Влюбленный Достоевский

Дойдя таким образом до старой, чугунного литья изгороди, обозначавшей начало городского сквера, она пошла более собранной походкой. Улица, сузившись до ширины небольших ворот, плавно переходила здесь в аллею этого сквера, и сам сквер был устроен очень геометрично: от центральной, ухоженной и нарядной клумбы с фонтаном, работающим только в праздничные и воскресные дни, пучком радиусов разбегались асфальтированные аллейки с аккуратными разноцветными скамейками. За изгородью эти аллейки естественно переходили в улицы.

Днем в этом сквере молодые мамы и бабушки выгуливали малышей, вечером в светлых аллеях, поближе к выходу, шаркала молодежь, а в глубине, там, где темней, боговала местная шпана, но сейчас, в предвечерний час, не было ни тех, ни других, и среди редких отдыхающих Альбина без труда узнала чуть ссутулившуюся фигуру Бориса Марковича, теоретика и хормейстера их школы. Держа на коленях газету, он, казалось, читал. Но, еще издали увидев Альбину, он поднял глаза и смотрел на нее. Рядом на скамейке лежала стопка нот.

– Слушаете тишину? – сказала Альбина, поравнявшись с ним.

Он встал при ее приближении и теперь, помолчав какие-то мгновения, сказал:

– Может, нарушим ее? А? Так сказать, подведем итог прожитого дня. – Последние слова он произнес нарочито приподнятым тоном, жестом приглашая Альбину сесть. Во всем его поведении угадывалось желание скрыть интерес к ее особе. И только твердый упрямый взгляд голубых глаз на уставшем лице не подчинялся этому желанию.

– Спасибо, но я свои итоги привыкла подводить в одиночестве. – Она вдруг поняла, что шутки не получилось, а скорей – наоборот. И замялась: – То есть…

Но он уже развел руками:

– Понял, не смею задерживать. – И снова взял газету.

– До свидания, – сказала Альбина Петровна.

– До завтра.

Какое-то чувство вины осталось в ее душе. И весь оставшийся путь до гостиницы оно мешало ей думать или, наоборот, мешало не думать ни о чем…

Пройдя через сквер, Альбина вышла на одну из улиц-радиусов. Здесь потянулись старые, кирпичной кладки дома и двухэтажные коттеджи. На одном из этих домов была большая, сильно нарушающая гармонию красного кирпича надпись: «Дом для приезжающих». Каждый раз, поднимаясь по ступенькам этого, так и не ставшего родным жилища, Альбина пыталась разгадать – почему «для приезжающих», а не «для приезжих»? И сегодня эта загадка вновь отвлекла ее от мыслей о встрече с Борисом Марковичем.

– Добрый вечер, Нюра.

Тетя Нюра, полная пожилая женщина, сидела за письменным столом, прикрывшись, как баррикадой, двумя толстыми канцелярскими книгами, и быстро, с какой-то пулеметной сноровкой, вязала, потягивая лохматую нить из чуть приоткрытого ящика.

– Здравствуй. Письмо тебе. Кажись, от матери. – Тетя Нюра вместе с письмом протянула ей ключ от комнаты.

– Спасибо. А-а?.. – начала Альбина, но Нюра перебила:

– Да помню, помню. К тебе никого не подселила. Народу вообще мало. Кто в нашу дыру ездит-то?

Наверное, ей хотелось побалагурить, но Альбина не ответила.

На ходу проглядев письмо и благополучно миновав в длинном полутемном коридоре шумную подвыпившую компанию ребят, она вошла в свой номер. В темноте привычным движением отключила радио, зажгла свет.

Нехитрая гостиничная обстановка, довольно уютно, если не считать второй, задвинутой к стене «нежилой» койки с голым матрацем. Но именно эта мешающая и незастеленная кровать всегда успокаивала: значит, действительно никого не подселили, никто не будет мешать, стеснять, и не надо будет с деланным интересом поддерживать беседу с очередной любопытной командированной особой.

Уже автоматическим движением руки Альбина заперла дверь, быстро переоделась в халатик, достала из двойной рамы окна ужин – кефир, сок, сто граммов нарезанного сыра, кабачковую икру, а из тумбочки хлеб, аккуратно завернутый в чистое вафельное полотенце. Здесь же, рядом с тумбочкой и столиком – раковина, умывальник…

Неторопливо ужинает.

