – Походим.

Катя насторожилась: Семеныч ходил, если хотел отвлечься от того, что было для него некомфортно, мысли, чувства, ощущения, словно хотел их утрясти, или растрясти…

– Все в порядке? – переспросила она.

– Да… – грустно произнес Семеныч, потому что ему, как и Кате, совершенно не хотелось возвращаться домой, в тот тесный и суетливый мир, напичканный опостылой работой, вечной усталостью, постоянными заботами, отсутствием времени, музыки и самой Кати.

– Дело вообще не в том, что человек, средний человек вынужден много работать, – ни с того, ни с сего произнесла Катя. – А в том, что он не любит эту работу. А если бы любил, то он не трудился бы, а творил. И был бы счастлив.

– Ты к чему? – Семеныч метнул на нее невеселый взгляд. Ему иногда казалось, что Катя читает его мысли, а понимает их лучше, чем сам Семеныч.

– К студии твоей. У нас просчет в обществе. Почему человек делает выбор раз и навсегда да еще в то время, когда он совершенно не готов его сделать? Что в профессии, что в спутнике жизни? А когда появляется желание сделать осознанный выбор, пропадают возможности. Человек оказывается лишенным свободы и озлобляется, как собака на привязи или тоскует как одинокий волк, отбившийся от своей стаи.

Глава 2

Жара не спадала, и духота оставалась тягучая, как густая пелена, от самой земли до светлого неба. Семеныч периодически смахивал ладонью пот со лба. Побродив по городу, они вышли на окраину. Зелень деревьев манила вперед, обещая хоть небольшую, но защиту от палящего солнца.

Одна улица перетекала, изгибаясь, в другую. Дома постепенно редели и перемежались с большими просторами садов, со свисающими спелыми фруктами на деревьях. Дышать становилось легче. Сады путались с мощными хвойными островами зарослей сосен и елей, насыщающими воздух смолистой приправой.

Серая аккуратная полоса под ногами вела дальше, под густо нависающими над ней кронами высоких деревьев и становилась уже. Сама дорога находилась в идеальном состоянии, как будто была нарисована на картинке. Катя, безжалостно вышвырнув неприятное утро из памяти, разулась и шлепала босиком, наслаждаясь ощущением горячего асфальта под ногами. Семеныч поначалу разулся тоже, но одной ногой ступив на раскаленный камень, тут же обулся опять.

Впереди дорога резко сворачивала так, что казалось, будто она оканчивается овальным тупиком раскидистых вековых елей. Если оглянуться, то сзади петляющая дорога также тонула в стене из зеленых деревьев.

– Красиво… Да, Семеныч? Мы идем по какой-то полосе без начала и конца, снизу серое, вверху голубое и зеленый плотный забор. Погляди, как точно все, даже трава, смотри, смотри! – Катя подбежала к краю обочины, показывая. – Растет, как будто по линейке. Видишь? Как будто мы в мультфильме.

– Вижу, вижу, – улыбался Семеныч, послушно оглядываясь по сторонам. А из головы незаметно отступал вопрос, беспокоящий все последнее время: «Неужели нет такого выхода из ситуации, чтобы всем было хорошо? И моей семье, и ее семье, и ей, и мне?»

Катя побежала вперед и вдруг остановилась, в полной растерянности оглянувшись на Семеныча.

– Что там? Тупик? Что ты увидела? – крикнул он.

– Посмотри сам, – она махнула рукой. Семеныч, заинтересовавшись, прибавил шагу. Дорога сворачивала вправо. Семеныч прикрыл веки. Шутя, сделал военный поворот на девяносто градусов на круто заворачивающейся гладкой ленте асфальта.

Перед ними открылось огромное здание из темного стекла. Его окружали аккуратные тротуарные дорожки, строгие стриженые ряды кустов, ровные аллеи. Шелковистые газоны обрамлялись светлым камнем и скрывались от солнца под тенью небольших деревьев. В центре внутренней площадки располагались скамейки с удобными спинками.

– Вот представь: большое отдельное здание из темного стекла, не примыкающее ни к каким другим строениям с огромным пространством внутреннего двора, с парковкой… – процитировала Катя слова Семеныча, которые слышала ночью.

– И другими вспомогательными прибамбасами… – растерянно закончил тот.

Крыша из темно-зеленого стекла оканчивала макушку здания громадной пирамидой, матово блестевшей на солнце. Вдалеке виднелась синяя широкая полоса канала. Вода в нем была прозрачной, но из-за бирюзовой внутренней отделки плиткой, казалась неестественного цвета. Канал уходил вдаль, по обе стороны тянулись широкие дорожки с низкими круглыми фонарями. Рядом были высажены деревья, на равномерном расстоянии друг от друга. Каждый сантиметр окружающего пространства был сделан досконально точно и безупречно красиво.

– Семеныч? «Арт-студия» существует? Или это мираж, как в пустыне?

– Не знаю, – недоуменно пожал плечами он.

– Здесь как-то могильно.

– И мне не по себе что-то.

– Мы пойдем ближе?

– Да, а чего нам? Пойдем, интересно же!

– Ты в последнее время во все двери заходишь, открытые они или нет, не замечаешь?

– Свои ищу, – отшутился он и поцеловал Катю. Она повернула его лицо к себе, заглянула в глаза и с облегчением успокоилась, увидев своего прежнего Семеныча. Почти прежнего. В этом городе он стал чаще улыбаться и меньше уходить в себя.