В тишине откуда-то издалека наплывает знакомая, но не сразу узнаваемая мелодия «Турецкого марша» Моцарта. Наплывает повторяющимися, но разными по окраске кусками и в каком-то другом, чужом для этого марша ритме. Но это не губит мелодию, а, напротив, основной мотив очень ярко, искристо переливается в разных регистрах фортепиано.

Альбина неподвижно сидит за столом. Вдруг резким движением отодвигает ужин, и с этим движением прерывается музыка. Альбина достает из тумбочки стопку нотной бумаги и, на минуту задумавшись, начинает быстро писать нотные знаки. Усталое лицо ее преображается, на нем интерес какой-то тайной азартной игры. Слегка прикусив нижнюю губу и отстукивая ритм правой ногой, она пишет, изредка взглядывая в темное вечернее окно. Это окно смотрит со второго этажа в парк, скорее похожий на смешанный кленово-осиново-сосновый подлесок – забросанный листвой и заросший кустарником одичавшей малины.

Стук в дверь, но Альбина не слышит, пишет. Но вот стучат сильнее, она почти вздрагивает и говорит механически:

– А? Да, войдите.

В дверь тыркаются снаружи, потом произносят:

– У вас закрыто.

Альбина подхватывается, идет к двери, отпирает. Первым появляется увесистый чемодан, за ним девушка с тяжелой дорожной сумкой.

– Здравствуйте. Извините, меня к вам поселяют, – говорит она с едва уловимым украинским акцентом – «и» произносит почти как «ы», а «е» – как «э». Оглядевшись, она волочит к пустой койке тяжелую сумку, потом возвращается к двери за чемоданом и тащит его к кровати. – Дежурная сказала, что вы в музыкальной школе. Так я так обрадовалась!

В пыльных туфельках, потертых джинсах и добротной куртке, она подтаскивает чемодан и устало садится на койку.

– Фу-у!.. Итак, она звалась Ларисой. Она – это я, значит. Я к вам в школу приехала работать. Фоно и концертмейстерство. Окончила Одесское училище. А вы?

Альбина, мысленно прощаясь с привычным и милым душе одиночеством, покорно закрыла дверь, прошла на свое место, села и только после этого спросила:

– По направлению?

– Нет. Я сама. – Лариса стала распаковывать сумку.

– Сама?! Сюда – из Одессы? – изумилась Альбина.

– А мне в Управлении культуры посоветовали. – Круглолицая, с длинными прямыми волосами, туго перехваченными на затылке резиночкой, Лариса уже энергично вытаскивала из сумки тапочки-домашники, халат, бигуди.

– Послушай, – подошла к ней Альбина. – Подожди. Если ты сама приехала, то… Пока тебя никто не видел – поезжай отсюда, а? – Она произнесла это как можно мягче, даже старательно мягко, но Лариса все равно сердито сдвинула брови, насупилась, посмотрела враждебно и выжидающе.

– Да нет, ты не думай… – сказала Альбина. – Просто тоска здесь. Что тебе здесь делать? Женихов нет, городок крохотный, скука, дыра. До Москвы четыре часа электричкой.

– А вы почему тут? – замкнувшись и исподлобья говорит Лариса.

– Я? – Альбина улыбнулась чуть печально и отошла со вздохом. – Я тоже каждый вечер думаю, идти завтра в школу или… Просто мне сначала никто не сказал.

Но Лариса молча, с демонстративной твердостью принимается распаковывать сумку, водружает на тумбочку какой-то лосьон, зеркальце и прочие нехитрые предметы женской косметики. А в тумбочку, на полочку – пижаму, стопочку трусиков, чулки. И, будто еще не удовлетворясь этой демонстрацией, говорит с чуть ироничной улыбкой и неловким жестом:

– А кто же будет это?.. Ну, сеять разумное, доброе?

И смотрит Альбине прямо в глаза.

– А-а!.. – понимающе протягивает Альбина и собирает исписанную нотную бумагу, прячет в тумбочку. – Ну-ну… Может, у тебя еще и какая-нибудь новая программа есть? Как учить детей музыке – революция какая-нибудь, а?

Но Лариса молчит, отворачивается.

Печально поглядев на нее и снисходительно вздохнув, Альбина выходит из номера, а вернувшись, сообщает с порога:

– Значит, постель сегодня уже не достать, кладовщица ушла. Будешь спать без подушки, ничего, даже полезней для фигуры. А простыню я тебе дам. – Она достала из шкафа простыню, протянула Ларисе.

Но та отказалась:

– Не надо.

– Ну ладно еще! Бери.

– Не надо, у меня есть.

– Что у тебя есть?!

– Постельное белье. – Лариса щелкнула замками своего чемодана, открыла крышку, достала аккуратно сложенную стопку чистого постельного белья – веселого, батистового, в мелких ярких цветочках и зверюшках, совсем как детское. – Мне мама дала с собой.

И принялась заправлять койку.

Альбина, удивленно сев посреди комнаты верхом на стуле и уперев в кулак подбородок, молча наблюдает за ней. Потом говорит:

– И от такой мамы ты уехала?

– Я хочу сама. Сама, понимаете? – резко повернулась Лариса.

– Понимаю, – грустно произнесла Альбина – Может, ты и ужин привезла с собой, и кормить тебя не надо?

– Я бы чаю выпила, – призналась Лариса. – Если можно.

– Ну, слава Богу. – Альбина поднялась, включила электрический чайник и вновь стала вытаскивать из двойной рамы сыр, масло, полбутылки кефира. И вдруг замерла. В стекле она увидела Ларису. Та, сидя на своей койке, уже клевала что-то вилкой из стеклянной банки. Альбина подошла к ней, попробовала разглядеть этикетку.

– Что ты жуешь?

– Да это свекла! – отмахнулась Лариса и сказала с отвращением: – Если я не пожую это на ночь, то… это… мучаюсь потом желудком. А как вас зовут?

…Выдавив из тюбика бело-розовый шнурок крема, Альбина густо мажет лицо и видит в зеркальце Ларису. Та уже пьет чай и с аппетитом поедает бутерброды с сыром и кабачковой икрой.

– Я не настолько старше, чтобы ты мне «выкала», – говорит Альбина. – Можешь на «ты». Тебе сколько – двадцать?

– Угу, – с полным ртом подтверждает Лариса.

– А мне двадцать шесть. Ничего, еще можно на «ты».

Потом, уже лежа в постели и легко, в одно касание притирая пальцами кремовую маску, Альбина краем глаза наблюдает, как укладывается Лариса.

Полногрудая, в домашнем халатике, Лариса развесила в шкафу пару своих платьев, убрала остатки ужина, быстренько переоделась в ночную пижаму и, уже гася свет, спросила:

– Ванны здесь нет, конечно?

– У-у, – отрицательно хмыкнула Альбина, не разжимая губ.

– Я гашу?

– Угу.

Лариса погасила свет и юркнула в постель. Молчание.

Вдруг, быстро приподнявшись на локте, в темноте, Лариса выпаливает в сторону лежащей у окна Альбины:

– А вообще у меня есть программа, да! Потому что все с самого начала неверно. И играть неверно, и петь.

Легла. И, лежа без подушки, уже спокойно продолжила:

– А надо начинать с физического развития пальцев. Тренировать надо пальцы – на столе, на доске. Чтобы было чем играть.

– На столе?! – изумилась Альбина и, спохватившись, проговорила, стараясь не разжимать губ: – Ну, тогда тебе будет легко. Стол – не проблема. Вот инструмент, хорошо настроенный…

– А что – настройщика нет?

– Здесь?! Ездил один из Москвы, пока Ленку не увез. Теперь сидим. Впрочем, тебе сначала таких учеников набросают – с ними только на столе и играть.

– А таких вообще не надо принимать!

– Угу. Мы тут одну отчислили по непригодности – до сих пор от мамаши покоя нет. Ну что, спим?

– Спим, – соглашается Лариса, но тут же продолжает: – А с пением что? Надо сначала научить детей правильно дышать, а потом уже – рот раскрывать. Тут вообще вокальная революция нужна!

– Хорошо, утром устроим. Спи уж, вокальная революция! – говорит Альбина и закрывает глаза.

Но спустя минуту, когда Альбина почти засыпает, Лариса вновь поднимается на локте.

– Слушай, а почему «для приезжающих»?

– Что? – сонно переспрашивает Альбина.

– Ну, почему там написано «Дом для приезжающих»? Надо ведь «для приезжих».

Тихо вздохнув, Альбина вяло спрашивает:

– Тебе не все равно?

Лариса вновь ложится, закрывает глаза, и кажется – она уже уснула. Но спустя минуту она открывает совершенно несонные глаза и говорит:

– Знаешь, я решила. Раз мы будем жить с тобой, давай проигрыватель купим. А?

Она поднимается на локте и ждет ответа. Но Альбина молчит – то ли ей надоело, то ли действительно спит. А может, ей снова слышится «Турецкий марш».

День второй. Хор

В час сводной репетиции хора улица, на которой стоит музшкола, оживает из-за спешащих в школу детей.

Вот и сейчас, под проливным осенним дождем, сбивающим с веток желто-багряную листву, бегут, обгоняя друг друга, подростки.

Три девочки, подняв над головой портфели, мчатся прямо по лужам. А эти две, постарше, укрывшись большой клеенкой, не торопятся – им надо поговорить. А вот, окатывая водой и без того мокрых прохожих, к школе на рысях подкатил заляпанный грязью «газик» – приехали ученики из пригородного совхоза, видно, уважили их взрослые, дали машину – иначе не доберешься. Сухие и шумные, дети высыпали из «газика» под дождь с гоготом, как гуси в озеро. Мальчики в куртках-болоньях хорохорятся под дождем, не торопятся, а девочки, оберегая колготки и прически, нырнули под карниз школы и, прижимаясь к стене, бегут к крыльцу.

Школьный коридор тоже переполнен детьми. Здесь и малыши, и старшеклассники. Кто-то на ходу настраивает скрипку, кто-то тащит виолончель, всюду голоса и звуки инструментов, двери классов еще распахнуты, какая-то девочка потеряла ноты… Сквозь эту толчею расходятся по своим классам педагоги. Вот баянист Панаев с классным журналом под мышкой. За ним торопится белобрысый паренек с тяжелым баяном в футляре. Ему тяжело тащить инструмент – держа ручку двумя руками, он подталкивает его левой ногой. Вот пробирается к своему классу Юлия Степановна – невысокая и худенькая, как подросток, отрешенная и независимая, она несет свою скрипку поверх голов учащихся. За ней, окликая ее, спешит молодая женщина в линялом оранжевом плаще – та, с которой уже как-то разговаривала в школьном дворе уборщица тетя Маша.

Седая, аккуратная пианистка Лидия Павловна пропускает в свой класс ученицу и торопливо закрывает дверь – прячется от коридорного шума.

Мимо, спеша в зал, протискивается Лариса – теперь это уже Лариса Викентьевна, педагог и аккомпаниатор. Она и в школе освоилась быстро и чувствует себя тут свободно, раскованно, хозяйски.

А Юлия Степановна обернулась к настигшему ее оранжевому плащу:

– Я же вам сказала – прием окончен. Собирать комиссию специально для одного ребенка никто не будет. Если ей нет и шести лет – что вы волнуетесь? Придете весной. Все, у меня урок. – Она отворачивает худое, нервное лицо, спешит в класс.

– А может, я приду с ней? Вы послушаете. Скажите, когда вы свободны?.. – еще просит мамаша в оранжевом плаще, но Юлия и не повернулась, закрыла дверь.

Тетя Маша дает звонок и гонит всех с ковровой дорожки в зал. Ворчит на директора:

– Нет, вы глядите, что делается, глядите! Нет, вы как хочьте, а когда хор, я дорожку стелить не буду. – И тут же кричит на двух опоздавших девочек, которые в грязных резиновых сапогах бегут по дорожке к залу: – Куда?! А ну назад, переобуваться! Кому сказала?!

Директор – Иван Иванович Фоменко, маленький, сухой, с седой кучерявой опушкой вокруг пролысины – вздыхает и молча уходит в свой кабинетик. Он идет по дорожке, прихрамывая и выбрасывая левую ногу вперед и чуть вбок, будто загребая ею воздух.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.